Мы оцениваем себя с делами, Бог же смотрит на состояние нашего сердца, желая видеть в нём смирение и любовь

Но чтобы все это суметь сделать, чтобы иметь такое отношение к своим делам, чтобы стать неуязвимым для похвалы, важно решить одну большую, серьезную проблему, которая гораздо глубже и важнее. Мы желаем соотносить себя с делами. Мы желаем мерить себя делами, именно в делах мы и находим оправдание нашего существования, оправдание какого-то, скажем, лояльного отношения к самому себе. Мы делаем добрые дела, но они самим нам нужны, чтобы мы утешились: все-таки я не такой плохой, бесплодный, бесперспективный, хоть что-то делаю, хоть что-то у меня получается. И нам это важно!

А когда к нам приходит человек и говорит, что надо избегать похвалы, то мы его не понимаем: а как жить, избегая похвалы? Ведь нам очень важно получение похвалы хотя бы от самих себя. В Евангелии тоже такой вариант рассматривается, когда тщеславный человек трубит перед собой. Пусть нас никто не хвалит – главное, чтобы мы себя хвалили. Мы можем, в общем-то, при определенном складе характера, при определенных привычках обойтись без похвалы человеческой, особенно если достаточно глубоко человечество презираем.

Но никто не может обойтись без похвалы своей собственной, человеку нужна эта похвала, он должен собой гордиться, он должен понимать, что жизнь он не напрасно проживает. А для осознания значимости, важности, не пустоты своей жизни ему и нужна эта похвала: «Вот я достиг какого-то результата, не зря прожил жизнь!» Все эти многочисленные «минуты славы», на всех континентах под разными названиями проходящие, – бессмысленное дело, но я должен этого достичь, я должен это суметь, должен показать результат, каким бы он ни был пустяковым, должен показать его хотя бы самому себе, и тогда я понимаю, что не зря живу. И в этом отношении наше желание мерить себя результатами, достижениями, собственно, и есть глубинный нерв тщеславия. Мы соотносим себя не с тем, какие наши отношения с Богом, а с тем, довольны ли мы собой и довольны ли нами окружающие (но в первую очередь довольны ли сами собой).

Для человека, который может бороться с тщеславием, важнейшими являются его отношения с Богом. Бог чем доволен? Делом? Нет! Тем, что я накормил голодного? Нет! Тем, что я научился поститься? Нет!

Как Отец Он доволен только тем, что мы смиренны и любим. Любим! Важно не то, сделал я доброе дело или нет, а то, люблю я этого человека или нет. Не важно, чего я достиг, а смиренный я человек при этом или нет. Вот это состояние Богу важно, но это внутреннее состояние. Он же не смотрит на лицо человека, на дела его. Он смотрит на состояние сердца человека.

И вот эта зависимость от внешних дел, внешних результатов, какими бы маленькими или большими они ни были, в русле духовной жизни и есть, в сущности, закваска фарисейская.

35-й абзац:

Иные, ожестев от надмения своими делами, возмечтали о себе, как о великих; между тем совесть более и более оструплялась, болезнь хвалолюбия усиливалась, и помыслы, отвратив взор души от ее язв, под прикрытием похвал расхитили все труды их.

Эта закваска фарисейская в конце концов и приводит к тому, что описано в 35-м абзаце. То есть сначала происходит ожесточение, человек становится жестким. Эта жесткость, естественно, чувствуется окружающими людьми, потому что он доволен своими успехами, он мнит себя достигшим определенного результата, и он требует, с одной стороны, чтобы все признавали эти результаты, явно или нет, но он требует, чтобы все считались с ним. А с другой стороны, он становится немилосерден, жесток в отношении немощей других: «Я сделал, и ты тоже можешь сделать».

Как только человек выходит из внутреннего делания, из того, чтобы созидать себя в любви и поучаться в смирении, как только в нем начинает действовать иная закваска, не закваска смирения и любви, а закваска фарисейская, он начинает мерить себя делами, внешними успехами и результатами, и он сразу же начинает ожесточаться, потому что видит себя снаружи и старается, если у него есть на это желание, совершенствовать себя в этом внешнем благочестии. Обычно никто ему по большому счету в этом не мешает. Зачем лукавому духу мешать человеку? «Проще сопроводить его в погибель. Пусть прет. Зачем ему палки в колеса вставлять? Пусть идет. Наш человек!»

Поэтому часто внешнее благочестие получается у людей, и никакие скорби и искушения их на этом пути не встречают, ведь они уже вышли из внутреннего пребывания, они не меряют себя внутренним предстоянием перед Богом, а меряют себя внешним. И чем более человек благочестив внешне, чем более видны очевидные его внешние качества и достоинства, тем более жестким он становится, радуясь и понимая, что он действительно необыкновенный, и тем труднее с ним жить окружающим людям.

Совесть постепенно заболевает все более и более. Поскольку очевидно, что это противоречит Евангелию, то человек должен придумывать себе какие-то оправдания, он должен искажать Евангелие, иначе его толковать, иначе понимать. Это все, естественно, убивает совесть: он должен оправдывать себя, что именно его действие правильно, а все остальные – неправильны. Это же все просто.

Представьте, скажем, человек захотел смириться или научиться любить, и он внутри работает над собой, чтобы, постясь, не возноситься, не гордиться, чтобы пришедшему человеку помочь как-то, снизойти к нему, накормить. Он его кормит. Часто, поскольку он и сам еще неопытный, он тоже что-то ест, потом укоряет себя. Постоянные колебания: людей надо жалеть, вместе с этим, жалея их, сам невольно позволяешь себе делать то, за что жалеешь и их. Снисходя к их немощам, помогая им, немощным, как-то примириться с Богом, естественно, человек сам тоже допускает к себе некоторое снисхождение.

Он понимает это, он молится, смиряется, плачет, он сокрушает себя и понимает, что доброго дела сделать не может, послужить людям неосужденно не может, сохранить заповеди не может, и не благочестивый он, и не смиренный – вообще никакой со всех сторон. Душа его погружается в плач, он сокрушается все больше и больше… Кто ему подскажет, что это и есть путь к Царству Божиему?

Непонятно, трудно. Отцы тоже непонятно что пишут. А вот внешнее благочестие очень понятно. И человек добивается того, что соблюдает пост как должно: ест один раз в день, ест сухую, жесткую пищу. Поскольку все это видят, он доволен собой, ему нравится это, и всем это нравится. Он понимает, что в этом есть смысл, он читал о посте у святых отцов, что так нужно поститься, что пост должен быть суровым, что нужно распять свою плоть, и он распинает ее все больше и больше, все увереннее и увереннее, поскольку никто его не искушает и никаких внутренних соблазнов и смущений у него нет. Все у него ладно, он как из куска скалы или из мрамора вылитый, такая вот скульптура святого человека, просто монумент!

И он, как монумент, и стоит… К нему приходят – он говорит: «Поститься – и никаких разговоров! Что значит болезнь? Никаких болезней! Посмотрите, праведный Иоанн Кронштадтский, преподобный Серафим Саровский… Всё! Поститься!» И все люди должны понимать: вот он же постится – значит, можно.

Или еще какая-то добродетель (я просто беру самые нейтральные, которые скорее всего не обидят никого, не заденут болезненно). В результате всем нравится такой человек, он сам себе нравится. Но подлинной жизни во Христе у него нет, потому что он вышел из внутреннего состояния и забыл, что есть это внутреннее состояние, внутренний человек, что главное во Христе – любовь и смирение. Он уже об этом не думает… Похвала уже и есть награда за то, что ты постишься, никакой другой ты не получишь. За то, что ты благочестив, – похвала людей и есть тебе награда, и ты другой не получишь. За то, что ты молишься долго и скорбно, тебе уже не будет никакой награды, потому что люди тобой восхищаются.

Но человек этого не видит. Совесть у него уже заболела сильно, она острупилась. Он постоянно привыкает оправдывать такую свою манеру поведения какими-то не евангельскими штампами, но оправдывает. Душа у него болеет, не лечится. И постепенно этот грех гордыни разъедает душу изнутри, и вылечить человека может только глубочайшее падение, которое может его отрезвить, которое очевидно будет для людей и поможет ему смириться.