Очерк шестой. Козьма Захарович Минин-Сухорук , князь Дмитрий Михайлович Пожарский и другие истинные русские герои «великой Смуты»

 

1

 

Склепом старосте мясных рядов Нижегородского Торга, работавшего здесь в 1596-1612 гг, служит небольшая церквушка, бывшая некогда часовенкой, расположенная на высоком месте внутри Нижегородского Кремля с шеренгой почтительно отстоящих от этого своеобразного памятника Освободителю Руси от польских захватчиков административных зданий 19 и 20 веков постройки. Церковь, красива, бела, златокупольна, чем-то неуловимо напоминает храм Покрова на Нерли, но с рядом архитектурных излишеств, свойственных барокко – эстетической культуре 17 века. Пощадили могилу Минина и войны, и революция, и контрреволюция, пронёсшиеся над древним Кремлём за четыре столетия, оставалась церковь эта почти всегда белоснежной и златоглавой, видимой далеко-далеко и с реки, и со знаменитой Стрелки – места слияния Оки и Волги, - и с противоположного берега вёрст за пятьдесят. Велико, стало быть, почтение народа русского к памяти этого человека, так и не оцененного в должной мере при жизни, коли в Кремле, где множество построек религиозного культа и да вообще дореволюционной постройки зданий посносили, застроили пустыри маловыразительными бетонными коробками да кубами, церковь над прахом Козьмы Захаровича Минина-Сухорука нижегородцы не только сохранили, но и оставили за ее спиной нетронутой широченную аллею с двумя дорогами по бокам, а перед ней на откосе соорудили обзорную площадку не на самом верху, а во впадине, специально вырытой в холме так, чтобы не застилал ее купол вида даже фундамента места, где покоится прах самого знаменитого в истории Руси нижегородца.

Удивляет и то, что прах героя войны 1612-13 гг не потревожил в советское время академик Герасимов со своими учениками. Тамерлана, Улугбека. Ивана Грозного могилы перепотрошили, черепа достали, лица знаменитых в истории покойников реставрировали, а вот останки Минина не тронули. Будто провидение сберегло нам Козьму Захаровича таким, каким он был и останется на многие годы в сердцах русских людей. Каждый видит Минина по-своему, а потому оказывается Козьма Захарыч каждому близким по-своему, как это и должно быть по законам природы.

Праху князя Дмитрия Михайловича Пожарского повезло меньше. Вот так вот с ним случилось: болел от полученных в сражениях с поляками ран главный воевода войска русского после освобождения Москвы от поляков часто и подолгу, а как чуть выздоравливал – тотчас оказывался крайне необходим царю Михаилу Фёдоровичу для того, чтобы послать князя в очередную битву, в очередную военную командировку, участвовать в очередной военной компании, которых в годы царствования первых Романовых было великое множество. То ли избавиться от Пожарского хотел первый романовский царь в надежде, что убьют князя в каком-нибудь бою, то ли и впрямь более не находилось приличных полководцев на Руси, способных защитить Отечество от супостата – точно неизвестно. Только вот любопытное наблюдение: на усмирение русских крестьян, восстававших ежедневно на всем пространстве Руси против Ига Романовского, ни Михаил, ни Филарет князя Дмитрия Михайловича не посылали. Для выполнения карательных миссий против собственного народа использовали первые Романовы исключительно тех самых вельмож русского государства, что в служили и полякам, и трём Лждемитриям, и шведам с охотой и усердно.

Говядаря Минина также посылал царь главным воеводой русского войска против шведов, а какого-нибудь князя Лыкова гнал на усмирение восставших крестьян Пошехонья. Не доверял, получается, род Романовский освободителям Московии от поляков, видел их ненадёжность для себя, не почитали Романовы всех князей Пожарских и Минина «своими» в том смысле этого слова, какой вкладывают в него нынешние новорусские мафиози. «Свой своему по неволе друг», гласит русская мудрая поговорка, а потому доверия у Романовых те, кто выглядел героями в глазах их подданных, не вызывали. Соответственно, и наград особых от царя Михаила не получили: Минина даже не произвел первый Романов в бояре, назвал всего лишь думским дворянином, да и то без права голоса. Пожарскому, хоть и ставшему настоящим боярином, членом, как сейчас бы сказали, Совета Безопасности, но... после выборов царя Дмитрию Михайловичу некогда оказалось заседать в Боярской Думе, произносить свое мнение там вслух: едва выздоравливал – сразу же отправлял его Государь всея Руси в военный поход.

Кому как это кажется, а мне думается, что эта странность только повышать должна авторитет Пожарского в сознании русского народа и ратников той армии, что шли с князем в очередную битву. Потому как из вышеназванного наблюдения следует, что характер имел Дмитрий Михайлович Пожарский неудобный, был он себе на уме, порой мог высказаться наперекор воле царя, противоречил, то есть был князь человеком непокорным, мятежным по духу, но и одновременно дисциплинированным[48].

Все это в совокупности заставляет видеть в Пожарском человека чести и долга, не способным на пресмыкание, хорошо знавшего себе цену и сохраняющего собственное достоинство наперекор всем жизненным обстоятельствам. Таких других в ближайшем окружении Михаила Фёдоровича Романова не было[49], что не могло не вызывать естественного страха царя перед князем-воеводой, - и, в результате, круг причин и следствий натянутых отношений между Государем всея Руси и ее Освободителем, о существовании которого усердно писали придворные хронисты и летописцы, замкнулся.

Государям нужны рабы, а не герои и не мудрецы – так было во все времена у всех народов, остаётся так повсеместно и по сей день. Царь Михаил Романов намеренно или подсознательно, но стремился к тому, чтобы тех лиц, которым он был обязан и троном, и жизнью, в конце концов, осталось в живых как можно меньше – и именно поэтому, надо полагать, Козьма Захарович Минин-Сухорук умер внезапно и безвременно, а князь Дмитрий Михайлович Пожарский периодически заболевал также внезапно, находясь все время в походах, то есть будучи неспособным в это время следить за качеством подаваемой ему пищи, долго болел, выздоравливал – и вновь оказывался в очередном походе, чтобы вскоре вновь заболеть.

Закономерность странная – согласитесь? Учитывая, что едва князь вышел в отставку и выехал в родовое поместье, странные болезни эти прекратились, а вместе с ними и исчез интерес Михаила и Филарета Романовых к нему настолько явно, что умер Д. М. Пожарский в1642 году смертью естественной и практически незаметно.

И похоронен оказался князь-Освободитель не в Москве, как следовало бы по заслугам Пожарского перед всей Русью, и не в родовом поместье, как принято было в те времена, но в семейной усыпальнице Спасо-Евфимьевского монастыря князей Пожарских и Хованских в заштатном уже и тогда городишке Суздале.

В 1765 - 1766 гг. по приказу архимандрита Ефрема усыпальницу «за ветхостью» сломали, а надгробные плиты сняли и употребили на церковные строения[50].

О месте захоронения Д. Пожарского вспомнили в первый раз вскоре после Отечественной войны 1812 года, когда подвиг его перед Россией зазвучал вновь актуально, мыслящая часть народа русского стала интересоваться своим прошлым, а у имевшей финансовые средства новой аристократии Руси появилась мода на коллекционирование старинных документов, монет, домашней и религиозной утвари и на возведение памятников великим предкам

(ПРИМЕЧАНИЕ: Последние – обязательно за счет сбора пожертвований со всего народа при собственном патронаже царской семьей этого мероприятия - и воровстве, какой случился при разработке проектов и при постройке Храма Христа Спасителя в Москве, к примеру).

Так возник памятник Минину и Пожарскому работы Мартоса на Красной площади. А в Суздале лишь в 1885 году была сооружена (собирал народ русский по медным копейкам да полушкам, а богатейший род Романовых не дал на это ни гроша, только контролировал сбор средств и следил за порядком) церковь-усыпальница над могилой князя-Освободителя работы А. Горностаева.

(ПРИМЕЧАНИЕ: Ну, и начались еще с 1813 года писаться московскими литераторами романы и пьесы о жизни и подвигах Минина и Пожарского, а апофеозом, конечно, прозвучала в 1836 году премьера в Мариининском театре в Санкт-Петербурге оперы Глинки «Жизнь за царя» (либбрето Г. Розина, переписанное наново в 1939 году в новом верноподданническом стиле «поэтом Серебряного века» С. Городецким), где Пожарского с Мининым хоть и не было, но был Иван Сусанин, была сольная партия, превратившаяся с течением лет в так законодательно и не оформленный, но всё-таки едва не ставший в Гражданскую войну 1918-1922 гг гимном царской России «Боже, царя храни!»)

В 1933 году надгробие Дмитрия Михайловича Пожарского суздальские вовсе не активисты общества «Безбожник», как пишут сейчас, а воспитанники детской исправительной колонии для малолетних преступников, расположившейся внутри Спасо-Евфимиевского монастыря, уничтожили. Именно они разобрали усыпальницу под пристальным наблюдением директора колонии с еврейскими именем и фамилией[51], добытый таким образом камень отправили в Москву на отделку станций метрополитена, а про захоронение то якобы настолько плотно забыли даже сами суздальцы, что в 1974, когда Совет министров СССР выделил средства на сооружение памятной мраморной доски над могилой Пожарского, место этого будто бы долго не могли сыскать – и об этом много писалось тогда в советской прессе.

Мне, посетившему Суздаль за год до этих «поисков», было странно читать в газетах сообщения о том, что вот никто не знает, где на самом деле похоронен Д. Пожарский, что все мы – «Иваны родства не помнящие», что на памяти героям своим и воспитывается чувство военно-патриотической ответственности нации, прочую словесно правильную, но на практике всегда предаваемую всеми и вся аксиому. Место это мне показывали ещё весной 1973 года местные экскурсоводы – и там был даже небольшой памятник с бюстом князя с лицом среднестатичного русского былинного богатыря с картин В. Васнецова.

Однако вскоре, едва ли не в те же самые дни, прочитал я две книги В. Солоухина «Письма из Русского музея» и «Чёрные доски» - и понял, откуда ветер дует: русские спасители и охранители ветшающих памятников культуры решили пойти на подлоги (все равно ведь их никто не стал проверять) ради того, чтобы спасти оставшиеся на территории СССР после антирелигиозных вакханалий 1930-50 годов материальные и культурные ценности русского народа, целенаправленно уничтожаемые, как они считали, пришедшими в стране к власти иудеями. То есть тогда, еще не начав писать свой роман «Великая Смута», я оказался свидетелем того процесса, который следует назвать войной цивилизаций на территории Руси, которая длится, оказывается, вот уже 400 лет (а не 200, как утверждает А. Солженицын, сам написавший в 1968 году рассказ «Захар-калита» о том, как русские люди бессовестно разрушили и разворовали памятник героям битвы на Куликовом поле).

В 2000 году, то есть на переломе правления Россией Б. Ельциным и В. Путиным, наскоро и дешево, словно под шумок, то есть практически скрытно от новых хозяев Кремля и страны, было сооружено в Суздале странное, вытянутое и приплюснутое сооружение с портретом все того же среднестатического рыцаря посередине, непохожее ни на склеп, ни на могильный камень, на памятник, ни на храм. По обе стороны от лица в шлеме с наушниками: дата рождения вымышленная: 1 января 1578 года - и дата смерти истинная: 20 апреля 1642 года.

Из всего здесь сказанного о том, как на самом деле официально чтилась и чтится на Руси память о подвиге Минина и Пожарского в течение четырехсот лет, следует вывод: ни при царском режиме, ни при советской власти, ни при новых русских никому из хозяев страны фактически не было дела, да и до сих пор нет до того, что на самом деле произошло в России в 1605-1618 гг, насколько сильно события Великой Смуты повлияли на дальнейшее развитие событий в Московии, а посему известный вопрос русских интеллигентов: «Кто мы?» - не может иметь ответа и до сего дня на Руси. Известным и неизменным свойством русской интеллигенции (ничтожно малой части населения всей Руси, умеющий мыслить по-настоящему самостоятельно) являлась трусость, выражающаяся в умении умников болтать ответы на самими же собой нечестно поставленные вопросы.

Исключением являлись лишь такие титаны русской интеллектуальной мысли, как Патриарх Никон, протопоп Аввакум, Николай Гаврилович Чернышевский и Владимир Ильич Ленин, умевшие задавать такого рода прямые вопросы : «Отчего бардак в стране?», «Какие русской церкви нужны книги?», «Кто выше: царь или Патриарх?», «Что есть истина?», «Что делать?», «С чего начать?», «Кто такие «друзья народа» и как они борются с социал-демократами?». Правильность данных истинно интеллигентными людьми ответов на правильно поставленные вопросы подтвердила сама история страны. И произошло это потому, что вопросы были изначально заданы честно[52]. В отношении же Великой Смуты честных вопросов на протяжении четырех столетий было не задано пока что ни одного.

 

2

 

Попробуем задаться такого рода вопросами тогда мы. Начнём с простейшего вопроса: почему первые Романовы были столь неучтивы и неблагодарны по отношению к героям Великой Смуты и столь щедры на награды и почести в отношении лиц, которые принесли захваченной ими державе больше вреда, чем пользы?

Первый ответ лежит сверху: Романовы боялись, что сильные натуры, имеющие авторитет в народе, могут отобрать у них несправедливо захваченную власть.

Далее следует череда ответов попроще, которые тоже почему-то в течение четырех веков никто не пытался озвучить: зависть, комплекс обитателя курятника («я – начальник, ты – дерьмо, а ты – начальник, я – дерьмо»), а также свойственное каждому первому руководителю любого ранга стремление окружить себя людьми поплоше, дабы чувствовать свое величие рядом с ними и, имея на подчинённых компромат, грозить использовать его в любой момент против ослушника.

И ещё... главенствующим свойством всякого попавшего «из грязи в князи», как это произошло с изменниками Родине Романовыми, ставшими в силу исторических предрассудков общества, а вовсе не в результате выборов, владетелями земли русской из презираемых всеми предателей, властителями миллионов душ, является чёрная неблагодарность по отношению к тем, кто возводит их на Престолы.

История человечества изобилирует примерами возвышения ничтожеств и унижения народных масс[53], а посему у всех народов есть басня-сказка о том, как спасший волка от упавшего на зверя дерева олень оказался тут же приговорен хищником к съедению. «Мавр сделал свое дело – мавр должен умереть» - и Минин, выходец из народа, не ведающий о ядах и прочих хитростях жизни героев при царских и королевских дворах, скоропостижно скончался в конвульсиях, отправившись к праотцам вскоре после уже и вовсе открытой казни еще одного истинного героя Великой Смуты – соправителя земли Русской в 1611-1612 гг Ивана Мартыновича Заруцкого.

Явных причин, по которым был зловещим образом умерщвлён сей атаман, повторять не стоит – они уже были применены к Минину и Пожарскому и описаны в предыдущем очерке. Однако, если Минин и Пожарский ничем конкретным себя в глазах новой династии не скопроментировали, являлись лишь потенциально возможными противниками тоталитарного режима дома Романовых, то Заруцкий, был до Великой Смуты слугой одновременно и Рима, и дома Романовых, в течение 1605-1606 гг сменил свое отношение к Филарету и к его зарубежным покровителям, а незадолго до освобождения русскими Москвы от поляков и вовсе принял сторону главнейшего врага новоявленного царя Михаила Фёдоровича – малолетнего отрока Ивана, который мог претендовать на русский Престол. Заруцкого посадили на кол.

Подробности казни этой во всех документах той эпохи умалчиваются. Потому позволим себе рассказать об этом способе умерщвления человека, признаваемом во все времена самым изуверским и самым мучительным из всех известных в Европе[54] до изобретения электрического стула способов...

Казнь эта представляла собой медленное продевание сквозь тело человека кола (иногда осиного или тополевого, но чаще изготавливаемого из древесины твердых пород) с использованием для проникновения заднепроходного отверстия человека. В зависимости от желания судьи (в данном случае, царя Фёдора Михайловича Романова), насаживание этого живого «шашлыка» происходило несколькими способами:

- в лежачем положении несчастного тянул волоком по земле за ноги привязанный к ним конь,

- в том же положении в приговоренного два палача засовывали кол, а потом поднимали казненного вертикально, опускали свободный конец кола в заранее приготовленную яму – и в таком виде оставляли его до самой кончины, которая приходила порой через двое-трое суток,

- еще казнимого сажали, предварительно подняв его на помост, на острие предварительно закопанного в утрамбованную землю тонкого кола – и преступник сам насаживался на орудие пытки-убийства под действием своего веса, извиваясь при этом от нестерпимой боли и оглашая округу ужасными воплями. Немецкие источники называют этот способ самым живописным, собирающим наибольшее число зрителей.

При этом следует учесть, что для казни этой использовались колы трех типов. Иногда это могла быть толстая, кривая и длинная палка, которая могла пройти через тело несчастного так, как ей заблагорассудится. Бывали случаи, к примеру, что острый конец вылезал из живота, из бока, из-под ключицы, а то и утыкался в нёбо.

Порой это был просто прямой, хорошо ошкуренный, не очень толстый, но очень крепкий кол, который при умелом палаче пронзал человека насквозь строго по вертикали и, разорвав внутренности и рот, проникал в мозг, прекращая мучения человека через каких-нибудь полтора-два часа с момента начала казни.

Очень редко, но все-таки казнили и третьим способом: кол вытесывался из толстого бревна в виде длинной, острой пирамиды, хорошо обтёсывался и даже обмазывался свиным жиром или растительным маслом (конопляным или льняным). Казнимого просто сажали на такой кол.

Подвергнутый именно этому типу экзекуции умирал особенно мучительно и особенно долго. Ибо в этом случае тело казнимого двигалось по колу вниз поначалу быстро, но с заметным замедлением, то есть так, чтобы через 35-40 сантиметров почти остановиться и далее разрывать внутренности несчастного неумолимо и медленно, продвигаясь все выше и выше не за счёт уже веса наказанного, а по причине раздирания тканей острой вершинкой кола. Проходило порой несколько дней прежде, чем острие кола показывалось из гортани казнимого и, упёршись в подбородок его, медленно продвигалось еще несколько дней сквозь переднюю часть головы. Человек, казнимый так, умирал порой и от болевого шока довольно быстро, а порой мучения его растягивались на почти две недели, и умирал наказанный от жажды и от обилия отложивших на ранах личинок мух.

Какой из способов показался милейшему Михаилу Фёдоровичу Романову самым приятным, до нас не дошло сведений. Скорее всего, последний. Ибо, судя по огромному числу документов, дошедших до нас от времени правления первого Романова, человек он был инфантильный – и, как следствие, бесконечно жестокий, неспособный ни на какое сочувствие.

Да и окружение юного царя в 1614 году было таковым, что среди ближних бояр романовских не было человека, который в той или иной мере не пострадал от казнённого по их настоянию бывшего Соправителя земли Русской: у того кусок земли отобрал Заруцкий для передачи ее вдове погибшего в боях с поляками русского ратника, другого тушинского перелёта гонял Иван Мартынович по просторам Руси, грозя казнить за воровство, третьего «унизил» своим внезапным возвышением до звания боярского при дворе Богданки-жида.

Но всего пуще не могли простить Заруцкому новорусские московские бояре того, что Иван Мартынович в годы еще могущества Тушинского вора, числился Богданкиным подданным, а фактически служил царю Василию Ивановичу Шуйскому, воюя своим отрядом лишь с поляками, очищая перед войском Скопина-Шуйского путь на Москву, захватывая и тут же бросая стратегически важные на пути князя-Освободителя населённые пункты. То есть то, что прошло мимо внимания романовских, советских, постсоветских новорусских историков, было ясно царедворцам 1614 года: деятельность Заруцкого в 1608-1611 гг оказала решающее влияние на спасение Руси от власти Второго Самозванца и во многом способствовала разгрому войска младшего Сапеги.

Ученик иезуитов бернардинского монастыря использовал методы иезуитов в борьбе с русскими и польскими слугами иезуитов и, став искренним патриотом земли Русской, оказался непонятым довольно-таки простодушными и примитивно мыслящими русскими боярами. Любая власть всё ей непонятное, как известно, заставляет почитать силой не просто враждебной по отношению к себе, а максимально опасной. Посему Заруцкий, встав на путь прямой борьбы с русской аристократией, был изначально обречен. Он оказался опасным не только царю Михаилу, но и его окружению. Вряд ли в 1614 году царь Михаил Фёдорович мог даже подозревать, что отец его Филарет – тайный католик и враг Отечества, что Заруцкий мог обнародовать эту родовую тайну, сообщить всему народу русскому об измене Филарета вере отцов.

Поэтому этого рода страх следует скинуть со счетов для объяснения причин, заставивших первого царя Романова поймать атамана и казнить таким жутким образом. Однако, если принять во внимание, что казнь произошла именно путем усаживания Заруцкого на кол, следует все-таки высказать версию, что казнь таким способом была местью рода царского бывшему своему холопу (Романовы могли своего иезуита-связного с Римом почитать только холопом, хотя Заруцкий и был подданным не русского, а польского монарха) за то, что Иван Мартынович где-то в короткий период между арестом своим на Урале и казнью в Москве успел обнародовать именно эти сведения о Филарете Романове, якобы томившемся в польском плену. Именно страхом, что сведения, которые попытался обнародовать Заруцкий, станут известны всем, только и можно объяснить скороговорку об этом событии в хрониках и мемуарах современников, ужаснувшихся способу мщения рода Романовых всем тем, кто осмелился усомниться в законности «выбора» предателей Родины на московский трон[55].

Заслуг перед Отечеством бояре московские и их новорусский царь Михаил не могли, конечно, признать з а Заруцким, ибо в этом случае им самим бы пришлось отвечать на тот самый вопрос, что задали Хрущёву их далёкие потомки на 20 съезде КПСС: «А вы где были?» Хрущёв, гласит анекдот, спросил в ответ: «Кто это спрашивает?» После полуминутного молчания зала Генеральный секретарь ЦК КПСС ответил: «Вот и мы там были».

То есть, случись царю Михаилу Фёдоровичу до времени околеть, не оставив после себя потомства и поставив бояр перед проблемой выбора нового царя, возникла бы у их современников причина вновь заговорить о Заруцком и начать критику деятельности первого Романова, а вместе с ней и обелять атамана, вспоминать про его заслуги перед Отечеством. В отношении Заруцкого стало бы крайне важно вспомнить и про его подвиги не только во время противостояния царя Василия полякам, но и главное его деяние, спасшее, по сути своей, Русь от порабощения – возглавление всех патриотических сил Московии в 1611-1612 годах, руководство им и страной, и осадой захваченной поляками Москвы. Тут бы и оказалось, что никто из тех, кто судил и казнил И вана Мартыновича, и ногтя его мизинца не стоил.

Но царь Михаил прожил в этом качестве до 13 июля 1645 года, трижды сватался, пережил двух жён и породил на свет 10 детей, в том числе и царевича Алексея, который, став царем уже после смерти отцовского деспота и собственного деда Филарета, фактически и создал за 31 год царствования своего настоящее Второе русское государство во главе с Романовыми. Ибо весь период правления Михаила Фёдоровича Московией был фактически переходным от общинного русского государства Рюриковичей к крепостнической державе Романовых.

Именно лишённый вины за злодейства, совершенные во время Великой Смуты и переходного периода Алексей Михайлович, прозванный Тишайшим, имел моральное право и сумел создать тот тип государственного аппарата, который наиболее чётко соответствовал менталитету русского народа и позволил государству, понемногу сменившему свое имя с Московия на Россия, не только удержать территорию проживания русского народа от захвата более сильными и более развитыми европейскими соседями с Запада, но и расширить державу на Востоке до расстояний сознанию человека 17 века немыслимых – до самого Тихого океана. Пётр Первый лишь модернизировал державу отца, едва при этом не разрушив национальнообразующей основы государства, а также закрепил ложь первых Романовых о Великой Смуте, сделав ее хрестоматийной. Случись в Северной войне победить не Петру Алексеевичу, а шведскому королю Карлу Девятому, история Великой Смуты мгновенно переписалась бы – и облик загаженного романовскими борзописцами З аруцкого засиял бы так, что потребовалось бы и канонизировать его, и писать с агента иезуитов православные иконы.

Но история не имеет сослагательного наклонения – и посему точно также, как новая Россия канонизировала палача петербургских рабочих образца 9 января 1905 года, виновного в развязывании Первой мировой войны Николая Второго[56], старая Россия спасителя Руси Заруцкого только что не предала Анафеме. Вот эта-то оговорка (подчеркнуто) и даёт нам ответ на второй особенно важный в контексте данного очерка вопрос: «А как отнеслась православная церковь к антипатриотичной деятельности первых Романовых?» Не могли ведь убелённые сединами, хорошо начитанные, мудрые старцы-иерархи православной церкви, пусть даже не имея над собой в 1614 году Патриарха, верить в то, что неграмотный и затисканный мамками-няньками царёк-недоросль имеет силы подмять под себя церковь и заставить их поступать во зло вере народа русского и нарушать религиозные каноны. Одно дело – предавать Анафеме расстригу Гришку Отрепьева, другое – карать таким образом от имени Всевышнего истинного Спасителя русского Отечества.

Волынский дворянин Ивам Мартынович Заруцкий был крещен в православной церкви, а потому отказ в предании его Анафеме мог быть либо платой атаману за молчание о грехах рода Романовых во время казни, либо тихим бунтом православных иерархов, бывших свидетелями подвигов Спасителя русского Отечества, а потому не пожелавших возлагать грех на всю русскую церковь. Анафеме Заруцкого не предали.

 

3

 

Третьим великим героем Руси в период Великой Смуты следует признать царя и Государя всея Руси Василия Ивановича Шуйского. Это – личный враг Филарета, представитель рода, который в течение полутора веков почитался в Московии главным противником рода Романовых. И тут опять надо вернуться к теме славянского трайбализма и к мысли о том, что славянская цивилизация образца Киевской Руси не естественным и закономерным образом переросла в цивилизацию Первого русского государства владимиро-московского типа, а в следствии общенациональной трагедии, катастрофы, именуемой Ордынским Игом, от существования которого новорусские историки, будучи на содержании иноземных фондов, советуют отказаться, нарочно неправильно истолковывая мысль Л. Гумилёва о симбиозе городской славянской и кочевой тюркской культур в 14-15 вв. Киевская Русь исчезла с лица земли, как самостоятельная и самодостаточная цивилизация, уже к началу 14 века. Находящаяся под игом страна существовала до конца века 15-го, словно замороженная, не живя, а выживая.

Оставшийся незавоеванным татарами Новгородский уголок этой ранее гигантской державы совсем не походил на свою предшественницу – славянскую Русь, он оставался на основной своей площади языческим, а на морском порубежье активно ассимилировался с католической и протестантской культурами.

Московская ветвь Рюриковичей, звавшаяся Даниловичами, сумела в течение конца 15 – начала 16 вв отстоять независимость свою от татар и собрать воедино часть земель бывших восточных славян уже ко времени правления Ивана Третьего Васильевича – деда царя Ивана Грозного. С этого момента и следует считать начало Первого русского государства, конец которому пришёл с Великой Смуто й.

Отличалось оно от держав своих предков, в первую очередь, тем, что все земли Московии оказались либо купленными, либо завоеваны Даниловичами, и - в отличие от множества языческих славянских княжеств с элементами христианства - Первое русское государство было уже единым христианско-православным с пережитками язычества. И таким оно просуществовало почти что полтора столетия, то есть вплоть до Великой Смуты, после которой в муках правления царя Михаила Фёдоровича родилось Второе русское государство во главе с родом Романовых - крепостническое, православное, русскоязычное, готовое сблизиться с католической и протестантской, романоязычной и германоязычной, а также славяноязычной и на большей части своей пережившей крепостное право Западной Европой.

На протяжении всего периода существования Первого русского государства род Шуйских был возле трона московских царей, служил как бы запасным родом на случай пресечения рода Даниловичей, ибо был по родовитости своей абсолютно равнозначен роду московских Великих князей – предки Шуйских имели начало своё от родного брата Александра Невского. Для сознания русских людей того периода времени, знающих родословную свою вплоть до мифических князей дружины варягов во главе с Рюриком, а то и до самих Адама с Евой[57], факт этот был архизначительным.

Какими бы ни были взаимоотношения Даниловичей и Шуйских между собой (великий князь мог и запытать, и казнить любого из Шуйских за малейшую вину), но все прочее население Московии почитало себя собственностью сначала Даниловичей, потом Шуйских, а уж после всего этого – вассалами вассалов представителей этих родов. Вся государственнообразующая пирамида средневекового общества легко укладывалась в эту модель родово-общинных взаимоотношений, созданных в Первом русском государстве путем селекции бывшего славянского общества, способом превращения язычества в новую культуру – православную Русь, ставшую зваться после бегства из-под Ельца Тимура Тамерлана (1395 год) Святой[58].

И духовное единство новой общности людей зиждилось на вере православного люда в то, что Пресвятая Божья Мать и далее будет заступаться за Святую Русь, то бишь Московию, как это сделала Она однажды, после переезда из Владимира в Москву, когда ОНА «отвратила лицо царя поганого Тимура от Руси». И в этом совсем несложно, но прочно обустроенном обществе людей, говорящих на одном языке и живущих уже не племенами, как славяне, а родами, у рода Шуйских было вполне определенное, постоянное, кажущееся вечным место – быть вторыми после Даниловичей. Место почетное, требующее огромной ответственности, но и дающее множество льгот в сравнении с остальными русичами. И на месте этом род Шуйских, надо признать, стяжал на протяжении веков немалую славу.

Род же так называемых Романовых, то есть Захарьевых-Юрьевых, а еще точнее – потомков Кошки, бежавшего из Литвы в Москву по забытым давно причинам (то ли его обворовали, то ли он сам кого-то обворовал, то ли не угодил он литовскому князю – изменил, словом, предок Филарета и Михаила Фёдоровича своему сюзерену, смылся в Москву, как впоследствии изменил Москве князь Курбский), вплоть до возвышения до звания царицы и первой жены царя Ивана Четвертого Васильевича Грозного ничем значительным не выделялся из череды прочих членов Боярской Думы при Великих князьях московских. Заурядный боярский род, о котором в народе шутили, как о «вышедшем в люди через бабье естество».

(ПРИМЕЧАНИЕ:О красоте и уме «несравненной» тётки Филарета Анастасии Романовны романовскими борзописцами написано немало, да и придворный кинорежиссер Сталина С. Эйзенштейн создал соответствующий этой легенде образ чистой и ясной души, умудряющейся влезать и во внутренний мир своего деспота-мужа, и руками его фактически руководить державой – все точь-в-точь, как в иудейских семьях. Но достаточно беглого знакомства с «Домостроем» и «Стоглавом» - книгами, которые именно при Иване Грозном были и составлены, и превращены в аналоги современных Семейного и Гражданского кодексов, чтобы убедиться в фальшивости суждений и романовских, и послеромановских интерпретаторов русской истории, и в ложности образа представляемой нами Анастасии Романовны Захарьевой-Юрьевой, которая никогда в жизни не звалась Романовой, но таковой называется практически во всех современных научных и популяризаторских публикациях.

Фактической информации о ней в документах поры Ивана Грозного – чуть более нуля: была выбрана из полуторатысячного стада представленных царю невест в 1547 году, родила за 13 лет шестерых детей, из коих четверо умерли от младенческих хворей, которые случаются от плохого пригляда няньками, и простуд (то есть матерью Анастасия Романовна была паршивой), а потом вдруг ни с того, ни с сего умерла, дав возможность первому русскому царю объявить ее жертвой отравления боярами, дабы тут же начать селекционное прореживание ближних бояр: одних Иван Васильевич велел казнить, других сослал на новые земли в качестве колонистов с выделением им проездных, суточных и закабаленных крестьян в качестве рабсилы[59]. Все прочее, известное нам об Анастасии Романовне, было высосано из пальцев при Филарете и его наследниках бесчисленным числом литераторов).

Род Романовых только в своих глазах «возвысился» при Анастасии Романовне и только в своих глазах «был унижен» после смерти оной. Именно этим объясняется то, что в дошедших до нас документах, касающихся семейной жизни Ивана Грозного, очень много неясностей и откровенных обманов. Ученые по сию пору спорят о точном числе официальных жён царя[60], не говоря уже о том, что ими обнаружено множество подчисток и вырванных листов в документах Дворцового Приказа, касающихся браков царя, разводов, затрат на пиры в честь свадеб и на содержание цариц. Подробно описаны похабные осмотры целых рот кандидаток в невесты царя, собранных со всей Руси, из которых Иван Василевич выбрал как-то и именно дочь боярина Никиты Романова якобы «по любви».

Во всех филаретовских и послефиларетовских источниках непременно говорится о том, что Анастасия Захареьва-Юрьева была у Ивана Грозного любимой женой, что он возненавидел бояр московских за то, что те якобы отравили ее, лишили его смысла существования на этой земле. Эту галиматью повторяют и посейчас все, кому не лень. При этом тут же описывают многочисленные кутежи женатого на Настасье царя со срамными девками, а заодно делают вид, что не знают, что любить в те годы царь мог лишь собак, лошадей, охотничьих птиц, вино, охоту, всевозможные потехи, проституток, наконец, то есть всё то, что доставляет удовольствие извне. Жена же в сознании средневекового мужчины была всего лишь его собственностью. Обязанность царской жены заключалась лишь в том, чтобы зачала она именно царским (королевс