Санкт-Петербург, Варшавский вокзал

Императорский зал

Императрица Всероссийская Ольга Александровна Романова

Временный штаб по подавлению мятежа я приказала оборудовать прямо здесь, на Варшавском вокзале, куда прибыл наш поезд. Временным этот штаб был по определению, потому что мятежники начали разбегаться, едва поняли, что захватить меня и Мишкина врасплох у них не получилось. Причем каждый вел себя в меру собственного достоинства. Некоторые просто стрелялись. То ли у них имелось обостренное представление о собственной чести, то ли живое и развитое воображение, которое подсказывало им картины того, что с ними могут сделать палачи в подвалах Петропавловской крепости (впрочем, разобраться в мотивах самоубийц после их смерти сможет только сам Святой Петр). Другие, замешанные в мятеже минимальным образом, шли сдаваться на милость победителя. Третьи, у кого рыло было в пуху по самые уши, ударялись в бега, и за ними по следу уже шли агенты СИБ.

Параллельно с подавлением мятежа шел процесс принятия присяги на верность. Первыми на Варшавский вокзал прискакали Ахтырские гусары, всего на несколько минут опередившие синих кирасир Мишкина. Честное слово, оцепленная патрулями из моряков привокзальная площадь стала напоминать уже какой-то военный лагерь. Одни части приходили, чтобы принять присягу и засвидетельствовать мне свою верность, другие возвращались в места своего постоянного расположения. Засвидетельствовать мне свое почтение и принести присягу приехали и мой бывший свекр со свекровью. Мои люди попросили их на некоторое время оставить свое обиталище, чтобы с наибольшей гарантией додавить находящее по соседству британское посольство. Посмотрел между делом старый служака на моего нынешнего жениха, и только тяжело вздохнул. Ни в какое сравнение его сыночек рядом с моим Александром Владимировичем не идет. Это все равно что сравнивать домашнюю болонку и дикого лесного волка, у которого под шкурой перекатываются тугие мышцы. Так что ж ты, Александр Петрович, помимо служебных дел не озаботился тем, чтобы сына вырастить стоящим человеком, а не какой-то бледной глистой, и к тому же с противоестественными наклонностями?

С одной стороны, мне приятно, что люди признают меня императрицей, но в то же время меж лопаток пробегает неприятный холодок, оттого, что для этого мне пришлось предъявить им солидную вооруженную силу, как это делалось в позапрошлом веке, когда на престол всходили предыдущие императрицы: Елисавет Петровна да Екатерина Алексеевна. И первое, что мне придется сделать – это назначить вместо опозорившего свое имя мятежом дяди Владимира нового командующего Гвардией, а уже ему придется чистить этот гадюшник до белых костей. Да что там два часа думать; вот рядом стоит Мишкин, его и назначу. И никаких «не хочу», потому что надо. А мой будущий муж будет формировать корпус морской пехоты, статус которого будет приравнен к лейб-гвардии. Но это будет потом, а пока мы давим мятеж, стараясь пролить при этом как можно меньше крови.

Кстати, о дяде Владимире, будь он неладен. Час назад он позвонил мне и сказал, что сдается на милость победителя вместе с тетей Михень. Просил помнить о нашем родстве и говорил, что сдается во имя человеколюбия. Фактически это означало полный разгром заговора, ибо британские кураторы действовали исключительно через тетю Михень и от имени дяди Владимира, и самостоятельного влияния в гвардейских частях не имели. Сопроводить эту сладкую парочку ко мне на суд и расправу я отправила эскадрон ахтырских гусар, которые с радостью взялись выполнить это поручение. Вслед за дворцом Владимировичей капитулировали находящиеся по соседству казармы Преображенского полка. Командир сего полка, старейшего в русской армии, генерал-майор Свиты Сергей Сергеевич Озеров устрашился наведенных на него двенадцатидюймовых орудий древнего броненосца и предпочел выкинуть белый флаг. Вслед за казармами Преображенского полка сложили оружие и караулы Зимнего дворца, которые тут же были сменены морскими пехотинцами моего будущего мужа, что открывало мне дорогу к переезду в главную императорскую резиденцию Российской империи, но я пока медлила. Еще не все дела были сделаны здесь, на Варшавском вокзале.

В Зимний дворец я въеду не раньше, чем сдадутся последние мятежники и процесс смены власти станет необратимым. К тому же, несмотря на то, что господин Мартынов уверял, что все под контролем, меня продолжает грызть беспокойство за судьбу Ники. Я понимаю, что телеграмма: «состояние тяжелое, прогноз стабильный», вполне может быть частью заранее задуманной игры, но меня не отпускает мысль, что что-то могло пойти не так и Ники действительно могли ранить из револьвера. Никто из нас не идеален, и агенты СИБ тоже. Быть может, там был еще один убийца, который сумел подкрасться незамеченным, или случилась еще какая-нибудь накладка; так что сразу, как все закончится, я отправлюсь в Царское село, и паровоз для этого постоянно стоит под парами. Каким бы он ни был, Ники остается моим братом, и после потери Жоржа я не хочу потерять еще и его.

Единственным сохраняющимся очагом сопротивления оставался Николаевский вокзал, занятый остатком преображенцев и примкнувших к ним одиночных мятежников. Брать его штурмом грозило большим кровопролитием, а сдаваться по доброй воле мятежники пока отказывались. Главным там был бывший командующий гвардейским корпусом, бывший генерал-адъютант и пока что князь Сергей Илларионович Васильчиков. Известие о том, что люди, которые и подбили его на мятеж, уже побежали за прощением к новой императрице (то есть ко мне), произвело на него самое удручающее впечатление, но сдаваться он пока отказывался. Одна только организация покушения на членов высочайшей фамилии тянула если не на виселицу, то на вечную каторгу. Мы тоже пока не торопимся. Вокзал с прилегающей территорией был плотно обложен по периметру верными нам частями, и кольцо оцепления неумолимо сжималось. Одновременно Александр Владимирович готовил ударный кулак в виде батальона своей морской пехоты, который в случае необходимости после артиллерийского обстрела ворвется внутрь и решит все дело, ибо, как он говорит, тянуть с этим до бесконечности просто невозможно.

Я понимаю его нетерпение, но не буду предпринимать ничего подобного до тех пор, пока сохраняется шанс решить этот вопрос без особого кровопролития, ибо мятежники, кто по одному, кто мелкими группами, стремятся без оружия покинуть территорию вокзала, чтобы затеряться на просторах столицы. Их, конечно, сразу же ловят и, опросив, отправляют под арест, но желающие сбежать не переводятся. Именно по результатам этих допросов и стала ясна картина уныния и разброда, царящая среди мятежников. А недавно мне доложили, что с территории вокзала раздаются ружейные залпы. Капитан Деникин, сообщивший мне об этом по телефону, высказал предположение, что это мятежники расстреливают тех своих товарищей, которые выказали малодушие и пытались дезертировать, дабы спасти свою жизнь.

Александр Владимирович при этом сообщении резко выругался, а я подумала, что нечто подобное было неизбежно. Любой заговор – неважно, победил он или проиграл – неизбежно заканчивается расправами среди «своих». В первом случае делят уже завоеванную власть, во втором – выясняют, кто виноват в провале. Следовательно, если руководители мятежа уже додумались до расстрелов потенциальных перебежчиков, нам следует, не предпринимая активных действий, ждать, пока заговорщики сами окончательно не разложатся и не сдадут нам своих предводителей, перевязанными розовыми подарочными тесемочками.

Кстати, о предводителях… В окно прекрасно видно, что ко входу в вокзал подъехала коляска, в которой восседают мой дядя Владимир и тетка Михень. Ну и противная же у нее рожа – точно как у базарной торговки, что сидит на одесском Привозе и орет: «Бычки, бычки, камбала, камбала!». (Ну вот сразу вспомнился этот эпизод из книги Валентина Катаева, что оказалась в библиотеке потомков и, конечно же, была мной взахлеб прочитана. Ярко, доходчиво описал все писатель, и воспринимаю я все это не как художественный вымысел, а как зарисовку с натуры. Такой натуры, которую следует вывести под корень, чтобы ее не было в Российской империи.)

Кучер останавливает коляску – и дядя Владимир сам, без помощи лакея, вынужден вылезать наружу, обходить коляску по кругу и помогать выбраться своей супружнице, которая, кажется, вообще сама не своя. Она выглядит так, словно резко постарела и вот-вот рассыплется на куски. Движения ее дерганы и суетливы, и чем больше она пытается скрыть свою нервозность, досаду и злость, тем хуже у нее это получается. Глаза ее бегают, губы кривятся, нос будто заострился и нижняя челюсть как-то нехорошо двигается, словно она пытается совладать с непроизвольными конвульсиями. Но при этом она еще как-то хорохорится и надувает щеки, но все это выглядит нелепо и жалко, ведь ее партия безнадежно проиграна. Рядом с теткой Михень дядя Володя выглядит каким-то потертым и помятым, с него уже слетел весь его напускной лоск сибарита и гурмана; создается впечатление, что он мысленно уже примерил себе на плечи арестантский халат с бубновым тузом на спине… Увы, судьба этого семейства предрешена, и я знаю, что сделаю с ними за сношения с врагами отчизны, заговор и попытку узурпации трона. Суровый приговор в этом случае неизбежен: все должны знать, что если дело доходит до государственных преступлений, неприкосновенных тут не будет.

Выходить к ним навстречу нет никакой необходимости – чай, не дорогие гости, которых положено встречать на крыльце; поэтому я жду своих «родственничков» в императорском зале в окружении своих приближенных: Александра Владимировича, Мишкина, Павла Павловича и Дарьи Михайловны. Чуть поодаль стоит адмирал Дубасов, но я знаю, что он тоже мой верный слуга. Эти люди стоят рядом со мной при начале моего царствования, и надеюсь, что они навсегда останутся моими друзьями. На мне мой плотный серый дорожный костюм, который Ася и У Тян на скорую руку дополнили траурным черным бантом на левой стороне груди. Это траур по всем невинно убиенным жертвам сегодняшнего мятежа, но дядя Владимир понимает эти черную ленту по-своему. Даже в лице переменился, бедняга, побледнел, сжался. Ну да, он знает, что в случае, если умрет Ники, я сотру эту парочку в порошок вместе со всем их потомством.

Потом его взгляд падает на мою ближнюю свиту: на Мишкина, Александра Владимировича, Павла Павловича и адмирала Дубасова.

На последнем его взгляд задерживается особенно долго. Ведь остальные присутствующие здесь выступали на моей стороне в силу «порядка вещей», так как изначально входили в мой комплот, а он единственный выступил на борьбу с заговором исключительно по своей собственной воле, как верноподданный, обязанный бороться с смутой во всех ее проявлениях. Про приказ Ники, который Дубасов получил в преддверии мятежа, мы промолчим. Слишком много разных приказов за сегодняшний день было отдано и тут же проигнорировано. Шутка ли – впервые за восемьдесят лет в России возникла ситуация, когда высшая государственная власть подвисла в состоянии неопределенности между старым умирающим монархом, которого уже никто не слушает, и новой императрицей, еще не взявшей рычаги управления в свои твердые руки. А в том, что руки у меня твердые, дядя Владимир и тетя Михень, надеюсь, уже убедились.

– Итак, – торжественно произнесла я, до конца насладившись сложившейся мизансценой, – за заговор против своего Государя и вооруженный мятеж, за попытку узурпации трона и сношения с врагами Отечества бывший Великий князь Владимир Александрович Романов и бывшая Великая княгиня Мария Павловна приговариваются к лишению всех прав состояния и права носить фамилию «Романовы». За все ими содеянное повелеваю отныне именоваться им мещанами Иудушкиными и местом своего жительства отныне и до самой смерти иметь… город Пишпек. [229] Все вышесказанное касается и их сыновей: Кирилла, Бориса и Андрея. Гнилую ветвь с древнего семейного древа рода Романовых требуется срезать под корень. Слишком уж велика тяжесть содеянного, и прощать преступников, когда мой брат лежит при смерти, у меня нет никакого желания. Все, господа Иудушкины, приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Я сделала паузу, чтобы до осужденных дошел смысл моих слов. В это время любезная тетушка Михень, уставившись мутным неморгающим взором в одну точку где-то чуть выше моего правого плеча, ловит ртом воздух, точно выброшенная на берег рыба, ее губы дергаются и целая гамма цветов сменяется на ее лице – от багрового до зеленовато-бледного. Кажется, будто ее сейчас хватит апоплексический удар; однако ничего: она только судорожно сглатывает и вот уже сверлит глазами своего супруга, и во взгляде ее хорошо слышится немой вопль: «Да что ж это, а?! Да неужели ж это с нами происходит?! Неужели ничего нельзя сделать?!».

Уже более обыденным тоном я продолжила:

– Вы, наверное, удивлены, что приговор вам вынесен вот так, с ходу, без суда присяжных, без прений адвоката и прокурора, и тем более без длительного и нудного следствия и прочего, что составляет уголовный процесс. Так вот – все это для простых смертных, но вы таковыми не являетесь, поскольку вы не крестьяне, не мещане, не дворяне – титулованные или нетитулованные. Как преступников, на момент совершения преступления принадлежавших к дому Романовых, вас имеет право судить лично монарх и никто иной. Но в этом ваше преимущество. Если бы вас судили обычным образом, то сначала вы несколько месяцев посидели бы в сырых каменных мешках Петропавловки, при этом вас долго и нудно допрашивали бы следователи, время от времени переходя к рукоприкладству. Потом бы вас судили, и по совокупности содеянного приговорили бы к виселице. И только после этого вы могли бы написать прошение о помиловании и получить замену смертной казни вечной каторгой…

– Но, Ольга! – вскричал пораженный в самое сердце дядя Владимир, – ты слишком жестока, не забывай, что мы тебе ближайшая родня…

– Я об этом не забываю, – ответила я, – как не забываю о том, что Ники один раз вас уже простил и это не пошло вам впрок. Вам же внятно сказали, что вся ваша возня – как на ладони, и что лучше всего для вас будет прекратить всякие закулисные шашни и вести себя прилично, но вы не поняли доброты моего брата, в результате чего случилось то, что случилось. Сколько раз еще можно было вас прощать, прежде чем чаша терпения переполнится? Нет уж, одного раза было довольно; теперь же вся моя милость заключается только в том, что вас живыми и здоровыми отправят в Пишпек, а не вздернут на веревке во дворе Петропавловской крепости.

Стук-брякс!

Тетя Михень все-таки брякнулась в обморок: это до нее окончательно дошло, до чего она доигралась, желая возвести на трон своего сыночка Кирилла. Да уж, великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин свою сказку о рыбаке и рыбке писал как раз о таких ненасытных в своей жадности дурах, которым все идет не в прок. Дядя Владимир выглядит тут лицом страдающим, но у меня нет жалости и к нему. Держал бы свою половину в узде, да воспитывал своих сыновей так, чтобы выросли они полезными людьми, а не пьяницами, бонвиванами и бездельниками – и не попали бы сейчас они в чужие интриги, как кур в ощип. Единственное, чего я не хочу для семейства моего дяди, это публичного позора, поэтому не будет прилюдного ломания шпаг и срывания мундиров. Преступников тихо переоденут в мещанское и в сопровождении конвоя в отдельном вагоне отправят в Оренбург, а уже оттуда на перекладных, опять же в сопровождении конвоя, довезут до Пишпека. Осталось только поймать Андрея (который пока где-то прячется) – и можно отправлять господ Иудушкиных на место вечного поселения. Вот и все об этих людях, как бывало, говаривала сама Шахерезада.

* * *

Июля 1904 года, 18:15

Санкт-Петербург, Зимний Дворец