Край возле неба. И возле сердца

 

В Красноярске Распутин продолжил работу над небольшой книгой очерков и рассказов, начатой в Иркутске. Первый очерк, давший название сборнику, – «Край возле самого неба», был напечатан им в газете «Советская молодёжь» ещё в феврале 1961 года. Валентин рассказывал о Тофаларии, высокогорном крае в Нижнеудинском районе области, где живут охотники малочисленной и отважной народности тофаларов. До отъезда в Красноярск Распутин опубликовал ещё три очерка о малодоступном и поразившем его уголке в Саянах. Правда, они, чисто зарисовочные по форме, не вошли в книгу. Но было ясно, что тема захватила молодого журналиста и он не оставит её.

Уже после отъезда из Иркутска Валентин печатает здесь, в молодёжной и партийной газетах, очерки и рассказы из будущего сборника. Так, очерки «В Саяны приезжают с рюкзаками» и «На снегу остаются следы» опубликованы в «Молодёжке» в январе и мае 1963 года, ещё один, «От солнца до солнца» – в двух декабрьских номерах 1964 года. Рассказ «Человек с этого света» появился сначала в той же газете в ноябре 1963‑го, а затем, ровно через год, – в «Восточно‑Сибирской правде». В декабре шестьдесят пятого «Молодёжка» напечатала ещё один рассказ своего бывшего сотрудника «Эх, старуха». Наконец, в 1966‑м в Иркутске вышла в свет небольшая книга, включавшая девять очерков и рассказов о людях, живущих «у самого неба».

В сборнике не было восторгов комнатного журналиста, а были уважение повествователя к своим скромным героям и удивление их необычайной укоренённостью среди заоблачных гор и немереной тайги. Заголовки большинства произведений кажутся «сниженными», прозаичными. Зато они точно передают особенности труда и быта тофаларов: «На снегу остаются следы», «И десять могил в тайге», «От солнца до солнца», «Старая охотница», «Продаётся медвежья шкура». И чуть ли не в каждом очерке и рассказе молодой прозаик стремился открыть для читателя душу удивительного племени. Она, эта душа, сохранилась в заговорах, сказках, напевах, поверьях, обращениях к духам, к сородичам, ушедшим из жизни. Автор сборника бережно воспроизвёл всё это.

Обычно первые произведения называют «пробами пера». Возможно, и о сборнике Валентина можно было сказать так. Однако у молодых авторов, ставших в творческой зрелости большими мастерами, уже в первой книге видна самобытность. Во всяком случае, так обстояло дело с Распутиным.

В очерках и рассказах, рисующих жизнь малочисленной народности, оторванной от Большой земли, нет ужасов и страхов: вот как смертельны обледеневшие скалы, вот как коварны горные реки, вот как беспощадна занесённая снегом тайга. Здесь нет прямых публицистических оценок. Тут хорошо видны подступы молодого писателя к психологическому письму. Чем жив человек? Как остаётся он не соперником и не хозяином, а сыном и охранителем природы? Как относится к соплеменнику, переживает свои и чужие горе и удачу? Когда мы находим ответы на эти вопросы, то понимаем, что это за земля такая – «край возле самого неба» и что это за люди, оказавшиеся ближе всех к родным высям. Название книги оказывается яркой художественной метафорой, освещающей и быт героев, и их характеры, и их духовную жизнь.

Посмотрите, как живо и, можно сказать, искусно передаются особенности народного характера, сложившегося за века. Старая тофаларка‑охотница отвечает на вопросы (может быть, автора):

«– Елена Андреевна, – сказали ей, – а как многие женщины совсем не работают? Ни капельки.

– У меня когда ребятишек шибко много было, я маленько тоже в тайгу не ходила.

– Да нет, так и без ребятишек, когда в годах – не работают. А бывает и так: муж большие деньги получает, а жена по магазинам ходит. Вот и вся работа.

Она долго думала, потом засмеялась, недоверчиво и отрывисто.

– Ой, врать любишь!

И ушла в тайгу».

А то к старому неграмотному охотнику Николаю Николаевичу пришёл малознакомый человек и попросил помощи: весна голодная, зверь ушёл далеко. Старик предложил: «Возьми у меня корову». Благодарный таёжник взял. Но спохватился: надо оставить расписку. Хозяин махнул рукой: хочешь, так оставь.

«Они вошли в дом. Николай Николаевич вырвал из тетради, в которой он кривыми палочками вёл счёт убитым медведям, лист чистой бумаги. Гость неторопливо, как соболь, уходящий от погони, наследил на нём маленьким, всё время подпрыгивающим карандашом».

А что «наследил» – духам известно.

В книге о закалённых и простодушных тофаларах нет умиления. Иные очерки трагичны. Но и о бедах автор рассказывает словами своих героев. Их горькие воспоминания о пережитом, беседы с тенями дорогих людей лучше любого стороннего слова показывают душу обитателей Саян. В очерке «И десять могил в тайге» мы становимся тайными участниками исповеди охотницы, самой себе задающей вопросы и отвечающей на них:

«Где твои четырнадцать детей, старуха?.. Двое из них остались в живых… двое из них лежат на деревенском кладбище… десять из них разбросаны по саянской тайге, по бесконечной тайге… сын на Тагуле, сын на Гутаре, сын на Мархое, дочь возле Покровского, сын на Агуле… она садится рядом и подолгу рассказывает им о живых. Она говорит, и они слушают, она жалуется, и они понимают, она радуется, и они тихонько хихикают – шёпотом хихикают, шёпотом жалуются, шёпотом кричат. Надо только назвать их по имени, и тогда всё поймёшь, обязательно поймёшь. Надо только быть матерью».

И обратите внимание, каким торопливым, задыхающимся, мчащимся то ли к пропасти, то ли к взрыву оказывается конец этой трагической исповеди:

«А лицо, вот это лицо, видел кто‑нибудь это лицо, когда он, четырёхлетний, тот, что похоронен здесь, падал вот с этой скалы, а она кричала, и когда он, двенадцатилетний, тот, что похоронен на Гутаре, умирал возле юрты шамана под крики всех птиц и зверей, и когда она, та, что похоронена возле Покровского, замерзала под вой голодных волков на блестящем льду, и когда он, двадцатилетний, пищал, как ребёнок, вдавленный в землю упавшим кедром во время грозы, и ещё восемь раз, когда смерть, как собака, по чёрному запаху находила их юрту, – видел кто‑нибудь это лицо, лицо матери – пусть он скажет, что этого мало!»

Не знаю, можно ли утверждать, что подобные строки – это «заготовки» для будущих книг. Скорее это ростки, из которых поднимется дерево с добрыми плодами. Даже если какие‑то очерки совершенно непохожи на то, что выйдет из‑под зрелого пера прозаика, всё равно в книге «Край возле самого неба» ощущаются затаённая поэзия, природная чистота, застенчивая чувствительность, то есть глубинные черты распутинской прозы. Дочитаем до конца очерк о матери:

«Где‑то там… далеко, где‑то там… высоко, где‑то там… глубоко – то ли укатилось через горы и взошло зёрнышком, то ли в небо поднялось и стало звёздочкой, то ли в землю ушло и стало новой землёй – имя, имя, сыновье имя – неужели зёрнышку нечем питаться, а звёздочке нечем гореть, неужели ей красного цвета зари уже не отпущено, а чёрного цвета кострами уже не разбавить, сердце её, неужели и сердце отстучало и просится в звёзды?»

Добавлю ещё несколько строк – о том, как тофалар воспринимает первый снег:

«Земля накрылась снегом, как ночной рубашкой. Снег был тёплый и тихий. От него пахло шубой и зимними унтами. От него пахло чистотой неношеных вещей. И ещё от него пахло утром, когда не взошло солнце!»

В книге о Тофаларии чуть ли не на каждой странице находишь картины природы, неповторимой, почти волшебной. Они написаны так, как может рисовать лишь человек зоркий и очарованный торжеством земных стихий. Они, эти стихии, не застыли, а лишь на мгновение замерли перед точной кистью молодого художника:

«Горные реки – это бунтари, которых никому не удалось сломить. Они ревут, набрасываясь на камни, ворчат, злятся неизвестно на кого, бесстрашно ныряют с порогов, а потом, успокоившись, трутся о скалы. Горы боятся речек. Горы никогда не спят, наблюдая за ними, боясь, что вода смоет их, разнесёт маленькими камешками по саянской тайге, разотрёт своими сильными холодными руками и утопит навсегда в своей пучине. Страшно горам. Дода‑речка, точно иглой прошила, прошла через скалу, и теперь смеётся злобно, показывая каменные зубы и выплёвывая пенистую слюну. Там, где мчится Казыр‑река, ёжатся горы, жмутся от страха друг к другу, прикрываются по утрам туманами, перекликаются звериным рёвом: „Держись! Держись! Держись!“ Эх, Казыр, Казыр, злая непутёвая река! Горы держатся за небо».

 

* * *

 

На книгу «Край возле самого неба» откликнулись многие издания. Иные критики рассматривали её вместе с двумя следующими сборниками, вышедшими в свет вскоре. Эти авторы высказались, например, на страницах журналов «Смена» (Франц Таурин), «Дружба народов» (Леонид Теракопян), альманаха «Сибирь» (Василий Трушкин). Критик Феликс Кузнецов рассуждал о ранней прозе сибиряка в своём предисловии к повести «Деньги для Марии», изданной через пару лет отдельной книгой в Москве. Мы познакомим читателей с мнением двух авторов, написавших о сборнике Распутина раньше и подробнее других.

Первым, что неудивительно, был университетский педагог Валентина Василий Прокопьевич Трушкин. Человек, занимавшийся литературной критикой с молодых лет, неустанный летописец сибирской словесности, он всю жизнь не упускал из виду своих вузовских питомцев, ступивших на писательскую стезю. Распутин и Вампилов были у него под особым, любовным «контролем». Дождавшись выхода трёх книжек Валентина, Василий Прокопьевич написал о них подробную статью для альманаха «Сибирь». Первому сборнику в этой публикации отведено немало места. Приведём несколько строк:

«Валентина Распутина экзотика почти не занимает. Молодого писателя в первую очередь интересует сам человек, его внутренний мир и мир, его окружающий: человек и природа здесь неразделимы, это нечто единое и цельное…

И над всем этим миром, одухотворяя его, трепещет авторская влюблённость в своих героев, в Саяны с их первозданной, неповторимой и ни с чем не сравнимой красотой. Некоторые его рассказы по сюжетной занимательности не уступят лучшим охотничьим историям первоклассных рассказчиков. Так, небольшая новелла „Продаётся медвежья шкура“, рассказывающая о том, как долго и упорно зверь может выслеживать и преследовать причинившего ему зло человека, может поспорить с лучшими рассказами если не Джека Лондона, то уж во всяком случае Джима Корбетта».

Почти восторженный отзыв напечатал в журнале «Дружба народов» Владимир Турбин. Заметим, что в этом издании вначале высказался о книге Распутина он, а позже, через два года, в обзоре раннего творчества писателя – Леонид Теракопян.

От такого серьёзного, строгого критика, как В. Турбин, трудно было ожидать высоких похвал, но вот поди ж ты… Что‑то «зацепило» требовательного автора статьи «Путешествие в Тофаларию». Что же?

«…через книжку его чудесных рассказов, набросков и зарисовок проходит саркастически поданный образ туриста, дилетанта, невежды… Сарказмы у Распутина от неуверенности, от молодости: все острят и я поострю. А талант у него не саркастический вовсе, а нежно‑угрюмый и мечтательный: всё понять, всё объединить и чтобы люди вели себя в мире, как тофаларцы после добычливой охоты, – всё поровну…

Отрадное и страшное у Распутина сливаются, как сливается у него всё на свете: очеловеченная природа – это весело, разумеется, но это до жути весело, как у Гоголя. Только всяческая жуть у Распутина документальна, хроникальна; его стиль – стиль подчёркнуто достоверных репортажей о жутком».

Как пример этого Турбин называет рассказ «Продаётся медвежья шкура».

А заканчивает автор свою статью словами:

«Хорошая это книжка – „Край возле самого неба“. И мало сказать, что хорошая, – создана она молодым мастером, который с первого же своего шага в литературе оказался вправе главенствовать в избранной им художественной зоне – там, где искренне любят естественное, первоосновное, рвутся к нему и рассказывают о нём в меру таланта убедительно, но всегда любовно и всегда радостно».

Точно назвал критик особенности распутинского письма. И путь прозаика предугадал. Если и авансом назвал его молодым мастером, то всё же – пророчески.

 

Основатели снежноградов

 

Должность специального корреспондента давала Валентину возможность, не участвуя в рутинной работе какого‑либо отдела издания, готовить материалы о самых заметных событиях и интересных людях огромного края. Причём чаще всего адреса командировок Валентин выбирал сам. За три года работы в газете он напечатал на её страницах и в других изданиях десятки очерков и репортажей о строителях железнодорожных трасс Абакан – Тайшет и Решоты – Богучаны, Красноярской ГЭС, города Талнаха. Как и раньше, в Иркутске, его привлекали проблемы сибирского села. О жителях глубинных деревень Валентин писал, радуясь их сохранённой основательности, душевной открытости, общинности. Тёплое чувство к ним, поэзия, которая витает над их простым и добрым миром, сквозит в заголовках распутинских публикаций: «Хорошее слово – хозяин», «Эту песню ещё подхватят», «Для улыбки много слов не надо», «Крепка та цепочка».

В сентябре 1963 года мы с Валентином встретились в Новосибирске. Накануне слёта молодых строителей Сибири и Дальнего Востока ЦК ВЛКСМ решил выпустить совместный многостраничный номер комсомольских газет всех регионов от Урала до Тихого океана. В город‑миллионник нас, бойких молодых журналистов, съехался не один десяток. Несколько дней шумной компанией мы обсуждали будущий номер. Каждый привёз для него очерк, зарисовку или репортаж и хотел, чтобы его регион был представлен большим, интересным материалом. Голос Распутина на этих ежедневных летучках звучал весомее, чем другие. Ведь Иркутская область и Красноярский край, которые он объездил из конца в конец, были местами строек не только общесоюзного, но и мирового звучания. Корреспонденции, которые он привёз, шли «гвоздём» номера, а при обсуждении тех, что предлагали ребята из других краёв и областей, его мнение много значило.

Позже, читая рассказы и повести Распутина, я постоянно вспоминал многоголосье дневных и задушевность вечерних гостиничных разговоров в Новосибирске. Мне кажется, что тогда Распутин вдумчивее, чем его ровесники, вглядывался в перемены на родной земле, всей душой откликался на боли и радости сибирской деревни.

В начале 1966 года одновременно с иркутской книгой, о которой шла речь, в Красноярске вышел сборник Валентина Распутина «Костровые новых городов». В выходных данных помечено, что обе они сданы в набор в январе.

Наше поколение сибирских журналистов не только видело вблизи огромные стройки, но и дружило с ровесниками, которые проложили тысячевёрстные стальные магистрали, построили десятки современных городов в таёжных захолустьях. Сейчас задним числом много пишется и говорится о молодых людях шестидесятых‑семидесятых годов, будто бы поддавшихся ложной романтике, одураченных тогдашними наставниками и двинувшихся на сибирские стройки чуть ли не против своей воли. Надуманная, из бодрых книг и песен, романтика, конечно, была. Но были и дети солдат Победы, поражавшие мужеством, бессребничеством, истовым желанием проверить свой характер в тяжких обстоятельствах. Сочинять о них высосанные из пальца или заведомо лживые байки честный журналист никогда бы не стал. И книга Распутина «Костровые новых городов» подтверждает это.

На строительстве таёжной магистрали Абакан – Тайшет он живёт в вахтовке с монтажником Владимиром Стофато, который обустраивает разъезд, уже получивший имя его отца, изыскателя этой трассы, трагически погибшего в здешних местах в военном сорок втором году. На другой таёжной просеке журналист проводит дни с укладчиками рельсов будущей дороги Решоты – Богучаны. В январскую стынь он спускается в котлован Красноярской ГЭС. Летом оказывается на маршрутной тропе рядом с геологами, открывшими залежи руды, и во времянке строителей, которые уже начали разметку будущего горного комбината и первых кварталов города Талнаха.

Его очерки о строителях, как правило, сверстниках самого автора, документальны, деловиты. Но всё же в них есть некая романтическая дымка, которая, конечно, не искажает облик молодых героев, но делает их тяжёлый быт, физические и нравственные испытания прикрытыми как бы лёгкой кисеёй. Достаточно привести, к примеру, такую сценку из жизни строителей тоннеля в Саянах, чтобы почувствовать это:

«В телогрейках, касках, в резиновых сапогах, они удивительно похожи друг на друга.

– Брат и сестра?

– Нет, муж и жена.

Это она сказала: Чистоград. А он сказал: Снежноград. А перед ними были Чистые ключи, в снегу и в солнце, и они, выйдя из тоннеля, щурились от снега и от солнца.

– Ну, пойдём?

– Пойдём.

Сначала они поднялись по длинной‑длинной лестнице, а потом снова опустились и пошли в посёлок. И были они похожи друг на друга, как брат и сестра. И был вокруг белый снег, и было солнце.

– Слушай, ведь это же Чистоград.

– Нет, Снежноград.

И снова они шли рядом, только что за руки не взялись. Но они шли с работы, после смены.

А потом она сказала:

– Он у меня молодец!

Она стала загибать пальцы: во‑первых, он маркшейдер участка, во‑вторых, он в вечерней школе преподаёт физику, химию, астрономию и черчение, потому что преподавателей не хватает, в‑третьих, он самостоятельно учит английский язык и ночами просиживает возле радиоприёмника, а в‑четвёртых, он охотник, причём хороший охотник, сколько раз приносил зайцев, а недавно добыл соболя.

И она, улыбаясь, смотрела на него, а когда она закончила, он сказал:

– Нет, это она молодец!

Теперь он загибал пальцы: во‑первых, она вечерами выучилась на маркшейдера смены, а это совсем не просто, во‑вторых, она не хуже его бьёт рябчиков, а в‑третьих, в‑четвёртых и в‑пятых, она просто хороший человек.

И пока растапливалась печь, они не раздевались, так и ходили по комнате в телогрейках. Только потрескивали, разгораясь, дрова да позванивало в окно солнце.

А в окно было видно, как по длинной‑длинной лестнице в тоннель спускается смена и как у самого портала полыхает громадный костёр».

Лишённые «кудрявых», выдуманных подробностей, очерки Распутина точно передают основательность и достоинство рабочих парней:

«…Обыватель в тундру не поедет, там для его обывательского существования нет никаких условий. Любители длинного рубля здесь водятся, но долго не задерживаются, сбегают. Остаются действительно лучшие, которые избрали трудный, суровый Талнах своей родиной».

Чувствуются ли литературные влияния в первых сочинениях Распутина? Да, чувствуются. Ими тогда переболели и молодые журналисты, и начинающие прозаики. Открыв недоступную ранее зарубежную классику – произведения Ремарка, О. Генри, Хемингуэя, Фолкнера, Борхерта, они переняли у одних рубленую фразу, у других – напористость и экспрессивность диалога, у третьих – речевые повторы. Достаточно открыть очерк «Продолжение саянской легенды», чтобы почувствовать чужой слог, чужую интонацию. Автор рассказывает об изыскателях трассы Абакан – Тайшет А. Кошурникове, М. Журавлёве и К. Стофато, погибших в 1942 году в Саянских горах:

«Но они всё шли и шли. Шли и ночью, и днём. Они шли там, где никто, кроме них, не смог бы пройти. Когда нельзя было больше сделать ни одного шага, кто‑нибудь из них спрашивал:

– Вы не устали?

– Нет, – говорил один.

– Нет‑нет, – отвечал второй.

– Я тоже не устал, – признавался тот, который спрашивал.

И они шли дальше. Они срывались с гор и снова ползли на них, как одержимые. Они тонули в реке, но, выбравшись на берег, снова шли дальше».

Можно привести несколько строк из очерка Александра Вампилова «Белые города», написанного тогда же, – признаки литературного поветрия одинаковы:

«Хорошо родиться где‑нибудь в Мелитополе, в безмятежном южном городе, провести детство в яблонях и полусне, коллекционировать марки, презирать девчонок, учиться играть на кларнете, стать пловцом‑разрядником. Хорошо быть смешным и легкомысленным, в белом городе шататься с друзьями по улицам, бесцельно и беспечально, провалиться на экзаменах, побродить по другим городам, поссориться с приятелями, влюбиться, помрачнеть, задуматься, послать всё к чёрту и вдруг уехать в Сибирь, на стройку. Хорошо ехать в Сибирь бывшим футболистом, ценителем сухих вин, остряком и сердцеедом. Из окна вагона смотреть на живописный осенний тлен и думать свою думу. Угадать в тёмную глухариную тайгу, в суровые морозы, к суровому бригадиру, выстоять, перековаться и зажить по‑новому. Не жизнь, а роман!»

И всё же стремление нарисовать картины тогдашней сибирской жизни художественными красками видно и в книге Распутина. О том же Талнахе, например, он пишет:

«Гора Отдельная. Отсюда хорошо виден Норильск, и его заводские дымы, как серые флаги, бьются на ветру. Озёра внизу, словно богатая вкраплённость руды в земной породе, блестят на солнце удивительными красками. Это сравнение с рудой не случайно. Здесь все говорят о руде. Куда ни посмотришь – над озёрами, над лесом – буровые вышки. Даже на горе, почти на самой вершине, как диковинная птица, уселась буровая. На язык руды на Талнахе переводится почти всё. Слава Иващенко так рассказывал мне о заполярных комарах:

– Летит – его не слыхать, трубы свои вниз опустит, усядется и давай бурить».

Очерки Распутина «Пять последних шагов», «Моё открытие Талнаха», «Володя и Слава» и другие читались как единый цикл. Можно представить, как автор, всегда стремящийся найти для сборника броский, запоминающийся заголовок, искал и, наконец, вынес на обложку ещё одну метафору: сибирские строители – это «костровые новых городов».

 

Литературное крещение

 

В сентябре 1965 года в Чите состоялось совещание молодых писателей Восточной Сибири и Дальнего Востока. Этот сбор талантливых прозаиков, поэтов, драматургов огромного региона страны организовали Союз писателей РСФСР и Центральный комитет комсомола. Отбор участников был строгим: как правило, направляли в Читу только авторов книжных публикаций. Валентин попал туда в числе трёх соискателей из Красноярска потому, что рукописи двух его книг уже лежали в местных издательствах. Охотно печатали его и в альманахах – иркутской «Ангаре» и красноярском «Енисее». В первом он опубликовал к началу конференции, кроме упоминавшегося рассказа «Я забыл спросить у Алёшки», ещё два – «Старая охотница» и «Человек с этого света», а во втором – очерк «Возвращение». И даже в столичном «Огоньке» появился очерк сибиряка «Разъезд Стофато».

В забайкальском городе высадился большой десант опытных писателей, приглашённых руководить творческими семинарами: прозаики Виктор Астафьев, Антонина Коптяева, Анатолий Иванов, Владимир Чивилихин, Франц Таурин, Юрий Рытхэу, Борис Костюковский, поэты Сергей Наровчатов, Дмитрий Ковалёв, Михаил Львов, Марк Соболь, драматург Николай Кладо. Возглавлял их бригаду председатель Союза писателей РСФСР Леонид Соболев.

Довольно подробный рассказ о конференции оставил Эдуард Анашкин, в те годы молодой рабочий‑железнодорожник с забайкальской станции Хилок, начинающий прозаик. В местной писательской организации ему дали гостевой билет. И это неожиданное везение радостно отзывается в рассказе: каждая подробность события ясно отложилась в молодой и счастливой памяти. Восстановил Эдуард Константинович и предысторию знаменитого сбора молодых талантов в Чите:

«Правление Союза писателей РСФСР и секретариат ЦК ВЛКСМ вынесли совместное постановление: „В целях выявления молодых литературных сил и оказания им практической помощи провести в сентябре 1965 года семинар молодых писателей Восточной Сибири и Дальнего Востока в г. Чите“.

Первый секретарь Читинского обкома комсомола Дуфар Ахметов обрадовался постановлению: в важной бумаге прозвучало название его организации.

– Он тут же потащил меня ко второму секретарю обкома партии Никифору Тартышеву, – вспоминал руководитель читинских писателей Георгий Граубин. – Тот сказал мне, озабоченно потерев переносицу: „Задали вы задачу. Долгострою‑гостинице не видно конца, теперь всем читинцам придётся отрабатывать на её строительстве. Иначе ваших писателей и разместить негде. Ладно, эту работу возьмёт на себя город, а вы организуйте творческие дела. И продумайте всю программу – от встречи гостей и до последней минуты их отъезда“.

– А когда мы с Ахметовым покидали его кабинет, – добавил Граубин, – Никифор Никифорович посоветовал: хорошо бы вам каким‑нибудь образом приглядывать за строительством гостиницы. Прорабы – большие мастера втирать очки. Придумайте там какой‑нибудь пост, чтобы иметь точную информацию.

В начале июня в отделение Союза писателей стали поступать бандероли. Рукописей было так много, что они лежали в помещении писательской организации не только на столе и диване, но даже и на полу.

На завершение строительства гостиницы выходили целые коллективы – после работы и в выходные. Прораб Борис Хаймовский заказал символический ключ от здания для торжественного открытия. Были подготовлены просторные комнаты для проведения творческих семинаров неподалёку друг от друга: в медицинском и педагогическом институтах, в здании облисполкома, в отделении Союза писателей. При гостинице был открыт круглосуточный штаб, которому выделили отдельный номер.

Военторговская столовая на время семинара стала „кормилицей“ руководителей и участников семинара. В аэропорту и на железнодорожном вокзале были постоянные дежурные для встречи гостей.

И вот первая встреча в аэропорту. Всем гостям комсомольцы из штаба вручили букеты цветов. Особенно роскошные Леониду Соболеву и Антонине Коптяевой.

Писателей увезли в новенькую гостиницу, в холле которой прошёл небольшой митинг. Борис Хаймовский собрал своих строителей – они были торжественны и нарядны. Сказав приветственное слово, он вручил символический ключ от гостиницы Леониду Соболеву. Дежурные горничные развели гостей по номерам. На столах в каждом номере стояли цветы, минеральная вода из местных источников „Кука“ и „Молоковка“, кедровые орехи.

Перед началом семинарских занятий перед молодыми коллегами выступил Соболев:

– Пожалуй, – сказал он, – только здесь я понял значение и масштаб встречи, которую мы с вами начинаем сегодня в гостеприимной столице Забайкалья. Она как радушная хозяйка встретила нас лазоревым сибирским небом и улыбками горожан…

А потом начались будни: обсуждение рукописей в двенадцати семинарах. Вот что рассказывал Георгий Граубин:

– Я переходил от одного семинара к другому, видел то радостные, то расстроенные лица участников. Хвалили далеко не всех, иные после этого семинара вообще перестали писать. И, наверное, хорошо сделали – литература не для слабых духом людей.

Читатели тоже времени не теряли – незабываемым событием для Читы стал праздник книги. В первый день совещания, утром, на центральной площади города открылся книжный базар. Сюда с группой писателей пришёл Леонид Соболев. В ту же минуту на площадь въехали две машины. На одной – эмблема семинара, сине‑белый транспарант с голубем на острие пера на фоне раскрытой книги с надписью „Сентябрь‑1965“. На другой машине – стилизованный Рыцарь книги с огромным пером вместо копья и хозяйка книжного базара – Дульсинея Читинская.

За „именными“ столиками сидели авторы книг и, как говорится, не разгибая спины, писали автографы. Книги штамповались памятными экслибрисами. Заводились знакомства писателей с читателями. А читатели в Чите тогда (надеюсь, что и сегодня!) были особенные, с особым чувством художественной красоты и отзывчивостью на правдивое слово. Наверное, не случайно уже в самом названии города „Чита“ звучит намёк на чтение.

Помнится, я подошёл к столику Георгия Граубина, купил его книгу для детей „Говорящие каракули“ и получил тёплый автограф. Обратив внимание, что под мышкой я держу не так уж много книг, Георгий Рудольфович посоветовал мне присоединиться к группе молодых писателей: „Может, они тебе какие‑то книги подарят…“ Ребята, стоявшие тесным кружком, вели запальчивый спор. На моё приветствие почти не отреагировали. Позже я познакомился с ними. Это были иркутяне Геннадий Машкин, Дмитрий Сергеев, Вячеслав Шугаев, Александр Вампилов и, как мне показалось, устранившийся от разговора, молчаливый Валентин Распутин. К нему я и обратился с просьбой подарить книгу. Распутин как‑то по‑детски улыбнулся:

– Пока не могу. Вот выйдет книга – тогда подарю…

Вечером по Чите гуляло шутливое выражение директора издательства „Молодая гвардия“ Юрия Верченко, что Чита вышла на первое место в стране по количеству писателей на душу населения.

Но хочу рассказать про рабочие будни семинара. Молодых авторов распределили в двенадцать творческих „бригад“: пять групп – прозаиков, пять – поэтов и две группы драматургов. Мне посчастливилось принять участие в работе двух семинаров прозаиков.

Интересно было на обсуждениях в обеих группах, но меня почему‑то особенно тянуло в здание мединститута, на первый этаж в 32‑ю аудиторию. Там работала группа прозаиков под руководством Владимира Чивилихина. Здесь собирались ребята из Якутска, Читы, Иркутска, Красноярска и Абакана».

Прерву воспоминания Эдуарда Анашкина, чтобы сказать несколько слов о Владимире Чивилихине.

Имя этого писателя было на слуху, и Распутин, конечно, читал его книги. Документальная повесть Чивилихина «Серебряные рельсы» была посвящена событиям, о которых писал и сам молодой журналист, – трагической судьбе экспедиции Александра Кошурникова, проводившей изыскательские работы на трассе будущей железной дороги Тайшет – Абакан. А кроме того, Распутину, выросшему в таёжной глухомани, имевшему друзей и знакомцев на всех громких стройках Сибири и в её сельской глухомани, не мог не нравиться человек, без устали, мужественно защищающий в своих книгах заповедные уголки страны от ретивых преобразователей природы. Через годы Валентин с обычной скромностью и самокритичностью говорил: «…от фактографического очерка я переходил к рассказу. К увиденному и услышанному журналистом стал как бы добавлять от себя. Во мне проснулось авторское „я“. Я стал ощущать себя наряду с героями моих очерков и рассказов. Многое из написанного выглядело прямолинейно. Думаю, что едва ли было достойно даже снисходительной похвалы.

Мне повезло, что я попал в семинар к Владимиру Чивилихину. Его‑то я и считаю крёстным литературным отцом. Он поддержал меня, обратил внимание на достоинства и недостатки моей прозы».

Но вернёмся к рассказу Эдуарда Анашкина:

«Владимир Алексеевич оценивал своих подопечных по степени значимости и относил к трём группам. К первой он отнёс тех, чей уровень литературной подготовки был невысок и кого пригласили участвовать в семинаре как бы авансом. Однако и на них опытные писатели времени не жалели. Во вторую группу попали семинаристы, пишущие умело, даже профессионально, но, как говорили тогда, „не заставляющие читателя переживать, не допускающие под черепную коробку ежа“. А третья группа – это открытые на семинаре таланты. К ним принадлежал, прежде всего, Распутин, чей рассказ „Ветер ищет тебя“ появился в „Комсомолке“. Помню, 9 сентября у книжного киоска около окружного Дома офицеров ещё до открытия его выстроилась длинная очередь. „Комсомольская правда“ шла нарасхват, многим даже не хватило экземпляра газеты. А 10 сентября „Литературная Россия“ дала рассказ Валентина Распутина „Я забыл спросить у Лёшки“. К этому приложил руку сам Леонид Соболев.

Он сказал во время обсуждения о Валентине:

– Прозаик ещё очень молодой, весь в поисках, иногда удачных, иногда неудачных… Мы имеем дело с редким дарованием, он привлекает углублённой психологичностью, смелостью, с которой берётся за сложные вещи. В языке у него нет бесцветности, фразы иногда сложные, но они сработаны из точного лексического материала. Мы верим, что из него получится хороший писатель.

Когда закончилось обсуждение рукописей, участники и руководители семинаров собрались на заключительное заседание. Руководители творческих семинаров, подводя итог творческому разговору, единодушно сочли, что в нашу литературу пришло талантливое пополнение. Тринадцать человек, в том числе и Распутин, были рекомендованы для приёма в члены Союза писателей. Некоторые рукописи передали в издательства.

На заключительном сборе молодых авторов Владимир Чивилихин точно предсказал:

– Мне почему‑то кажется, что великий художник, которого мы с нетерпением ждём, придёт из Сибири. В Сибири есть всё: есть язык нетронутый, есть правда особая, бодрящая, которая зовёт не к созерцанию, а к действию. В Сибири характеры крепкие, крупные. Наконец, Сибирь живёт на земле, дорогой для всех народов. И в Сибири сложнее, чем где бы то ни было. Мы уверены, что именно Сибирь даст художника, которым будет гордиться человечество…

Эти слова Владимира Чивилихина оказались поистине пророческими.

Сам Валентин признавался:

– Благодаря Читинскому семинару я стал писателем. Неизвестно, как сложилась бы моя судьба, не получи я одобрения первым своим рассказам там. Для меня Читинский семинар – одно из самых памятных и этапных событий в жизни.

После совещания одни молодые литераторы и их руководители разъехались по районам Забайкалья для творческих встреч с читателями. А другой писательский десант направился на Дальний Восток, чтобы принять участие в „Неделе молодёжной книги“.

Распутин выполнил своё обещание, данное мне на центральной площади Читы: подарил книгу… и не одну. В моём шкафу очень много книг Валентина Григорьевича с дарственными подписями. Сборники, изданные в Москве и Иркутске, Калининграде и Китае, много журналов с его произведениями. Стоит здесь и моя книга рассказов и повестей „Запрягу судьбу я в санки“, предисловие к которой под названием „На добро – добром“ написал Валентин Григорьевич».

 

* * *

 

Интересный рассказ о читинских уроках мастерства и о своём отношении к тогдашнему Валентину Распутину оставил Виктор Петрович Астафьев. Вспомнил он о давних днях в девяностые годы, когда оба прозаика резко разошлись во взглядах, и это обстоятельство наложило отпечаток на публикацию Астафьева, появившуюся в красноярском журнале «День и ночь» к шестидесятилетию Распутина. Виктор Петрович оценивает первый опыт молодого земляка резко критически (речь, как можно догадаться, идёт о рассказе «Я забыл спросить у Лёшки»). И пишет Астафьев о давнем с некоей издёвочкой. Но грубоватая откровенность мастера и тут, как всегда, привлекает.

«На историческом уже Читинском семинаре я работал с другими авторами, и на „посторонних“ у меня времени не оставалось. Но в дальние те, сумерками покрытые годы возле молодой литературы обреталось много энтузиастов. Нет‑нет, не только от комсомола и всех любящей партии, куда ж без них‑то, пропадёшь, а сами по себе работники, чаще работницы издательств, журналов – искали, опекали, лелеяли, двигали вперёд молодые дарования…

Думаю, среди тех, кого захочет назвать сам Валентин Григорьевич, вспомнит он в те лета работавшую редактором издательства „Советская Россия“ Ольгу Васильевну Трунову. Эта вот редакторша, вечно озабоченная проталкиванием книг молодых талантов, каких‑то серий и библиотек для юных дарований, уже издавшая мою книжку (в серии „Короткие повести и рассказы“), – налетела на меня буйной, взъерошенной птицей и завосторгалась, и запела, и заворковала очарованной голубицей: „Какой у нас в семинаре парень! Какой талант! Гений! Гений!.. Ты не читал?“

Не читал, говорю.

„Да как же так?! Он же тоже сибиряк. В твоём родном городе первую книжку выпустил!..“ – и примчала мне рукопись рассказа, который написан был не просто чисто и уже профессионально, но даже с эффектом. Однако отправная его суть или, как говорят наши критики, любящие иностранные слова, квинтэссенция – так ложно‑патрио<