Сказка завоевывает новые владения

 

В «бедное, жалкое время внутреннего огрубения и слепоты», как выражается Э. Т. А. Гофман, духи сказки переселялись поближе к людям. Для того именно, чтобы по мере сил спасать от гибельного «внутреннего огрубения».

Поближе к детям.

И прежде всего они завоевывали детские комнаты, а где нет их — темное волшебное пространство под ветхой кроватью, под колченогим столом, если там поселилась хоть одна кукла, пусть даже тряпичная, сырой угол подвальной каморки, если там стоял на часах хоть один оловянный солдатик, пусть даже одноногий.

В то время историки — те из них, которые интересуются не только войнами, — могли бы заметить важные перемены в обширном народе игрушек. Они оживали; или так казалось, что они оживают.

Куклы научились отчетливо, с хорошим произношением выговаривать слово «мама», закрывали глаза, когда надо ложиться спать, а утром открывали их, кукушки на часах отсчитывали время, китайские болванчики кланялись, а искусственный соловей очень верно пел; правда, всегда одно и то же.

Все это можно было приписать искусству игрушечных мастеров. Но как показало дальнейшее, если игрушки действительно оживали, а не притворялись живыми, дело было не только в умении тех, кто их смастерил, или, точнее, совсем не в этом.

... В тот год Мари Штальбаум, как рассказывает Гофман, исполнилось семь лет. Крестный ее, старший советник суда Дроссельмайер, подарил ей и старшему ее брату Фрицу замечательную игрушку. На зеленой, усеянной цветами лужайке стоял замок со множеством зеркальных окон и золотых башен. Заиграла музыка, двери и окна распахнулись, и все увидели, что в залах прохаживаются крошечные, но очень изящные кавалеры и дамы. Внизу, в дверях замка, появлялся и снова уходил крестный Дроссельмайер, только ростом он был с мизинец.

 — Крестный, а крестный! Пусть спустятся вниз кавалеры и дамы! — воскликнул Фриц. — Мне хочется получше их рассмотреть.

 — Ничего этого нельзя, — раздраженно сказал старший советник суда. — Механизм сделан раз и навсегда.

 — Ах та-ак! — протянул Фриц. — Послушай, крестный, раз человечки в замке только и знают что повторять одно и то же, так что в них толку? Мне они не нужны.

«Нет, даже самый искусный механизм не в силах одухотворить неживое», — думаешь, перечитывая сказку.

... И тут наступает срок снова переселиться из гофманской эпохи в наше время: в Англию, в Чудесный Лес, где жил английский писатель Артур Милн с пятилетним сыном Кристофером Робином, плюшевый медвежонок Винни-Пух, ослик Иа-Иа, кролик Кролик, поросенок Пятачок и все, все, все.

Очутившись тут, мы прежде всего замечаем, что хотя у медвежонка и его друзей совсем нет никаких механизмов, они ничуть от этого не страдают. Какие славные стихи — «бурчалки», «пыхтелки», «шумелки» — складываются в набитой опилками голове Винни-Пуха. Кристофер Робин порой повторяет, что Винни-Пух — глупенький. Ну и пусть! Ведь некоторые считают, что для поэзии это не помеха. Да и справедливо ли называть его глупеньким? Как хитро задумал Пух похитить мед у пчел, поселившихся на высоком дереве. Он поднимется на синем воздушном шарике; несомненно, пчелы примут шарик за клочок неба, а его самого — за черную тучку.

Когда пчелы все-таки заподозрили недоброе, Пух крикнул Кристоферу Робину:

 — Скорей принеси из дому зонтик! Ходи с ним тут взад и вперед, а сам поглядывай на меня и приговаривай: «Тц-тц-тц, похоже, что дождь собирается». Я думаю, что тогда пчелы нам лучше поверят.

Чем не замечательный план?! А если он не удался, так ведь и взрослым не всегда все удается.

А когда Кристофер Робин вместе с друзьями отправился открывать Северный Полюс, что было известно о Полюсе даже ему, начальнику «икспедиции»?

Только то, что там находится Земная Ось. И ведь не кто иной, как Пух, отыскал эту самую Ось; с виду она походила на обычный деревянный шест, воткнутый в землю. И не только отыскал ее, но и перебросил через ручей, как раз вовремя, чтобы кенгуру Кенга могла перебраться на другой берег и вытащить сыночка Ру, свалившегося в воду.

Земной шар тем временем, вероятно, немного передохнул и, когда Ось возвратили на прежнее место, снова завертелся.

И тот же Пух не поленился заранее вылизать мед в самом большом горшке и поэтому во время наводнения смог использовать горшок как корабль, дав ему прекрасное имя — «Плавучий медведь».

Мы вглядываемся в друзей Кристофера Робина вначале просто с улыбкой, а потом — с нежностью, а после — с любовью, как сам Кристофер Робин, — да их и нельзя не полюбить, — и теперь замечаем, какие все они разные.

Пух — сладкоежка, поэт и великий хитрец.

Отличительные черты Совы — умение произносить такие длинные, трудные слова, как «рододендрон», и охота рассказывать длинные, немного скучные, но поучительные истории, о том, например, как ее тетка по ошибке снесла гусиное яйцо и что из этого произошло.

А ослик Иа-Иа прежде всего мыслитель и философ, да еще довольно редкого среди игрушек унылого направления. Только тот, кто способен делать самые глубокие выводы из самых простых наблюдений, мог сказать Кристоферу Робину, когда тот бережно вытер носовым платком озябший в воде хвост Иа:

 — Спасибо, Кристофер Робин. Ты здесь единственный, кто понимает в хвостах. Остальные не способны думать. Вот в чем их беда. У них нет воображения. Для них хвост — это не хвост, а просто добавочная порция спины.

Да, все они, те, кто окружает Кристофера Робина, верные его друзья, не похожи друг на друга. И если мальчик отражается в них, то отражается не просто, а волшебно.

Кристофер Робин идет в школу. По утрам на его двери приколота записка, адресованная друзьям его: «УШОЛ. ЩАСВИРНУС К. Р.»; долго, долго предстоит ему «оболдевать знаниями», как выражается Иа-Иа, пока он станет тем, кого взрослые называют «грамотным и образованным человеком».

Но многое и, может быть, даже самое главное уже есть в нем и не исчезнет.

Мир, которым населил Кристофер Робин Чудесный Лес, — мир добрых существ; это и не удивляет тех, кто знает, что злые духи сказки остались за тридевять земель.

Но если люди — хочется написать так, хотя это может показаться не совсем точным, — если люди в Лесу столь различны, что же объединяет их?

Доброта. И дар понимания; пока я только записываю для памяти это слово, о котором еще будет время и необходимость не раз задуматься и мне на страницах этой книги, и всем нам.

Поросенок Пятачок — Очень Маленькое Существо; быть таким, в чем он сам признается, «иногда немного страшновато»; а мистера Букашку, самого младшего из многочисленных знакомых и родственников Кролика, очень просто незаметно раздавить при неосторожном шаге; ослик Иа, как отмечено, склонен к унылости и при других обстоятельствах мог бы превратиться в человеконенавистника или, лучше сказать, в «игрушконенавистника»; а тигр Тигра питает отвращение к меду, любимой пище Пуха, чертополоху, излюбленному Иа, и желудям Пятачка, так что — опять же при других обстоятельствах — он, пожалуй, вынужден был бы... Но в том-то и дело, что «другие обстоятельства» не наступят в Лесу.

Тигр Тигра поселится у Кенги и, к восторгу крошки Ру, будет на завтрак, обед и ужин поглощать рыбий жир, запасенный заботливой мамой для сына. Друзья построят Иа теплый дом и преподнесут ему на день рождения подарки: Пятачок — воздушный шарик, из которого, к сожалению, по дороге к имениннику вышел воздух, но был он круглым и красным, как больше всего любит Иа; а Пух подарит горшок с медом, из которого, к собственному сожалению, он по дороге вылизал мед.

И если Иа после всего этого не станет весельчаком, то, конечно, он и не ожесточится, а будет по-прежнему унылым, задумчивым осликом, каким создала его природа. А мистера Букашку никто не тронет, и он, взобравшись на вершину дерева, сможет по-прежнему с восторгом созерцать подвиги своего знакомого или родственника Кролика.

Понимание властвует в Лесу. Тут люди, как мечтала Пеппи, живут по порядку, который каждый завел для себя, и каждый из них уважает «порядок» другого. То самое понимание, которое так важно и в реальном мире — между очень маленькими, маленькими не очень, ну, скажем так: среднего и старшего школьного возраста, почти взрослыми и взрослыми.

... Пока Кристофер Робин торопится в школу, на ходу повторяя уроки и бормоча про себя, чтобы не забыть, «бурчалки» Пуха, мы тоже, как и Кристофер Робин, с грустью оглядываясь на Лес, отправимся по своим делам, чтобы еще раз понаблюдать бесконечную череду путешествующих героев сказки.

Чуть правее хвоста Большой Медведицы мы замечаем маленького, в меру упитанного человечка с быстро вращающимся пропеллером на спине и с таким сияющим лицом, что нечего и спрашивать, нравится ли ему летать.

А рядом с ним видим незнакомку с блестящими черными волосами, худую, с большими руками и ногами и пронзительными синими глазами.

Хотя она не очень похожа на фею, каких рисуют в книжках, очевидно, что это именно фея, или волшебница. Кого еще встретишь в ночном небе?

Сперва нас поражает — как же летит таинственная незнакомка? Ведь нет у нее ни крыльев, ни более современного пропеллера, как у ее соседа. Но скоро мы замечаем, что несет ее Восточный ветер. Ветер этот так стремителен, что чуть ли не сдувает звезды, попадающиеся на пути.

Незнакомку, как легко догадаться, зовут Мэри Поппинс, а человечка — Карлсон.

Мы последуем за ними, потому что до сих пор могли наблюдать, как сказка устраивается в отрогах Богемских гор, в деревеньках среди каменистых полей Швеции, в маленьких городах, а они держат путь в города огромные — одна в Лондон, где восемь миллионов двести пятьдесят тысяч жителей, а другой — в Стокгольм. Каково-то им придется там...

Ведь мы не забыли грустный рассказ Антония Погорельского о судьбе храбрых Подземных жителей, пытавшихся обосноваться в Петербурге.

Мэри Поппинс и Карлсон расстаются.

Карлсон, помахав на прощание рукой, круто сворачивает на север, где встретится с Астрид Линдгрен, которая и опишет его судьбу, а Мэри Поппинс поплывет дальше воздушной рекой, образуемой Восточным ветром, пока не опустится у дверей дома № 17 по Вишневому переулку, в центре Лондона.

Там живут мистер и миссис Бенкс и их дети: старшие, Джейн и Майкл, и младшие — близнецы Джон и Барбара, с которыми мы уже знакомы. Прилет ее как нельзя более своевременен, ведь Бенксы очень нуждаются в самой лучшей няньке с самым маленьким жалованьем.

Мэри Поппинс выбирает Вишневый переулок, потому что только отсюда открываются дороги к владениям Сказки — они сохранились и в огромных каменных городах.

Владения Сказки, и первое из них — Зоопарк.

Посчастливится ли вам хоть раз ночью пройти мимо Зоопарка? Вы услышите рев зверей: им снятся джунгли. И увидите, как над оградой поднимается прямо в небо длинный, как змея, хобот слона. Хобот мерно раскачивается между звездами, сбивая их, и они падают в черное недвижное озеро, где, засунув голову под крыло, спят черные африканские лебеди, пеликаны и другие птицы.

Все это можно увидеть в обычную ночь. А что, если вам доведется попасть в Зоопарк, как Джейн и Майклу, в ночь накануне Дня Рождения Мэри Поппинс, да еще когда эта ночь совпадает с полнолунием?!

Ведь Мэри Поппинс не только не простая няня, но она и не простая фея; недаром Царица Джунглей Кобра, троюродная ее сестра, так ее любит и так гордится родством с ней.

Все залито волшебным светом. У турникета Майкла и Джейн встречает бурый Медведь в парадной куртке с серебряными пуговицами.

Майкл напоминает Медведю, что однажды подарил ему банку сиропа.

 — Это так, — соглашается Медведь. — Но ты забыл открыть банку, а у зверей нет ключа для консервов.

Как можно заключить из слов Медведя, добро делать не так уж просто.

Чудеса между тем обступают брата и сестру. Лев любезно соглашается проводить их по Зоопарку. Джейн несколько удивлена тем, что грива у него завита.

 — Милая барышня, я, как известно, Царь Зверей, — с достоинством объясняет Лев. — Нельзя забывать о своем положении. Я считаю, что Лев всегда должен отлично выглядеть, где бы он ни находился.

Что тут возразить?!

У слоновника толстый пожилой джентльмен расхаживает взад и вперед на четвереньках, к величайшей радости восьми обезьянок, устроившихся на его спине. А немного дальше в клетках сидят леди и джентльмены; они заблудились в Зоопарке и оставлены на ночь. Идет час кормления; звери-служители просовывают через прутья решеток пищу, а другие тем временем дразнят леди и джентльменов. Звери ведут себя как люди; разница только в одном: люди наутро благополучно уйдут в джунгли города, а звери в свои джунгли не вернутся. Мчится ночь сломя голову — как ночь всякого настоящего праздника.

Кобра дарит Мэри Поппинс свое золотистое одеяние:

 — Ты знаешь, что я время от времени меняю кожу; одной больше, одной меньше — для меня не имеет значения, — говорит она Мэри.

А потом Кобра произносит речь:

 — Сегодня слабые не боятся сильных, большие защищают маленьких, — говорит она. — Даже я могу сегодня встретиться с Диким Гусем и не подумать об обеде. Такой это день. И, возможно, — продолжала она, молниеносно облизываясь страшным раздвоенным языком, — возможно, что есть и быть съеденным — в конце концов, одно и то же. Моя мудрость говорит мне, что это так. Вспомни: ведь все — и вы в городах, и мы в джунглях — сделаны из одного и того же вещества. Из того же материала и дерево над нами, и камень под нами; зверь, птица, звезда — все мы одно и идем к одной цели. Помни это, дитя, когда ты уже не будешь помнить обо мне.

Что ж, речь, достойная повелительницы джунглей. И мудрость джунглей подсказала ей среди всех, кто собрался на праздник — львов, слонов, жирафов, страусов, гиппопотамов, обезьян, джентльменов и леди, сидящих в клетке, — среди всех обратиться к тебе, дитя человеческое. Тебе-то и необходимо, пока время не упущено, понять, что в самом конечном смысле действительно съесть и быть съеденным — одно и то же.

Подумаем об этом по дороге в Стокгольм, куда мы сейчас перенесемся.

Карлсон успел отлично устроиться на крыше самого обыкновенного дома, где живет самая обыкновенная шведская семья по фамилии Свантесон: папа, мама и трое самых обыкновенных ребят — Боссе, Бетан и Малыш. Впрочем, «я вовсе не самый обыкновенный малыш», говорит Малыш, и трудно не согласиться с ним.

Крыши! Что может быть прекраснее, чем Страна Крыш, Материк Крыш?! И Карлсон, который открыл эту страну, по справедливости должен быть признан одним из Колумбов сказочного мира, как Пиноккио и Питер Пэн, как предводитель подземных гномов Погорельского.

Подземелья, подвалы, чердаки, даже самые обычные погреба тоже хороши, но с крышами им не сравниться.

 — Если бы люди знали, как приятно ходить по крышам, они бы давно перестали ходить по улицам, — скажет Малыш, подружившись с Карлсоном.,

Города, которые со всех сторон ограждены — каменными воротами, стражами порядка, регулировщиками уличнрго движения, — отсюда, сверху, открыты волшебству. Ночью дома могут показаться горными пиками или деревьями с короткими ветвями труб.

Тот же ветер, что шумит между вершинами сосен в лесу, охлаждает головы домов, измученных заботами длинного городского дня; будто ветер осторожно прикасается губами ко лбу дома, чтобы узнать, не заболел ли он.

Иногда беспокойная звезда ринется в трубу и влетит через камин в комнату, притворившись искрой. Все задумаются, у кого-то неизвестно почему выступят на глазах слезы, кто-то вздохнет, кто-то улыбнется, кто-то вспомнит давно забытое, что никак нельзя забывать.

Итак, Карлсон поселился в Стокгольме и свел короткое знакомство с Малышом; говорят, что именно из-за Малыша он и предпочел этот город всем другим. -

Малышу уже хорошо известно, что Карлсон — лучший в мире специалист по паровым машинам, лучший в мире собаковод, рисовальщик петухов, фокусник, истребитель пирогов, лучшее в мире привидение с мотором — «дикое, но симпатичное», лучший в мире строитель, больной, врач и т. д. и т. д.

У кого-нибудь — только не у Малыша! — может быть, и мелькнет подозрение, что Карлсон просто-напросто хвастун. Но как это несправедливо! Конечно, игрушечная паровая машина Малыша в руках Карлсона взорвалась. Но ведь разные люди разного и требуют от игрушечных паровых машин, как и от всего другого.

Очень серьезный человек захочет, чтобы она давала наивысший коэффициент полезного действия или что-нибудь в этом роде. А Карлсону только нужно извлечь из нее все счастье, какое в ней заключено.

И как раз этого он достигает.

... Три человека подошли к роще. Самый деловой сказал:

 — Деревья старые, дуплистые; кубометров сто дров — вот и все, что мы получим.

Самый ученый начал так:

 — Данный биогеоценоз с точки зрения онтогенеза... — Ну и дальше в стиле известной нам Совы.

А что подумал и сказал третий, мы знаем, потому что третьим был Артур Милн...

 

 

Глава шестнадцатая

ЯНУШ КОРЧАК

 

КОМНАТА НА ЧЕРДАКЕ

 

Больше всего времени Януш Корчак проводил в своей комнате со скошенным потолком на чердаке Дома сирот, который находился на Крахмальной улице в Варшаве; он построил этот дом и почти три десятилетия, до самой смерти, заведовал им.

Это была обыкновенная чердачная комната, и от всех других подобных отличало ее только то, что тут каждый чувствовал себя полновластным хозяином. На дощатом столе рядом с рукописями были насыпаны крошки, и в распахнутые окна то и дело залетали ласточки, возвратившиеся из дальних стран, и воробьи, квартировавшие у окрестных водосточных труб, и голуби.

По полу деловито сновали мыши.

В кровати, придвинутой близко к столу, лежала полупарализованная девочка Ниця; в Доме имелась комната-изолятор, но там Ниця плакала, тосковала. А здесь в любую секунду можно было, даже продолжая писать, протянуть свободную руку и положить на лоб больной: «Сегодня, слава богу, температура нормальная». Мысли о Нице — тревожные, неотложные — текли рядом с другими, которые в тот момент переходили на бумагу, и рядом с мыслями о девочках и мальчиках, доверенных и доверившихся ему, о каждом ребенке в отдельности, и с мыслями о всех детях земли.

Они текли рядом, не мешая друг другу.

Этот поток ночью превращался в сны, а потом в уроки, которые он вел, в педагогические решения, в диагнозы, согласно которым лечил больных детей, в научные труды, сказки, просто в слова, которые он шептал в темноте спальни ребенку, потрясенному одиночеством и горем: ночью детское сердце особенно беззащитно.

Этот поток стремился через всю его жизнь, ни на мгновенье не прерываясь, не останавливаясь, как не останавливается сердце, пока человек жив.

Однажды, когда Корчак работал, в комнату, двери которой были всегда открыты, как и окна, вбежала маленькая девочка и стала его теребить.

 — Знаешь, Хелька, беспокойный ты человек, — сказал он.

 — Я — человек? — переспросила девочка.

 — Ну да. Не собачка же.

Девочка задумалась. После долгого молчания она сказала:

 — Я — человек. Я — Хелька. Я — девочка. Я — варшавянка... Как я много всего!

Через минуту сказала еще:

 — У меня есть бабушка, даже две бабушки, мой дедушка, платье, ручки, кукла, столик, канарейка, фартук. А ты — тоже мой?

Он кивнул. Конечно, он принадлежал и Хельке — весь, без остатка, — как каждому ребенку.

Он и о себе мог сказать подобно Хельке: «Как я много всего».

Он был замечательным детским врачом, вылечившим сотни детей; в Польше его с любовной признательностью называли «Старый доктор». Во время войны 1914 — 1917 годов он был военным врачом русской армии. Он был учителем, руководившим двумя детскими домами — Нашим домом и Домом сирот, автором мудрых педагогических трудов, в том числе книги «Как любить детей».

И был одним из великих сказочников, известных детям всего мира.

За несколько лет до смерти Корчак записал в дневнике: «Мой прадед был стекольщиком. Я рад: стекло дает людям тепло и свет».

Януш Корчак — Генрик Гольдшмит — родился в Варшаве в 1878 году в интеллигентной еврейской семье. Литературный псевдоним — Януш Корчак — он принял юношей, в первых своих писательских опытах, и под этим именем стал одним из самых любимых и самых почитаемых мыслителей, педагогов и сказочников не только Польши, но и других стран. Отец его был адвокатом и брался только за справедливые дела: подобно прадеду, но по-своему, и отец вносил свет в темные уголки жизни, это было как бы предназначением их рода.

Одни из тех, кто день за днем сталкиваются со злом, постепенно ожесточаются, другие гибнут; лишь немногие выходят победителями из неравной борьбы. Отец Януша Корчака тяжело болел и рано умер. В одиннадцать лет мальчик остался сиротой. Он знал, какой тяжелой была судьба отца, но и сам — очень рано — избрал отцовский путь: против темноты, нищеты и несправедливости; путь отца и матери, деда и прадеда.

Однажды он записал в дневнике: «Найдено магическое слово. Я — повелитель солнечного света».

Перечитал эту строку и с шутливой серьезностью сам себе сказал:

 — Но что делать, если солнце не знает этого и не хочет слушаться.

В Доме сирот он вместе со своими воспитанниками поставил пьесу-сказку «Почта» очень любимого им индийского писателя Рабиндраната Тагора. Это история тяжело больного мальчика по имени Омуль.

И приемный отец Омуля Мадхоб Дотто, и дед его, мудрый старый факир, любят ребенка. Но когда мальчик вслух подумает: «Из моего окна видны горы. Мне очень хочется пойти за эти горы», как различно взрослые отзовутся на его мечту.

 — Вздор, — скажет Мадхоб Дотто. — Без дела, без цели, неизвестно зачем он будет лазить по горам!.. Если горы подымаются такой высокой грядой, то совершенно ясно, что природа сделала это для того, чтобы через них не переходили.

А дед скажет:

 — Я научу тебя заклинаниям, и ты сможешь путешествовать везде, где захочешь: по морям, по горам, по лесам.

Своим детям Корчак говорил то же, что и старый факир; чем-то волшебники похожи, хотя каждое истинное волшебство потому и волшебно, что раньше ничего ему подобного на свете не случалось.

Корчак презирал тех, кто возводит стены на человеческих путях, кто с детских лет как главной науке учит почитать святость стен.

Он создал детские летние колонии и из варшавских трущоб вывозил туда ребят, никогда не видевших настоящего леса.

Но шли годы, и стены становились всё выше. Гитлеровцы оккупировали Польшу, и Дом сирот переселили в варшавское гетто. Надежды не оставалось, но была еще сказка.

В полутемном зале мальчик, игравший Омуля, спрашивал Корчака, исполнявшего роль факира:

 — Дедушка, расскажи мне про Журавлиный остров.

 — Это удивительное место, — отвечал Корчак. — Это страна птиц, живущих в синих горах. Вечером на горы падает свет заходящего солнца, и зеленые птицы стаями возвращаются в свои жилища. Оранжевое небо, зеленые птицы, синие горы...

За окном было гетто, непреодолимая стена — на этот раз действительно непреодолимая, — отделяющая от мира живых «квартал обреченных». Все силы сердца вкладывал Корчак в сказочные слова, чтобы эти синие горы вопреки всему возникли в воображении детей, оттесняя то, что стояло рядом, — смерть.

В этом он был убежден: надо бороться не только за всю жизнь ребенка, но и за каждую секунду этой жизни — за ее счастье или хотя бы спокойствие, хотя бы за не такое непереносимое горе.

В одной из книг он писал: «Берегите день и час, каждую отдельную минуту, ибо умрет она и никогда не повторится. Раненая минута станет кровоточить, убитая — тревожить совесть... Мы наивно боимся смерти, не сознавая, что жизнь — это хоровод умирающих и вновь рождающихся мгновений».

Когда-то, работая в детской больнице, он дежурил у постели безнадежных больных, чтобы ребенок, в последний раз открыв глаза, не почувствовал себя покинутым; быть забытым тем, кого ты любишь, — страшнее смерти.

Теперь, когда умирал весь его Дом сирот, он был рядом, не только для того, чтобы проводить детей в последний путь, но и чтобы самому принять смерть; детям будет легче вместе с ним.

 — Оранжевое небо, зеленые птицы, синие горы... — шептал он из последних сил.

На улицах стреляли, окна были черны.

... Но все это в конце. А пока мы снова переносимся к началу жизни Генрика Гольдшмита — Януша Корчака, ко времени, когда он избирал свой жизненный путь.

ВЗРОСЛЫЕ И ДЕТИ

 

Очень рано, еще в первые школьные годы, он ощутил свое призвание. В дневнике его появились строки: «Чувствую, что во мне сосредоточиваются неведомые силы, которые взметнутся снопом света, и свет этот будет светить мне до самого последнего вздоха. Чувствую, я близок к тому, чтобы добыть из бездны души цель и высечь счастье».

Позже он писал о себе проще и с каждым годом скупее, но тогда его заполнило нечто, еще непонятное ему самому, требовавшее необыкновенных, торжественных слов.

Ему дано было внести в жизнь человечества понимание того, что дети равны взрослым — во всем: в своем праве на свободу, любовь, справедливость. На любовь не снисходительную — сверху вниз, а непременно равных к равным. Мысль простая — так ведь почти всегда самое важное по сути просто, — но так медленно понимается; что может быть яснее слов — «свобода, равенство и братство» — и как трудно дается людям подлинное осуществление того, что выражено в этих словах.

Вспоминая о прадеде, Корчак еще школьником представлял себе, что леса и луга земли — как бы огромное зеленое окно, через которое солнечный свет должен литься на детей; важнейшее, что предстоит совершить солнечному лучу, — превратиться в детскую улыбку.

Он еще школьником осознал, что главная работа ребенка — построить миллиарды клеток, составляющих организм. И это именно работа, тяжкий труд, особенно когда одновременно приходится преодолевать болезни и нищету.

Чтобы помогать в этом труде, надо стать врачом.

И главная работа ребенка — сделать из себя человека, которому открыто все прекрасное: природа, музыка, поэзия, наука.

Чтобы помогать ребенку в этом труде, надо стать учителем.

И надо, чтобы ребенок по пути к взрослости не растерял естественного чувства красоты, понимания чудесного, доверчивости, безошибочного различения добра и зла. Поэтому тот, кто посвящает себя детям, должен быть еще и сказочником: детство — мир сказочный, и иначе в нем заблудишься; иначе все в воображении ребенка будет превращаться под твоим неумелым влиянием в черепки, как золото в заколдованном кладе.

Корчак и стал врачом, педагогом и сказочником.

Он писал: «Без ясного, пережитого во всей полноте детства искалечена вся жизнь человека». И еще: «Детские годы — это горы, из которых река берет начало и где определяет свое направление».

Но река может быть и буйной, сметающей все на своем пути.

 — Пока мы не перестанем жестоко и безжалостно драться между собой, мы не имеем права требовать от взрослых, чтобы те не били нас, — скажет король Матиуш своим товарищам. — Пока мы не перестанем драться и швырять друг в друга камни, на земле не прекратятся войны, а значит, будут и сироты, потому что на войне убивают отцов.

«Кто испытал власть и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо... тот уж поневоле как-то делается не властен в своих ощущениях, — предупреждал Федор Михайлович Достоевский. — Тиранство есть привычка; оно одарено развитием, оно развивается, наконец, в болезнь. Я стою на том, что самый лучший человек может огрубеть и отупеть до степени зверя».

Корчак перечитывал вещие строки Достоевского и думал, что болезнь тиранства порой начинается почти незаметно; когда спохватишься, лечить ее поздно.

Вероятно, трудно отыскать людей более различных — по складу души и характеру таланта, — чем Достоевский и Корчак. Но их объединяла одинаковая убежденность в том, что «в конце — ребенок» — «дитё человеческое».

Болезнь тиранства может возникнуть, когда брат ударит сестренку, испытывая при этом подлое наслаждение властью над беззащитным; когда в школе дразнят и мучают мальчика потому, что он хромой, или рябой, косой, потому что он заикается, вообще чем-то не походит на других; она, эта болезнь, возникает, когда ребенок «просто так» обрывает крылышки у мухи или у бабочки, бьет шелудивую собаку...

Корчак рано убедился, что безнравственно только любоваться детством, а надо прийти на помощь детям, чтобы рядом с ними завоевывать справедливость в их таком отличном от взрослого мире.

Детство — лучшее время жизни, но оно требует изобилия тепла, как земля, которая без солнечного света не зазеленеет.

Корчак писал, мысленно превращаясь в ребенка: «Вот небо для нас, для детей, устлало землю белым ковром, как птица выстилает для птенцов пухом свое гнездо». И еще: «Ребенок словно весна. То солнце выглянет — и тогда ясно, и очень весело, и красиво. То вдруг гроза — блеснет молния и ударит гром. А взрослые словно в тумане. Тоскливый туман их окружает. Ни больших радостей, ни больших печалей... Наши радость и тоска налетают, как ураган, а их — еле плетутся».

Детство не повторится, так жаль расставаться с ним, и все-таки надо поскорее вырасти, чтобы уже навсегда прийти к детям помощником их, врачом, наставником — и учеником тоже, думал Корчак.

Он занимался на медицинском факультете, а все свободное время отдавал детям Привисля, беднейшего района Варшавы.

В сочельник, переодевшись Миколаем — Дедом Морозом, с седой бородой, в вывороченном тулупе, с мешком дешевых игрушек за плечами, он пришел в каморку к «Рыжему» — беднейшему из бедных, «ублюдку», как дразнили его на дворе, и Рыжий спросил Корчака:

 — Дедушка, ты в самом деле святой Миколай? Ты оттуда? — Мальчик показал рукой на небо.

 — Конечно! — ответил Корчак.

 — Возьми меня к себе.

 — Тебе так плохо? — спросил Корчак.

Тогда-то он и решил создать Дом сирот, куда бы мог брать обездоленных детей.

Конечно, и прежде в Польше, как и во всем мире, существовали дома для воспитания детей: приюты для сирот, дома для ребят из нищих семей, которых горе и непредставимая нищета заставили отказаться от ребенка; и из семей вполне состоятельных, где родители с легким сердцем пошли на разлуку с ребенком просто потому, что сердца у них не было; и существовали дома, куда детей, еще не ведающих своего призвания, отдавали насильно, чтобы сделать из них то, что родителям представляется наиболее выгодным, — так отдают в кузню слиток металла, желая получить саблю, если понадобилось оружие, а то и кандалы, если большая нужда в кандалах, — всякого рода бурсы, иезуитские колледжи.

Все это были тюрьмы, как бы они ни назывались. И о детских тюрьмах разного рода в Англии гневно и прекрасно написал Чарльз Диккенс, в России — Помяловский и Погорельский, во Франции — Роже Мартин дю Гар. Но и самые великие книги не в силах уничтожить детские тюрьмы — мечта в кровь разбивается о железо и камень, как птица о зарешеченное окошко. Надо было противопоставить старым приютам нечто гораздо менее хрупкое, чем мечта, чтобы каждый человек воочию убедился: может быть иная жизнь для обездоленных детей, и значит, с тем, что есть, больше нельзя мириться.

В сказке Корчака один из наставников детского дома говорит о себе:

 — Уважаемые родители, я директор приюта, а отнюдь не тюремщик. Перед вами ученый-педагог, автор книги под названием «365 способов, чтобы дети не шумели»... Мое другое педагогическое сочинение называется так: «Разведение свиней в приютах»... Я каждого ребенка вижу насквозь. По глазам, по носу, по ушам — словом, по всему могу с точностью предсказать, что из него вырастет...

Корчак мечтал построить детский дом без таких «ученых-педагогов», столь же ясно «видящих», что нужно сделать из ребенка, как видят они, какую свинью пустить на сало, а какую выгоднее использовать для получения мяса.

Он знал, как трудно в тогдашней Польше будет это осуществить, но ему помогали врачи и ученые, рабочие варшавских заводов горячо сочувствовали его идеям. И каждый рубль, который издатели платили Корчаку 3F, его книги, шел на строительство. Сказка была в фундаменте этого дома в самом прямом смысле, она первой поселилась в нем и последней его покинула.

... Праздник открытия Дома сирот окончился. Корчак уложил ребят и остался наконец наедине со своими мыслями — за дощатым столом в чердачной комнате с распахнутым окном.

Шла первая ночь страны детей. Какой будет эта страна?

За окном в погруженном в темноту мире господствовало неравенство. Издревле те, кто властвовал, считали себя вправе унижать тех, кто не похож на них: бедных, потому что они не имеют денег, людей иных рас — потому что у них другой цвет кожи, не те верования и обычаи, женщин — потому что они слабее. В детях все эти несходства соединяются: дети слабее, они не имеют денег, у них особые интересы и обычаи, они иначе видят окружающее.

И были и долго еще будут взрослые, считающие, что ребенок как бы получеловек: надо поскорее сделать его «таким, как мы»; вся задача воспитания — уничтожить в ребенке эту странность, раздражающее несходство, непокорность; уничтожить, может быть, даже — выбить.

В 1876 году Петербургский окружной суд слушал дело некоего К., который до крови избивал семилетнюю дочь розгами, как били, а то и забивали насмерть солдат шпицрутенами; девочка была «виновна» в том, что «украла» несколько ягод чернослива и в страхе перед наказанием не признавалась в своем проступке, то есть «лгала».

Один из известнейших адвокатов, защищая К., говорил на суде:

 — Когда обнаружилась в девочке эта дурная привычка (то есть привычка лгать), присоединившаяся ко всем другим недостаткам девочки, когда отец узнал, что она ворует, то действительно пришел в большой гнев. Я думаю, что каждый из вас пришел бы в такой же гнев, и я думаю, что преследовать отца за то, что он наказал больно, но поделом свое дитя, — это плохая услуга семье, плохая услуга государству, потому что государство только тогда и крепко, когда оно держится на крепкой семье... Если отец вознегодовал, он был совершенно в своем праве.

«Постойте, г. защитник, поговорим немного про эту «справедливость гнева отца», — писал тогда Федор Михайлович Достоевский. —... Как же вы налагаете на такую крошку такое бремя ответственности, которое, может, и сами-то снести не в силах? «Налагают бремена тяжкие и неудобоносимые», вспомните эти слова. Вы скажете, что мы должны исправлять детей. Слушайте: мы не должны превозноситься над детьми... И если мы учим их чему-нибудь, чтобы сделать их лучшими, то и они нас учат многому и тоже делают нас лучшими уже одним только нашим соприкосновением с ними. Они очеловечивают нашу душу одним только появлением между нами».

Как и Достоевский, Корчак не уставал повторять:

 — Немногого стоят слова о любви к детям, на которые так щедры иногда, если они не подтверждаются уважением прав ребенка и пониманием его чувств.

Он писал: «Ты хочешь, чтобы дети тебя любили, а сам должен втискивать их в душные формы современной жизни, современного лицемерия, современного насилия. Дети этого не хотят, они защищаются. Государство требует официального патриотизма, церковь — догматической веры, работодатель — честности, а все они — посредственности и смирения. Дети этого не хотят, они защищаются».

Впервые в мире, в варшавском Доме сирот, создавалась самоуправляющаяся детская страна. Чтобы жить и работать в ней взрослому, недостаточно только многое знать, думал Корчак.

«Что значит быть добрым? — спрашивал он себя и отвечал: — Вероятно, добрый — это такой человек, который обладает воображением и понимает, каково другому, умеет почувствовать, что чувствует другой».

Быть добрым к ребенку — это прежде всего уметь вообразить себя ребенком. Тогда замрет рука, занесенная для удара, не сорвется с губ непоправимое, унижающее слово, после которого между взрослым и детьми вырастет пропасть; ребенок безошибочно прочтет в твоих глазах уважение и понимание и ответит тем же.

Вообразить себя ребенком... Со школьных лет Корчак мечтал: а не могло ли быть так, чтобы человек становился то большим, то снова маленьким? Как зима и лето, дейь и ночь, сон и бодрствование