Будь родители строже, трагедии можно было бы избежать – как считало большинство очевидцев.

Прежде чем ОНО утащило женщину на дно (погибшая – мать малыша), ОНО утащило отца. Но по какой-то причине ребенка не тронуло. ОНО… вселяющее страх одним своим видом. Полидактилическое, чешуйчатое нечто, пришедшее из глубины!

“ Кем бы ни являлась эта великолепная незнакомка, она, явно, служила олицетворением всех моих проблем. Всех моих грехов. Тем не менее, с её вмешательством мне стало значительно легче. Я словно очистился от всего, что не давало мне бросить воровать. И если это не магия в чистом виде, не колдовство… тогда что это? Что?

Сейчас она уйдет, и я никогда не получу ответы на те вопросы, которые загнали меня в тупик. Я до безумия боюсь её потерять из вида, из мысли, из своей трижды проклятой жизни… из воображения.

Чертовка сказала, что я недостаточно хорош, поставив под сомнение мою честь, мои мужские качества… Чертовка оказалась полностью права. Я – недостаточно мужчина, раз за долгое время так и не свыкся с потерями,

                                                                со своим страхом воды ”

 

 

Больше мифов и легенд о морских чудищах, что нападают на людей исподтишка, по завету Гекаты, Милберн боялся позднего прозрения. Насчет вескости его переживаний было бы трудно поспорить: он открыл душу и раздвинул створки своего сердца колдунье, обольстительной Нимфе, без принуждения, вольною волей – не потому что красавица заставила, а потому что он захотел так – и теперь нужно найти её вновь. Всенепременно. Поскольку возымело принципиальное значение…

 

“ Где это я? Что…? Уайтчепел? Ммм, сколько же я провалялся ” – внезапно очнувшись на улице, будучи изрядно запачканным и слабым, Милберн не вспомнил, при каких обстоятельствах и что его вырубило. Встреча с чаровницей, здорово на него повлиявшей, ныне воспринималась как некая иллюзия, как “дальнее эхо”, а резкое падение физического тонуса можно было объяснить… сотрясением. Как вариант)))

 

 

“ Я должен… нельзя так оставить ” – Милберн находился не в самом пекле бедняцкого ада, как предполагал изначально, а ближе к другим улицам, потому что духа христарадных голоштанников не чуялось, да и желания заткнуть ноздри всё не возникало.

Только приложив немалое усердие, у Милберна получилось встать на ноги. Он четырьмя движениями отряхнул обе серых брючины, импульсивно покрутил своей шеей, выражая гамму неловкости, и заглянул под низенькую арку в настоящий Уайтчепел с его умерщвляющими запахами, со “сценами”, от которых нельзя абстрагироваться, с атмосферой полной обреченности, будто вышедшей из-под пера Джона Хаффем Диккенса.

 

Ситуации, когда непроизвольное извержение через рот, скорее, приносило удовольствие, чем настораживало, редки, но это как раз тот самый случай: несколько метров медленной походкой и Милберну взбрело в голову остановиться, чтобы стошнить. Вор остановился, сунул два пальца в ротовое отверстие и надавил на корень языка. Не последовало никакого удовольствия, никакого эффекта! Беднягу даже не вытошнило!

“ …!...!...!...!... ” – не в силах получить облегчение, Уокер зашатался, как пьяный, и стал опасливо оглядываться вокруг, проверяя, не следят ли за ним нищие. Внезапно родившаяся фобия, одна-единственная из великого множества, сделала его беспомощным противУайтчепела. Это переплетение замурзанных и слякотных “линий” неподготовленному, ничтожному Милберну поперву виделось настоящим испытанием для нервов поначалу, а оказалось лишь бледной прелюдией, начальной увертюрой, продолжением чего могла стать только преисподняя!

 

“ …!...!...!...!... ”

 

Прежде чем ОНО утащило женщину…

“ …!...!...!...!... ”– прошли три минуты, долгие, все равно что три года. Милберн окончательно сдался лишь, антиципировав возникновение впереди кучи попрошаек. Бездомные сгруппировались, закрыли собою проход. Их далеко не добрые намерения можно было прочесть по глазам, полагал вор: люди, имеющие хоть какой-то доход, исходя из статистики, не выживают в подобных размыканных местах, а становятся их “частью”, органической и нерасчленимой, обогащая и без того емкий список беспременных обязательных жертв, угнетенных невинностей.

 

ОНО утащило отца!

- Стойте! Я говорю, стойте! Я вовсе не опасен для вас! Я не опасен… - неуверенный, что тут помогут слова, ни на что особо не рассчитывающий, Милберн поддался изнеможению, засевшему очень глубоко, пленился упадку и, подбежав к местным жителям, принялся молить их. Молить обо всем подряд, что только взбредало на повредившийся ум.

 

- Дайте мне выйти. Ну, дайте, прошу… - спустя какую-то минуту уже вся свора нищих, окружившая парня, взирала на него сверху вниз. Взирала покровительственно, не ставя в медный грош.

 

Впоследствии воришка едва не разрыдался. Так уж ему было “не так, как всегда”. Эффект “драмы” сильнел, устанавливая свои правомочности, а воздух всё калился, всё жегся, не зная порога, накануне бездны, в преддверии ада!

 

“ Зачем они… что меня привело сюда? И, главное, для чего? Что я должен здесь уяснить? ” – задаваясь вопросами, по большей части философскими, иностранец, каким Милберн являлся для Уайтчепела (если считать Уайтчепел – отдельной страной), искал какой-то просвет. Словно шестым чувством.

 

Немного позже в ушах зазвенела тягучая, нелюдская тишина. Утомление возросло чрезвычайно. Чей-то стариковский, обеззлобленный голос, звучавший будто бы из ниотколь, доносил автохтонную красивую молитву – обращение к великой богине.

 

- Водяная Нимфа, Водяная Нимфа, Водяная Нимфа.

Приди и спаси меня. Приди и спаси.

 

- Водяная Нимфа, Водяная Нимфа, Водяная Нимфа.

Приди и спаси меня. Приди и спаси.

 

- Водяная Нимфа. Избавь рабов твоих от бед. Водяная Нимфа. Впусти в наш темный мир свой свет! О, принцесса, выйди из воды, освяти собою твердь! Освяти!

 

                                                                 Водяная Нимфа…

 

 

Когда Милберн Уокер, упав на колени, полностью приготовился к смерти, когда его уже абсолютно ничего не держало, содержание этого, несомненно, насыщенного дня переписалось со всей полнотой. Благодаря чьему-то незримому перу, возможно, перу самого ВсеСоздателя, некоторые строки были изменены впрок воришке: бездомные не стали накидываться на Милберна толпой, не стали разрывать его на части. Бездомные дождались свою мать, свою королеву, свою “великую богиню”, чтобы уже она решила, как с ним поступить. Водяная Нимфа, народная заступница, защитница всех угнетенных и бесправных в несправедливом, гротескно-мрачном Лондоне (хотел написать, в кинематографическом)))

 

Прежде чем предпринять попытку подняться, Милберн озвучил очевидное:

- Они тебе поклоняются… Все они…

Богиня немного подумала и положительно медленно кивнула, сказав, как есть, во всём блеске правды:

- Поклоняются, потому что хотят, потому что видят во мне свою опору! Это их осознанный выбор. Я никогда никого не заставляла в меня верить!

 

Оказавшись далеко не простой, очаровательной от “чаровать” и “чары”, госпожа Нимфа, чуждая всему земному, цветистая, надзвездная, смиловалась над ошарашенным вором. Однако, строгость её прежняя, её врождённая неприязнь к щипачам-волочильщикам никуда не делась.

Облаченная в легкие доспехи, стоящая с обнаженными мечами в обеих руках, воительница, нимфа, богиня… указала Милберну дорогу назад. Тот бы отблагодарил её, если б мог говорить.

- Уходи отсюда, и больше никогда не возвращайся! Если понадобишься - я сама тебя разыщу!

 

Воришка последовал “совету” госпожи, выдающейся в своей снисходительности: пятижды поклялся вслух, что покончит с татьбой, а также пообещал забыть всё, что увидел, всё, что с ним приключилось, и впредь не соваться в её Уайтчепел.

Нимфа сделала вид, что поверила, но только сделала вид. Богиню, издавна разочарованную в смертных, русалку без хвоста, не впечатлишь словами. Если лишь поступками. Ну, а поступок, такой, который вернул бы ей веру, до невозможности трудно совершить, а совершивший вряд ли окажется жив, потому как цена благородного поступка непосильно велика и несправедлива.

 

The woman is the symbol very difficult and very contradictory. You can study her all life, but don't comprehend an essence

(Женщина - это символ, очень сложный и очень противоречивый. Вы можете изучать ее всю жизнь, но так и не постигните суть)

 

 

“ Сегодня я столкнулся с тем, что никогда не сможет передать мой язык. Сегодня я заново родился. Но отмечать этот праздник, второй день рождения, мне запрещается ”

 

Вторник. Седьмое число.

Предвикторианская весенняя пленительность, не оставлявшая никаких шансов на сопротивление, аврора и заря Александрины… эта жесткая императивная сила не имела власти лишь над Милберном Уокером. Всех остальных она сжирала без остатка. В каком-то смысле парню повезло: так отличиться, располагая лишь минимально необходимым набором соображений и ответов, остаться целым после всего пережитого, суждено, отнюдь, не каждому лондончанину. Но, кто бы что ни думал на этот счет, как бы громко ни гремело вечернее небо, залитое оттенками серого, вор не сомневался ни на миг, что всё это – ему померещилось. И только…

“ Всё… ”

 

Градация человеческой жизни, выставление на первый план призрачных преимуществ, взлеты и падения – в распоряжении Милберна весь океан времени, чтобы разобрать себя по косточкам, провести образцовое самонаблюдение и снова-здорово собрать!

 

 

- Дружище. Прости, ты будешь мной разочарован, но я отказываюсь принимать дальнейшее участие в фарсе, который мы обманчиво называем работой! Я пас… - прежде, чем отправиться домой, чтобы отмыться от не самых приятных впечатлений, герой дня заглянул к Гваделупе и уже ему излил душу.

Товарищ Хейг, всегда радый принять у себя Уокера, никогда раньше не видел друга настолько надорванным, настолько встревоженным, а ведь они побывали вместе не в одной передряге, заработали репутацию опаснейших малых, наворотили кучу ошибок, совершили кучу сомнительных подвигов и были не разлей вода. Но Милберн отныне словно чужой, а Гваделупа, сколько ни пытался, так и не смог вернуть своего брата по духу. Но, зная, насколько “брат” могуч внутренне, помня, какими чудодейственными свойствами обладает его воля, толстяк не сомневался: если что-то с ним и приключилось, это должно быть что-то очень важное, что в корне изменит его мировоззрение, потому что в любом ином случае – это не приключение.

- Стратегия отмалчиваться делу не поможет. Неужели ты так и будешь сидеть, мутно уставляясь в две стенки? Поделиться точно не хочешь?

 

Гваделупа, кажется, достал Милберна Уокера. В этом взгляде читалась усталость, а также желание побыть в одиночестве одеяльно закрывало, переплевывало все прочие “процессы”.