Ведь в этом беспокойном лете

 

 

Ведь в этом беспокойном лете

Естественности нет.

Хотел бы верить я примете,

Но — нет примет.

 

Союз с бессмертием непрочен,

Роль нелегка.

Рука дрожит и шаг неточен,

Дрожит рука.

 

(1960-е)

 

Вечерний холодок

 

 

Вечерний холодок,

Грачей ленивый ропот —

Стихающий поток

Дневных забот и хлопот.

 

Я вижу, как во сне,

Бесшумное движенье,

На каменной стене

Влюбленных отраженье.

 

Невеста и жених,

Они идут как дети,

Как будто кроме них

Нет ничего на свете.

 

(1960-е)

 

Летом работаю, летом

 

 

Летом работаю, летом,

Как в золотом забое,

Летом хватает света

И над моей судьбою.

 

Летом перья позвонче,

Мускулы поживее,

Все, что хочу окончить,

В летний рассвет виднее.

 

Кажется бесконечным

День — много больше суток!

Временное — вечным,

И — никаких прибауток.

 

1970

 

Не чеканка — литье

 

 

Не чеканка — литье

Этой медной монеты,

Осень царство свое

Откупила у лета.

По дешевке кусты

Распродав на опушке,

Нам сухие листы

Набивает в подушки.

И, крошась как песок,

На бульвар вытекает,

Пылью вьется у ног

И ничем не блистает.

Все сдувают ветра

На манер завещанья,

Наступает пора

Перемен и прощанья.

 

1970

 

Мир отразился где-то в зеркалах

 

 

Мир отразился где-то в зеркалах

Мильон зеркал темно-зеленых листьев

Уходит вдаль, и мира легкий шаг —

Единственная из полезных истин.

 

Уносят образ мира тополя

Как лучшее, бесценное изделье.

В пространство, в бездну пущена земля

С неоспоримой, мне понятной целью.

 

И на листве — на ветровом стекле

Летящей в бесконечное природы,

Моя земля скрывается во мгле,

Доступная Познанью небосвода.

 

1970

 

Воспоминание о ликбезе

 

 

Он — черно-белый, мой букварь,

Букварь моей судьбы:

«Рабы — не мы. Мы — не рабы» —

Вот весь его словарь.

 

Не мягкий ход полутонов:

«Уа, уа, уа», —

А обновления основ

Железные слова.

 

Я сам, мальчишка-педагог,

Сижу среди старух,

Старухам поднимаю дух,

Хоть не пророк, не Бог.

 

Я повторяю, я учу,

Кричу, шепчу, ворчу,

По книге кулаком стучу,

Во тьме свечой свечу.

 

Я занимаюсь — сутки прочь!

Не ангел, не святой,

Хочу хоть чем-нибудь помочь

В сраженье с темнотой.

 

Я ликвидатор вечной тьмы,

В моих руках — букварь:

«Мы — не рабы. Рабы — не мы».

Букварь и сам — фонарь.

 

Сраженье с «чрез», и «из», и «без»,

Рассеянных окрест,

И называется «ликбез»,

Где Маша кашу ест.

 

И тихо слушает весь класс

Мне важный самому

Знакомый горестный рассказ

«Герасим и Муму».

 

Я проверяю свой урок

И ставлю балл судьбе,

Двухбалльною системой мог

Отметку дать себе.

 

Себе я ставлю «уд.» и «плюс»

Хотя бы потому,

Что силой вдохновенья муз

Разрушу эту тьму.

 

Людей из вековой тюрьмы

Веду лучом к лучу

«Мы — не рабы. Рабы — не мы» —

Вот все, что я хочу.

 

1970

 

Моя мать была дикарка

 

 

Моя мать была дикарка,

Фантазерка и кухарка.

 

Каждый, кто к ней приближался,

Маме ангелом казался.

 

И, живя во время оно,

Говорить по телефону

 

Моя мама не умела:

Задыхалась и робела.

 

Моя мать была кухарка,

Чародейка и знахарка.

 

Доброй силе ворожила,

Ворожила доброй силе.

 

Как Христос, я вымыл ноги

Маме — пыльные с дороги, —

 

Застеснялась моя мама —

Не была героем драмы.

 

И, проехавши полмира,

За порог своей квартиры

 

Моя мама не шагала —

Ложь людей ее пугала.

 

Мамин мир был очень узкий,

Очень узкий, очень русский.

 

Но, сгибаясь постепенно,

Крышу рухнувшей вселенной

 

Удержать сумела мама

Очень прямо, очень прямо.

 

И в наряде похоронном

Мама в гроб легла Самсоном, —

 

Выше всех казалась мама,

Спину выпрямив упрямо,

 

Позвоночник свой расправя,

Суету земле оставя.

 

Ей обязан я стихами,

Их крутыми берегами,

 

Разверзающейся бездной,

Звездной бездной, мукой крестной.

 

Моя мать была дикарка,

Фантазерка и кухарка.

 

1970

 

Прачки

 

 

Девять прачек на том берегу

Замахали беззвучно валками,

И понять я никак не могу,

Что у прачек случилось с руками.

 

Девять прачек полощут белье.

Состязание света и звука

В мое детство, в мое бытие

Ворвалось как большая наука.

 

Это я там стоял, ошалев

От внезапной догадки-прозренья,

И навек отделил я напев

От заметного миру движенья.

 

1970

 

И мне на плече не сдержать

 

 

И мне на плече не сдержать

Немыслимый груз поражений.

Как ты, я люблю уезжать

И не люблю возвращений.

 

1970

 

Три снежинки, три снежинки в вышине

 

 

Три снежинки, три снежинки в вышине —

Вот и все, что прикоснулось бы ко мне,

 

По закону тяжести небесной и земной

Медленно раскачиваясь надо мной,

 

Если б кончился сегодняшний мой путь,

Мог бы я снежинками блеснуть.

 

1970

 

Хранитель языка

 

 

Хранитель языка —

Отнюдь не небожитель,

И каждая строка

Нуждается в защите.

 

Нуждается в тепле

И в меховой одежде,

В некрашеном столе

И пламенной надежде.

 

Притом добро тепла

Тепла добра важнее.

В борьбе добра и зла

Наш аргумент сильнее.

 

1971

 

Острием моей дощечки

 

 

Острием моей дощечки

Я писал пред светом печки,

Пред единственным светцом,

 

Я заглаживал ошибки

Той же досточкой негибкой,

Но зато тупым концом.

 

(1971–1973)

 

Пусть лежит на столе

 

 

Пусть лежит на столе,

Недоступная переводу,

Не желая звучать на чужом языке,

В холод речи чужой оступаться, как в воду,

Чуть не в каждой душевной строке.

 

Тайны речи твоей пусть никто не раскроет,

Мастерство! Колдовство! Волшебство!

Пусть героя скорей под горою зароют:

Естество превратят в вещество.

 

Не по признаку эсхатологии

Всевозможнейших Страшных Судов —

Пусть уходит ручьем по забытой дороге:

Как ручей, без речей и цветов.

 

Пусть изучат узор человеческой ткани,

Попадающей под микроскоп,

Где дыханье тритон сохраняет веками

Средь глубоких ущелий и троп.

 

1972