Глава 11. Большие последствия

 

У Люси так и не получилось остаться один на один со своими мыслями. В город они вернулась уже под вечер воскресенья. А дома надо было непременно сделать невозмутимое лицо и выдержать допрос с пристрастием. А когда, уже вечером, она все‑таки осталась наедине сама с собой, то просто «выключилась», будто не отдыхала за городом, а трудилась там не покладая рук. Это все нервное, не иначе.

А на следующий день – привычный ранний подъем, дети, их родители, работа. Голова и руки постоянно заняты. А телефон не звонит. Он не звонит.

Именно поэтому, после окончания приема во «Фламинго», когда у нее есть минуть сорок на то, чтобы перекусить, отдохнуть немного перед другой работой, она снова стоит у окна кабинета и смотрит за стекло. Сегодня на улице метет. Как началось в ночь с субботы на воскресенье, так и продолжает вьюжить и кружить. Именно под свист вьюги у них все и случилось.

Несмотря на полный сумбур в голове, который еще предстоит проанализировать, разложить по полочкам и навесить бирки, одно Людмила знает точно: она не пожалеет о том, что произошло. Неважно, как сложится у них дальше, что он сделает или не сделает, скажет или не скажет… Она не будет сожалеть о том, что позволила этому случиться. Это навсегда останется с ней.

Она была с мужчиной. Нет, даже не так. С Мужчиной. Не с таким, как их описывают в глянцевых журналах и дамских романах. А с настоящим, реальным мужчиной, который был таким до самых мельчайших нюансов. Мужчина во всем. В своей немного грубоватой торопливости. В своей тяжести и твердости. В молчаливости, полной лишь хриплого шумного дыхания. И даже в том, что все случилось быстро. А совсем не так, как пишут в любовных романах.

А она не жалела. Наверное, она наивная. Или латентная мазохистка, лишенная чувства собственного достоинства. Но ей безумно льстила эта его торопливость и несдержанность. Значит, хочет именно ее. Значит, именно она ему нужна так, что… Да и не ждала сама Люся многого от секса, так уж ее жизнь сложилась. Неудачный опыт, куча комплексов, длительный целибат… А вот что было важно – это как он обнял ее после, прижал к себе. И негромкое: «Извини меня, Лютик». И еще, чуть позже: «Маленькая, я, кажется, отрубаюсь. Прости. Но я утром исправлюсь, обещаю». А потом он и в самом деле заснул. Но даже это не было обидным. Потому что стоило ей пошевелиться, как его руки вокруг нее сжимались. Даже во сне он не отпускал ее. И вот это было по‑настоящему важным.

А утром… Утром он действительно исправился.

 

Понедельник – день тяжелый. Если ты генеральный директор, то, вопреки расхожему мнению, твой понедельник – день тяжелый вдвойне. А если ты генеральный директор компании, которая переживает не самые лучшие времена, то в понедельник с утра хочется повеситься на собственном галстуке спустя полчаса после начала рабочего дня.

Вот как ни странно, а повеситься ему не хотелось. С мыслями своими остаться хотелось наедине, хотя бы на десять минут. Потому что покоя ему не давали со вчерашнего вечера. Едва он переступил порог дома, как на него накинулся Гошка. И отнюдь не с теми вопросами, которыми он ему грозил накануне. А с сообщением, что к ним «едет ревизор». А точнее, что на них клюнула большая московская рыба в лице столичной инвестиционной компании, в которой и работал, как выяснилось, тот самый однокашник, с которым встречался недавно Гоша. И завтра к ним как снег на голову падают первым утренним московским рейсом потенциальные инвесторы. Спасатели возможные, то бишь. И подготовиться надо как следует к визиту. В итоге они с Жоркой до двух ночи составляли план действий, а с утра пораньше принялись его исполнять. Встретить гостей в аэропорту, потом в гостиницу – их разместить, потом, пока гости отдыхают с дороги, обратно в офис, а там дел тоже куча. Все закрутилось так, что передохнуть некогда. Лишь ближе к одиннадцати он урвал десять минут на кофе. И, прихлебывая ароматный горячий напиток и глядя на белое мельтешение за окном, все‑таки позволил себе ненадолго вернуться на сутки назад…

 

Если говорить совсем честно, то по‑мужски он просто‑напросто почти что облажался. В их первый раз. Теперь понимал, каким был в последнее время в этом плане… ленивым, что ли. Постоянная на протяжении нескольких лет сексуальная партнерша, с которой он не считал нужным слишком уж стараться, потому что она многого не требовала, ее все устраивало и так. А потом, когда случилась беда с Гошкой, стало резко не до секса. После этого просто исчезло время на это. Затем – появилась Люся. А потом у него снесло по ней крышу. Только он не сразу это понял. И весь масштаб этой катастрофы осознал, только когда оказался с ней на расстоянии поцелуя. Когда появилась возможность прикоснуться… Когда понял, что вот сейчас он ее получит, целиком, полностью.

Просто сорвался. Длительное воздержание, истрепанные в лоскуты нервы и она – как спасение, как лекарство, как якорь. Поэтому и показал себя с Люсей… уж никак не умелым героем‑любовником, это точно. Скорее, торопливым и неопытным подростком. Но к этой мысли он пришел постфактум, почти убывая из реальности, уткнувшись лицом в пахнущие то ли лимоном, то ли апельсином волосы. Сил совсем не осталось, но он поклялся себе, уже на грани сна и яви, что утром он обязательно…

А утром он сдержал данное самому себе слово. И под завывания начавшейся еще ночью вьюги он поступил так, как считал нужным и правильным, несмотря на Люсины довольно решительные протесты, борьбу за одеяло и ее первое смешное, почти детское «Ой». Он сделал Люсе хорошо. Потом стало хорошо им обоим. А потом они лежали, укрывшись одеялом. За окном все так же посвистывал ветер, Люся смущенно прятала лицо, уткнувшись ему в шею, а он довольно улыбался, перебирая ее волосы. А потом у него заурчало в животе, Люся от неожиданности прыснула. Все ее смущение как рукой сняло, и они пошли вниз – завтракать.

 

Наверное, он все‑таки стареет. Или в голове у него что‑то не так замкнуто. Но самым ярким моментом их совместных выходных стала отнюдь не близость с Люсей, какой бы долгожданной и сладкой она не была. А именно утро. И не в постели. А на кухне.

Он сидит за столом и наблюдает, как она жарит ему омлет. Нет, он мог бы и сам, уж что‑что, а омлет в состоянии приготовить. Но Люся вызвалась, а он не стал спорить. И теперь вот наблюдает за ней, изящно переступающей ногами, упакованными в серые пушистые носки, по выстывшим за ночь плиткам пола на его бывшей кухне. Никогда бы ни подумал, что это так красиво – голые женские ножки в вязаных носках. А еще на Люсе его свитер, старый, потерявший форму, но мягкий и удобный. Рукава она закатала до локтя, широкий растянутый ворот так и норовит сползти с плеча, снизу свитер прикрывает ее до середины бедер. Но когда она поднимает руки, чтобы достать соль… Снизу белье Лютик надела, а вот сверху, это отчетливо видно под мягким трикотажем – нет. Волосы каштановыми волнами укрывают плечи, она их периодически перекидывает с одной стороны на другую. Такая… домашняя, уютная, близкая. Родная.

Он сидит и смотрит, как она готовит ему завтрак. Его женщина готовит ему завтрак. Его. Та, которую он сделал сегодня ночью своей. Та, которая сама отдалась ему. Его женщина. Они вдвоем здесь, только они и то, что произошло между ними. За окном совсем разгулялся снежный буран, а на просторной светлой кухне самая лучшая на свете женщина, ЕГО женщина готовит ему завтрак. И почему‑то именно от этого хорошо так, что кружится голова.

А после завтрака он ее снова увлек на второй этаж. И снова… Третий раз за одни сутки… Будто помолодел на десять лет, и не тридцать пять ему, а двадцать с небольшим. Но именно так он себя с ней и чувствовал. Молодым, беззаботным и очень‑очень счастливым.

 

Воспоминания о том, что было воскресным утром, заставило ее щеки вспыхнуть. И ладно бы еще ночью, а то ведь светло же совсем было. А он… А потом Люся решила, что он… что ему виднее… нет, не так! Что он старше, опытнее и поэтому – лучше знает, что правильно, а что – нет. И если он решил… а она… а ей было хорошо так, как никогда в жизни! Но лучше сейчас об этом не думать. Лучше про завтрак.

Так приятно было готовить ему завтрак. Необъяснимо, но вот просто до мурашек отчего‑то приятно. И спиной взгляд его чувствовала. А потом – не только взгляд. Его грудь прижалась к ее спине, горячие твердые ладони пробрались под свитер, мгновенно нашли то, чем себя наполнить. И колючая щека трется о ее гладкую.

– Гриша! – в попытке его образумить, у нее тут омлет сейчас пригорать начнет! – Прекрати меня тискать! Постоянно руки распускаешь!

– Невозможно, – хрипло ей на ухо. – Невозможно тебя не тискать постоянно. Оно же так и просится… – чуть сжимая ладони, – чтобы… хм…

По телу проходит озноб, и она беспомощно откидывает голову ему на плечо. А Гриша со вздохом убирает руки.

– Так, давай меня кормить. Я голодный просто смертельно. Во всех смыслах.

 

Поесть все‑таки надо. Не хочется, но надо. Есть еще пятнадцать минут, она успеет попить чаю с ватрушкой. И Люся идет в комнатку, где они чаевничают.

– Люсенька, да ты никак личную жизнь устроила? – Тамара Витальевна составляет ей компанию.

Людмила лишь неопределенно пожимает плечами. Как‑то нет сильного желания обсуждать свою личную жизнь с кем бы то ни было, а уж тем более, с коллегой по работе.

– Не скроешь, Люда, глаза вон так и светятся. И улыбаешься постоянно, – не унимается Тамара Витальевна. – Что, нашла мужика?

Не отстанет ведь, пока ей хоть что‑то не скажешь. А уходить уже невежливо.

– Нашла.

– Путный?

Смешной вопрос. Путный ли Гриша? Он самый лучший. Но объяснять это Тамаре Витальевне она не собирается. Поэтому отвечает уклончиво:

– Вроде бы.

– Лет сколько?

Не отстанет просто так. А ей вдруг внезапно хочется поговорить о нем. Хотя бы так.

– Тридцать пять.

– Не мальчик, – усмехается коллега. – Женатый?

– Нет.

– Разведенный?

– Тоже нет.

– Да прямо чудеса какие‑то! В тридцать пять лет – и ни разу женат не был? Пьет, поди? Или с мамочкой живет?

– Живет с братом. Не пьет, – Люсе становится даже забавно: до чего дойдет в своей зависти Тамара Витальевна.

– А крылышек и нимба нет?

– Не заметила, – Люда улыбается.

– Ох, Люся, Люся… Поверь моему опыту – не бывает такого. Чтобы мужик в тридцать пять лет, непьющий, да не женатый, да еще и без придури… Что‑то с ним не так, поверь мне! Или бить начнет, или еще какая пакость. Вон, у моей соседки дочь тоже нашла себе, вроде твоего, с виду приличный мужик, а потом оказалось… – Тамара Витальевна спотыкается на полуслове, глядя удивленно куда‑то за спину Люси. А в спину тянет сквозняком. Люда поворачивается. Он.

– Здравствуйте, – Григорий подчеркнуто вежлив.

Люся вскакивает с места, чуть не опрокинув чашку с чаем. Слова все куда‑то исчезают из головы, и она просто молча смотрит на него. Господи, оказывается, она успела по нему соскучиться!

– Вы нас не оставите ненадолго? Пожалуйста, – просьба обращена к Тамаре Витальевне и высказана хоть и вежливо, но тоном человека, который привык, что все его просьбы выполняются. И Тамара Витальевна не исключение.

– Да‑да, конечно, – торопливо вставая из‑за стола, а потом боком протискиваясь в дверь и аккуратно закрывая ее собой. И они остаются одни.

Он делает шаг, потом другой. Встает напротив, рядом. Взгляд его будто ощупывает ее лицо, а потом…

– Нет, – он со вздохом отступает на шаг назад.

– Что – «нет»? – она наконец‑то может говорить.

– Не буду я вас целовать, Людмила Михайловна. Иначе не остановлюсь, а я не за этим приехал.

– А зачем?

– Ох, Люсь, да тут у меня засада просто… – Григорий запускает ладонь в свои волосы.

– Что случилось?!

– Плохого – ничего. Тут такое дело… Гости к нам приехали московские. Инвесторы… потенциальные. Ты же знаешь, что мы вляпались по горло?

– Знаю.

– Ну вот, – вздыхает. – И сейчас начнется. Да оно уже началось, собственно. Я вырвался ненадолго, вот по дороге в гостиницу. Сейчас заберем их, по объектам немножко провезем, потом обедать, потом в офис. И это только начало, ты понимаешь?

Нельзя сказать, что она все точно понимает, но кивает. А Гриша продолжает:

– На несколько дней вся эта кутерьма, наверное. Они все хотят посмотреть: и активы наши, и недвижимость, запасы складские. И документы, отчеты… Так их еще и развлекать надо будет по вечерам, так уж водится. Я просто вот не знаю, когда я…

– Гриш, я все понимаю, – теперь она действительно понимает, зачем он приехал. – Это очень важно, я понимаю. Ты мог бы и не приезжать, просто бы позвонил.

– А я хотел приехать, может быть, – буркнул мрачно. – И ничего ты не понимаешь, Лютик… Я не хочу, чтобы ты думала, что я… что я тебя избегаю… после… хм… или еще какую‑нибудь ерунду. Вы, девушки, это можете. Просто тут все так совпало, что я… Я, наверное, буду ближайшие дни занят очень… очень плотно. И вряд ли смогу вырваться. Понимаешь?

– Да, – кивает она. – Правда, все нормально, Гриш. Делай то, что должен.

– Глупости придумывать не будешь? – смотрит на нее настороженно.

– Не буду.

– Ладно. Тогда я поехал, – взгляд на часы на запястье. – И так уже опаздываю. До встречи, Лютик.

Резко оборачивается и вправду уходит. Но только до двери. А там останавливается.

– Черт. Черт. Черт! Не могу!

И, повернувшись и преодолев расстояние между ними в пару шагов, целует ее. А она сама прижимается к нему, вцепившись в ворот его темно‑серого пальто.

– Блин, Люська! – чуть позже, губами ей в висок. – Это все твой проклятый белый халат.

– А он‑то тут причем? – шепотом ему в шарф.

– Нездоровые ассоциации как результат просмотра немецких документальных фильмов, – со смешком.

Она сначала не понимает, о чем он, а потом стукает его по плечу.

– Гришка! Ты что такое говоришь?! Ужас какой! Я, вообще‑то, с детьми тут работаю!

– И слава Богу, – выдыхает он ей в ухо. – Люсь, пни меня, а? Мне уже не просто бежать – лететь надо. А я сам не уйду, чувствую.

– Езжай, Гришенька, – она привстает на цыпочки и целует его в лоб. – Езжай. Все хорошо.

Так безумно раздражавшее в Ларисином исполнении «Гришенька», сказанной Люсей, заставляет внезапно сжаться сердце. Словно нечаянная ласка. Нет, уходить надо, срочно просто.

– Люсь, я как смогу – позвоню.

– Договорились.

 

Все‑таки хорошо, что он приехал. Во‑первых, совершенно заткнулась Тамара Витальевна. Хотя нет, во‑первых не это. А то, что она просто была ужасно рада его видеть. И не только… видеть. А во‑вторых, в свете последующих дней без него… О, Люся себя хорошо знала. Уж она бы напридумывала, Гриша прав. Накрутила бы себя так, по‑своему интерпретируя его молчание, отсутствие его самого и даже звонков от него, что мало бы никому не показалось. В первую очередь, ей самой. А так – просто ждала. Хотя ждать было непросто. Ужасно хотелось позвонить ему, хотя бы голос услышать. Люся с трудом себе представляла, чем он там конкретно занят. Но было четкое ощущение, что она со своим звонком может быть очень, ну вот совершенно некстати. Поэтому терпела. Он же сказал: как смогу, позвоню. Значит – позвонит.

И он позвонил как раз в обеденный перерыв в четверг. Голос очень усталый, несмотря на то, что бодрится.

– Лютик, как ты?

– Да я‑то нормально, как обычно. А ты, судя по голосу, на последнем издыхании?

– Ооох… Когда я умру от цирроза печени, запомни меня молодым и красивым.

– Да? А я тебя таким видела? – она пытается шутить, но собеседник, похоже, даже чувство юмора пропил.

– И ты туда же? – драматическим шепотом.

– Что, все так плохо? – ей уже вправду не смешно.

– Улетаю сегодня вечером в Москву, – со вздохом. – Нам дали предварительное добро. Но большие боссы хотят лицезреть наши рожи а‑ля натюрель. Да и в головные управления пары банков наведаться надо, Гошка договорился о встречах. Так что…

– Я очень рада, что у вас все получилось.

– Да пока еще не получилось. Но мы надеемся, что выгорит дело. Гошка говорит, что надо ковать железо, не отходя от кассы. И он прав. Поэтому… мне надо лететь. Понимаешь?

– Конечно. Это же то, чего вы добивались. Я понимаю, как это важно.

Надо что‑то ей сказать, как‑то объяснить. Но у него после нескольких дней непрерывного общения со столичными гостями язык почти не ворочается. А ведь это еще не конец, там еще в Москве второй раунд переговоров предстоит, уже совсем с другими людьми, на совсем ином уровне. Остается только надеяться, что она его поймет. Так, почти без слов.

– Не сердишься?

– Господи, Гриша, да на что?

Он сам не может объяснить, но вот чувство же вины есть откуда‑то внутри?

– Лютик, а ты… ждать меня будешь?

Ответом ему смешок.

– Григорий Сергеевич, прекрати раскручивать трагедию. Куда я денусь? Уезжай, улаживай дела. Гриша, ну что ты как маленький?

– Я не маленький. Я задолбанный вусмерть.

Вот, правда, жалко его. Но как сказать, чтобы не обидеть?

– Гриш, если я что‑то могу сделать…

– Да нет. Я сам. Ладно, Люсь, пойду. Собраться еще надо…

– Удачи, Гриш.

Небольшое молчание, а потом он все‑таки спрашивает:

– Скучать будешь?

– Мне скучать некогда.

– Врешь ведь…

– Вру, – соглашается Люся. – По тебе – буду. А ты… ты будешь скучать по мне?

– А я уже.

 

И ведь скучал же, не обманывал. Его всегда женщины после близости утомляли. Он делался равнодушным на какое‑то время, до следующего раза. И все эти разговорчики, сюсюканье и прочее страшно раздражало.

Люси же ему не хватало. Первую ночь в гостинице спал плохо, перелеты ему всегда скверно давались. И когда проснулся ночью, в незнакомой постели, от того, что пытается нащупать ее, сам себе удивился. Одну ночь вместе провели, когда привыкнуть успел, казалось бы? А вот поди ж ты. Тело лучше знало, что ему надо. А надо ему было, чтобы она оказалась тут, рядом. Чтобы обнять теплое и мягкое женское тело, уткнуться лицом в шелковые, пахнущие цитрусами волосы. И можно уже ничего не делать. И так было бы невозможно хорошо.

Но вместо этого обнимать ему пришлось холодную подушку.

 

– Людмила Михайловна?

Люся оборачивается, не дойдя пары метров до машины, припаркованной во дворе «Фламинго». Ее окликает незнакомая ей женщина.

– Да, это я.

– Можно вас… на минуточку?

Люся демонстративно смотрит на часы. Время не то, чтобы поджимает, но и не способствует длительным беседам с неизвестными.

– Ну, если только на минуточку, – Люда делает несколько шагов в сторону незнакомки. – Слушаю вас.

Но окликнувшая ее дама не торопится начать разговор. Стоит и в упор разглядывает Люсю. А что остается делать Людмиле? Она в ответ так же демонстративно разглядывает женщину. Высокая, почти одного роста с ней. Лицо худощавое. Льдистые глаза, острые скулы, тонкие, тронутые алым губы. От нее остается ощущение чего‑то колющего и даже опасного, которое не смягчает уютная, шикарная, до пола шуба из норки‑крестовки. Нет, эта женщина Людмиле не знакома. Но почему‑то уже не нравится.

– Простите, но не могли бы вы уже сказать, что хотели? Я не совсем располагаю свободным временем…

Дама в норковой шубе усмехается, как‑то так… нехорошо.

– Такая деловая, надо же… И как же ты успела при такой занятости чужого мужика увести?

Слова очень внезапны, но Люся почему‑то сразу, моментально понимает, о ком речь. Спасибо надо Тамаре Витальевне сказать, не иначе, за ее параноидальное «с ним что‑то не так». Но показывать этого она не собирается, и вообще – как‑то вдруг неожиданно внутренне собирается вся.

– Простите?

– Не прощу. Нет такому прощения.

– Я вас не совсем понимаю.

– Все ты понимаешь, – дама снова усмехается. – Залезла ты в постель к моему Григорию, что тут непонятного? Меня зовут Лариса. Лариса Юрьевна. Полагаю, мое имя ничего тебе не говорит? Неужели Гришенька не рассказал? Ай‑ай‑ай, какой забывчивый. Но это на него так похоже.

Страшно. Страшно от того, что это может оказаться правдой. Что вот эта женщина что‑то значит для него. А сама Люся просто… ну, просто так, для развлечения. Для разнообразия. Но отчего‑то вспоминаются его слова про наездницу там, у пруда. И то, что он сказал потом – о том, что один. Не случайно он это сказал. И не врал. Он не мог ей соврать о таком… важном. И вдруг, уверенно:

– Вы не жена ему.

– Верно, – соглашается эта Лариса Юрьевна, невольно поморщившись. – Но пять лет прожили бок о бок, душа в душу. Это, по‑твоему, не считается? Дочь моя его отцом называет. А ты… Считай, из семьи мужика увела. Не стыдно в глаза смотреть?

Вот что‑что, а удар держать ее жизнь учила. Не всегда это у Люси получалось, но навыки есть. Не прогибаться под давлением, под оскорблениями, держать спину и улыбаться. Даже когда больно. Да и потом… Гораздо хуже было бы, если бы эта Лариса сказала: «наша дочь». Вот это было бы очень тяжело пережить. Что у него есть дочь. И что он о ней Люсе не сказал. А так… И вообще, почему‑то, несмотря ни на что, есть ощущение, что этот разговор для ее собеседницы – жест отчаяния, что ли…

– Послушайте, Лариса… Юрьевна. Если у вас есть какие‑то претензии к Григорию, так вы ему их и выскажите. Я не понимаю, зачем вы говорите все это мне.

– Ах, вон как мы запели… – собеседница суживает глаза и поджимает и без того тонкие губы. – Что, даже сражаться за него не будешь?

– Не буду, – качает головой Люся. – Во‑первых, решать все равно Григорию. А во‑вторых, – в ней вдруг поднимает голову гордость, и Людмила смотрит прямо в глаза своей визави. – Я не буду за него сражаться, потому что я уже выиграла. Он мой.

Фраза бьет по Ларисе сильнее, чем она может позволить себе показать. «Он мой». Она не могла сказать такого за все годы. Даже не вслух, про себя. Жизнь приучила ее смотреть на вещи реально, не обманывать себя. Лариса всегда чувствовала дистанцию, которую он выдерживал, ту границу, за которую ей выход был запрещен. Она надеялась, конечно, что рано или поздно… Но, похоже, поздно. Злость просто захлестывает.

– Да как бы не так! – Лариса смеется, показывая испачканные алой помадой губы. – Наивная… Я с ним столько лет прожила. Сколько мы пережили вместе… И что? А ничего! А ты, что, думаешь, если переспала с ним, так он сразу на тебе женится? Милочка, если он к своим тридцати пяти годам не женился… на той, с которой его связывало многое, очень многое… Да ты еще глупее, чем мне кажется! Наиграется и бросит, поверь мне, девочка.

– Я вам не девочка. Всего хорошего.

Развернулась и пошла прочь. А холеная женщина в норковой шубе и с холодными глазами осталась стоять и смотреть, как другая женщина, в пуховике и джинсах, с прижатыми меховыми наушниками распущенными волосами, садится в красную машину и уезжает.

 

Потом, уже в машине, ее стало потряхивать. И даже плакать захотелось, но она себе запретила. Ее люди ждут, ей еще работать до самого вечера. Вот дома уже, в постели, можно будет. Еще ужасно хотелось схватить телефон, позвонить ему и утроить банальную истерику. Со слезами и вопросами. Кто такая эта Лариса?! Что ее связывает с Гришей?! Какие у них сейчас отношения?! И все в таком духе. Очень хотелось. Но когда она представила, как он сидит в своем строгом костюме и галстуке, за столом переговоров, с такими же серьезными и представительными людьми. И тут она – со своими слезами и соплями. Неправильно это. Ему сейчас и так непросто, она уверена. Он обещал. Вот он приедет, и они все выяснят.

Людмила сказала этой женщине: «Он мой». Верила ли она в это? Хотела верить, это точно. Внутренний голос говорил, что он не тот человек, чтобы врать, обманывать. Не успел все рассказать – другое дело. Надо просто дать ему время. Надо дождаться. Но, черт побери, как же это непросто!

 

Как в душу плюнула. Когда села в Алинину машину и уехала. Ну, надо же… Какая самоуверенная. Не удалось заставить ее ревновать, сомневаться, не ожидала такого Лариса. Неужели уже слишком поздно? И все между Гришей и этой… уже случилось, и ничего не изменишь?! Мысль о том, что он будет счастлив, после всего, после того, как с ней поступил, жалит. Нет, она этого не допустит!