Быличка восьмая. Страсти ХХ века.

 Страшно, знамо дело, а служить Богу надо. И принял храм сын отца Петра – Николай. Стал помогать ему сестры Варварушки муж – Пётр Михайлович Обыдённый. Очень образованный был человек. Был он и чтец, и регент, и художник. Стал расписывать своды храма серафимами и херувимами, подновлять фрески да иконы. Занялся нелжинским хором церковным. Хор так красиво пел, что все окрестные сёла завидовали, конечно, белой завистью. Стали у Николая и Петра детишки рождаться и всё вроде наладилось…

Неканоническая икона «Большевики гонят церковь».

Но не оставили в покое их тёмные силы. И вот, одной осенней ночью постучали в дверь о. Николаю и псаломщику Петру.  Налетели, окаянные,  и говорят: «Что ж ты, Николай Петрович, недобиток царский, хлеб нам не отдаёшь, армию нашу не кормишь?»

«Да у меня и земли то нет, где ж я хлеб выращу?» – отвечает отец Николай.

«В чертогах небесных, пусть твой Бог тебе поможет», – а сами смеются, глумливо, как бесы.  

Заковали отца Николая и регента  Петра в наручники и отправили на север, в каргопольскую землю отбывать наказание за преданность Богу и святой вере православной.

Родные и всё село писали им в тот далёкий край письма, вспоминали хорошее, мечтали, что всё наладиться. Матушка Варвара терпела с детишками голод и холод. А дочка Манечка не выдержала холодной зимы и умерла. Ходила пешком Варварушка в Воронеж добывать хлеб, переплывала речку до поздней осени и просила у людей милостыню. А один раз, возвращаясь из города натолкнулась на лихих людей. Все тогда голодные были, всем хлеба хотелось. Хотели эти разбойники у неё мешочек с мукой отнять, но заглянули ей в глаза, а там и горе, и надежда. Совестно им стало, бросили они мешок и убежали.

 Другой раз, переходя реку, Варварушка провалилась в полынью и стала тонуть. Взмолилась она Богу: «Господи милосердный, отняли у детей моих отца, не оставь их без матери!..» Не помнит как, но из полыньи она выбралась и покушать домой принесла.

 Матушка Варвара так тосковала по мужу, что хотела голубкой белой обернуться и лететь к нему в Каргополь…

Прошло пять лет, и вернулся брат её, отец Николай. Рассказал, как жили они два года в нетопленом доме, какие морозы переносили на севере, но  и там Богу молились, службы служили архиерейские, потому что всё почтенное духовенство там за веру срок отбывало.

Обрадовались нелжинцы приезду отца Николая, написали в Берёзовскую волость в Рамонь  прошение, чтобы службы возобновить и отправился батюшка к начальству.

 «Ну, какие же вы попы настырные, какие же у вас верующие бестолковые, – говорят ему начальники новые, – сказано же вам, Бога нет и, стало быть, служить ему не надо. Ну погоди, скоро доберёмся мы до вас».

Уехал отец Николай и стал с нелжинцами служить Богу вечерни и обедни, как раньше.

Мало времени прошло. Явились в Нелжу люди, в кожуки[45] одетые, и стали ходить по дворам и требовать подписать резолюцию об окончательном закрытии храма. Но никто не подписывал. Тогда пошли они к отцу Николаю и говорят: «Народ не подписывает, ты отрекись, а священников мы всех уже арестовали, и служить здесь будет некому. Ждёт их всех расстрел по 10-й статье. Они – враги нашего народа».

«С Богом жил. С Богом и умру. А врагом своему народу никогда не был», – ответил отец Николай и подал руки для наручников. Увезли его в град Усмань и зимою расстреляли на Татарском валу, который наши предки для защиты Московского государства, святой Руси строили, чтобы хранила она веру православную.

Потом пошли  эти окаянные в кожуках к храму. Собрался народ и рыданья по всему селу стояли. Вынесли они иконы святые, намоленные, вынесли кресло архиепископа Иоакима, которое 200 лет в храме простояло, портрет его в полный рост в облачении и у храма сожгли.  Потом собрали всю утварь, посчитали и погрузили на подводы. Приставили к колокольне длинные сосны и полезли наверх снимать крест и колокола. Колокола побросали вниз, они охнули, как люди живые и раскололись пополам. А крест скинули  с маковки и он на глазах всего народа в землю ушёл. Копали, копали, ничего не нашли. Собрали  всё добро на подводы и уехали на станцию  в Рамонь в вагоны грузить. А крест святой с тех пор так и  канул…

Колокол сброшенный с храма. Фото 30-х годов.

А псаломщик, регент и иконописец Пётр Михайлович, муж Варварушкин, сгинул в других лагерях. Отбыл свой срок в Каргополе, но приписали ему другие преступления, потому что он в лагере веры своей не оставил и создал огромный хор из ссыльного духовенства. 200 священников пело в нём, Богу хвалу несли. От голосов их весь Каргополь сотрясался и благодать была изумительная.

 Ждала Варварушка мужа всю свою жизнь. Вырастила детей, уехала из родного села в другие края. Ничего не знала она о судьбе мужа 50 лет, а потом пришла ей бумага, что Пётр Михайлович её ни в чём не виноват, а пропал он в лагерях Усть – Вымского края.

На том беды не закончились. Помнили новые начальствы, что жили нелжинцы хорошо, Богу молились, от Христа и святой церкви не отрекались и решили они их тоже приписать к врагам народа. Начались аресты. Приедут ночью, наведут страху, заарестуют отца с сыном, деда старого или мать кормящую. Но были в Нелже люди, которые про аресты ведали. Вот идут они ночью и землякам в окно стучат: «Бегите, дескать, в лес, скоро придут за вами». Вот так многие и укрывались в лесу от бесов, как раньше от татар…

 «Кулаки вы, недобитые. Народом нашим питаетесь, буржуйствуете!» – кричат, гают, как  бесы.

«Так мы, вроде, тоже народ, в три пота работаем, никого не грабим, – отвечают нелжинцы, – Сами себя кормим и на армию даём».

 «А что ж тогда другие плохо живут?»

 «Так может, они работать не желают?»

 «Вам, – говорят, – в селе не жить. Отправим вас на исправление в другую волость, высадим в чисто поле, а ну покажите, какие вы работники. А орать будете, вовсе вышлем вас в северные лагеря, где все попы ваши пропадают».

 Не жалели никого, хоть мать кормящую, хоть старуху немощную, хоть дитё малое. Раз везли они на подводе только что родившую бабу со своею махонькой дочкою. А дочка кричит и кричит, холодно ей и кушать хочет.

«Бросай свою выродку в снег, нам ехать ещё далеко, все нервы нам истрепала», – говорят «кожухи».

 «Да что же вы, окаянные, – отвечает мать, – дитё неразумное, только на свет родилось, откуда ж ему ведать про ваши нервы?»

 «А нам, всё одно. Прибудем на место, там ещё родишь». И отняли у матери дитё, бросили на землю, а подводу дальше погнали.

 Но нелжинцы про те безбожные дела знали и когда арестовывали кого, шли следом, детей собирали и у себя потом растили.

Так выслали из Нелжи много семейств, арестовали много людей. А других оставили, потому что организовали совхоз и работать в нём надо было. Отдали нелжинцы свой скот и землю на общее пользование и стали дальше жить. «Эх, живи своим трудом, а не чужим добром. Живи не тужи, помрёшь не заплачешь»…

Жизнь шла, всё менялось. Прошла Великая Отечественная война стороною, Нелжу не затронула, хотя Рамонь бомбили. Много мужиков ушло защищать свою Родину и многие не вернулись домой. Нелжинцы помогали фронтам, рыли окопы, делали засеки от танков, как когда-то от татарской конницы, слали посылки на фронт. Бабы без мужиков пахали и сеяли.