Глава 4. Большие воспоминания

 

Пожилая женщина старается говорить вполголоса, но Люся прекрасно слышит. Лучше бы не слышала.

– Танечка, ну вот только маешься ты с ним… Говорили мы тебе с отцом – сдай ты его в детдом. Все равно он ни черта не понимает, дурачок же. Ему все равно, есть ты, нет тебя…

– Мама, перестань! – женщина, по виду – Люсина ровесница, споро одевает годовалого малыша после массажа. Людмила даже не знает, какой там основной диагноз. У ребенка целый неврологический «букет» и куча осложнений. Но это же не оправдание…

– Странный совет из уст матери, – не может сдержаться Люда.

– А что тут странного? – полная дама поворачивается к массажисту. – Ну, он же правда ничего не понимает. Таня только время с ним теряет! Отдать в детдом и все. Ему там лучше будет, – со странной уверенностью. – А Танюше это все зачем? Она умница, у нее два высших образования, хорошая работа. Только время переводить. А Танечка потом другого родит ребенка… здорового.

– Мама, ты нашла время это обсуждать, – голос матери мальчика резок. – Извините нас, – это уже Людмиле. – До свидания. Мама, пойдем.

Они уходят, старшая из женщин продолжает что‑то говорить младшей, держащей на руках своего больного, не оправдавшего чьих‑то надежд и чаяний ребенка. Люся гадает: надолго ли хватит сил матери выдерживать это давление. И от всего сердца желает ей, чтобы сил хватило. Пройти этот путь до конца, каким бы он ни был.

 

Монька так рванул ей навстречу, что Люда поняла – с собакой не гуляли. Даже можно не спрашивать. Так, ошейник, поводок.

– Людмила, ты долго не гуляй. Пусть по‑быстрому дела сделает и домой. Устала же наверняка.

Люся молча закрывает дверь. Даже сил обижаться нет. Да и умом понимает, что это ее собака, она ее домой притащила, вот и изволь, Людмила Михайловна, выгуливать своего пса. Нет, мама и даже бабушка тоже гуляли с Моней, не только одна Люся. Просто этот поганец признавал за хозяйку только Людмилу, только ее слушался беспрекословно. А на прогулке с Антониной Вячеславовной или Фаиной Семеновной мог позволить себе рвануть за кошкой, голубем, а то и вовсе – за другой собакой. Опять же, помойки – это святое. И ничего ни мама, ни бабушка с ним сделать не могли. Два года назад Монька вывернул бабуле кисть на прогулке, после чего Фаина Семеновна полгода пса именовала не иначе как Иродом. И гуляла с ним только по крайней необходимости, когда уж совсем некому, а собаке невмочь. А прошлой зимой Пантелеймон Иродович уронил Люсину маму на прогулке, да еще и протащил ее пару метров, благо снег и мягко. Но матери этот эпизод желания выгуливать энергичного ротвейлера не добавил.

По‑быстрому у них с Монти не получается. Люся понимает, что такой собаке нужно много движения, и пятью минутами не отделаешься. Только сил в ногах нет совсем. И, недолго думая, Людмила мягко оседает в сугроб. Не так уж холодно на улице, а она добротно, по погоде одета. Монька подбегает, тыкается ей в лицо мокрым носом и, убедившись, что все с хозяйкой в порядке, уносится дальше проверять, что произошло нового на его территории.

Думать ни о чем не хочется. Даже о том, как она сама странно выглядит, восседая поздним вечерним часом в сугробе на пустыре. Наблюдать эту сюрреалистичную картину желающих все равно нет. Зато почему‑то вдруг вспоминаются два брата‑негея. Если честно, она полагала, что благополучно забыла о них. Ну, проревелась и забыла. Столько всего проходит через нее, что правило «С глаз долой – из сердца вон» срабатывает почти всегда. Почти. Но не абсолютно. Потому что вот вспомнила она их отчего‑то же сейчас? Обиды уже нет, ее за язык никто не тянул. Промолчала бы – и ничего бы не было. А теперь что же – лишь воспоминания о двух братьях, очередные клиенты, которые в силу ее собственного проявленного интереса, вышедшего за профессиональные рамки, теперь уже не перейдут в категорию «постоянные». Да и что за печаль, уж чего‑чего, а клиентов у нее в избытке. А вот грустно отчего‑то. Немного, но все же.

Вроде бы нагулялись они с Пантелеймоном достаточно. А дома – стал рваться с поводка, не успели они в квартиру зайти. И стоило лишь освободить пса от его прогулочной амуниции, как он кинулся на кухню. В голове еще успела мелькнуть мысль: «Пить хочет, убегался», а потом…

С кухни доносится звонкое «Ай!», бабушкино грозное «Моня, фу!». А Люся понимает – у них поздние гости. Мама с бабулей хороши – могли бы и позвонить на сотовый, предупредить, знают же, что Монька может незнакомого человека напугать. Теперь она замечает и чужую обувь – мужские зимние ботинки, размера, впрочем, навскидку, такого же, как у самой Люси. Нет ни малейшей догадки, кто это. Надо идти смотреть. И, разувшись и повесив пуховик на крючок, Люда проходит к кухонной двери. А там…

Есть такое выражение – стоять по стойке «смирно». Гоша сидит на табуретке по стойке «смирно», в одной руке надкушенный пирожок. На который с видом полнейшего равнодушия смотрит расположившийся рядом Монька.

– Можно ему… дать пирожок? – тон у Гоши крайне почтительный.

– Можно, – кивает Фаина Семеновна.

– Нечего собаку пирогами кормить, – подает голос Люся от дверного проема, обозначая свое присутствие.

Моня оборачивается и смотрит на хозяйку с укоризной. Людмиле временами кажется, что ротвейлер понимает человеческую речь. По крайней мере, когда говорят о нем.

– Пантелеймон, осторожно! – строго говорит бабушка.

Похоже, Люсю никто не слушает. Гоша, кажется, даже дыхание затаил, заворожено глядя на то, как с его руки исчезает пирожок. Исчезает в здоровенной пасти, полной зубов размером в треть пальца взрослого мужчины.

Прикончив пирожок, ротвейлер смотрит на гостя уже более благосклонно и по‑прежнему выжидательно.

– А можно еще ему дать?

– Хватит! – Люся проходит на кухню. – Георгий Александрович, какими судьбами?

– Привет, Лютик, – Гошу обескуражить непросто. – Симпатичная у тебя собачка. Только очень грозная.

– Моня, место! – Люся понимает, что собака привлекает к себе слишком много внимания. И это не считая буквально источающих любопытство матери и бабушки. Пес одаривает ее еще одним укоризненным взглядом и понур уходит с кухни, обернувшись пару раз по дороге – а ну как передумает хозяйка? Хозяйка не передумала.

– Итак, – Людмила сложила руки под грудью. – Чем обязана такой чести? И откуда, кстати, ты знаешь адрес?

– Ну, ты же рассказывала, где работаешь… Я позвонил, спросил…

– И тебе так просто сказали мой адрес?!

– Я могу быть очень убедительным, – он улыбается ей своей фирменной улыбкой.

– Ясно, – она слегка растеряна. Нет, все‑таки Катя, их бухгалтерша и, по совместительству, кадровичка – полная идиотка! Ведь наверняка именно с ней Гоша разговаривал. – И ради чего это все? Это не визит вежливости, насколько я понимаю?

– Ну… да… наверное… – теперь его тон слегка неуверен.

– Ой, да вам поговорить надо, – спохватывается бабуля. – А то час‑то поздний. Ну, вы говорите, да чаю попейте с пирогами. А мы пойдем с Тоней в зал, телевизор посмотрим.

Домашние сегодня демонстрируют просто чудеса сообразительности. Люся прошла к стенному шкафчику, достала чашку, налила себе чаю, а потом обернулась к Георгию. На их пяти‑с‑половиной метровой скромной кухне он смотрится чужеродно. Вроде бы и одет просто, а вот все равно выбивается совершенно. Или она просто не привыкла видеть мужчин на их кухне?

– Ну, – она обхватывает чашку ладонями. А руки‑то подмерзли все‑таки. – С чем пожаловал?

– С извинениями.

А вот это было неожиданно. Собственно, и само явление Гоши на их кухне, поздно вечером, без предупреждения, уже само по себе было весьма неожиданным. А уж повод…

– За что тебе извиняться? – она и вправду совсем не понимает Гошиных мотивов и сбита с толку.

– Ну… Гришка на тебя наорал. Некрасиво вышло…

– Ну, так это же твой брат, – тут она не удержалась и таки подколола, выделила последнее слово интонацией, – наорал. Не ты.

– Люсь… – Гоша вздыхает и улыбается. Улыбка у него такая… вот натурально извиняющаяся. – Ну, ведь мы оба понимаем, что я спровоцировал эту ситуацию. Специально делал так, чтобы у тебя сложилось впечатление, что… Ну, ты понимаешь… Извини меня, пожалуйста.

– Да ладно, сама виновата, – Люся ответно улыбается. Все‑таки Гошины слова ей приятны. Очень неожиданны и оттого особенно приятны. – Проехали, забыли. Я не обижаюсь. Но знаешь… – она решается сказать ему то, что так и не дает ей покоя. – Вы же вообще не похожи. Если не знать, ни за что не догадаешься, что вы близкие родственники. Ничего общего.

– Ну, так мы по матери только братья, – Гоша расслабился, это видно сразу. Результат Люсиных слов. – Отцы разные. И мы каждый, по утверждению мамы, очень похожи на своих отцов.

– Что значит – со слов мамы? Ты… вы… не видели своих отцов?

– Только на фото, – усмехается Гоша, а Люсю вдруг колет мысль: «Как и я». – Мы с Гришкой безотцовщина. Хотя нет, – поправляется. – Я‑то с отцом. Гришка мне вместо отца был.

– Даже так?

– Именно так.

 

Нина Матвеевна, их мать, успела поносить за свою жизнь три фамилии. В девичестве Николаева, по первому мужу Свидерская, по второму – Жидких. Так при фамилии Жидких и осталась. Хотя не раз в шутку говорила, что уже чего‑чего, а фамилия у первого мужа была что надо – звучная.

Фамилия у Сереги была звучная. Да и сам он был мужик видный. Высокий, плечистый, не красивый, но такой… породистый, как ей казалось. Водитель был вот просто от Бога, всякая тяжелая техника – хоть КРАЗ, хоть «Ивановец» его слушалась беспрекословно. Руки золотые опять же – не было ничего, что он не мог бы починить в машине. Одна беда – пил. Запивался. До недельных запоев, увольнений по тридцать третьей статье, выноса на продажу вещей из квартиры, пока жена на работе. Собственно, до нее – «белочки», натуральной белой горячки допивался. Потом он как‑то «просыхал», долго просил прощения у жены, устраивался на новую работу. И ведь брали – даром, что трудовая книжка вся пестрела, но уж больно он специалист был хороший.

Терпение Нины иссякло, когда он в алкогольном беспамятстве поднял на нее руку. Даже не так. Не на нее. На бросившегося между скандалящими родителями трехлетнего Гришку. Муж потом и плакал, и на колени вставал, клялся, что ни‑ни больше, говорил, что не сможет без нее и сына. А ведь и правда – Серега трезвый в Гришке души не чаял, играл с сыном, баловал игрушками, когда бывал с деньгами. Но – не поверила. Не поверила и не простила.

Спустя год после развода Сергей Свидерский пьяный насмерть замерз в сугробе.

А еще спустя полгода своего уже пост‑разводного вдовства Нина второй раз вышла замуж. Тогда она думала, что это огромное счастье – что на нее, разведенку с четырехлетним пацаном, кто‑то обратил внимание. И думать долго не стала – сыну нужен отец, мужская рука. Тем более, Александр был вполне себе ничего. Конечно, по сравнению с первым мужем – мелковат, ну так муж – это не курица на суп, чтобы на размер внимание обращать. Зато Сашка был балагур, весельчак, с ним было легко. И не пил. В смысле, выпивал, конечно, но как все нормальные мужики – только по праздникам, да и остановиться мог всегда, не дурел. Вот только с работой у Саши не ладилось. Был он по специальности электромонтером, и все ему везде было не так. Там начальник дурак, тут платят мало, там от дома добираться долго, тут на него смотрят косо. А потом ему и вовсе какой‑то добрый человек расписал, как хорошо на северах. И сколько там платят. И на семейном совете было решено ехать за длинным рублем. Но уехал Саша один – Нина была на сносях, и они договорились так: он уедет, найдет работу, обживется на новом месте. А Нина потом, после родов, когда младший ребенок немного подрастет, с обоими детьми приедет к мужу.

Когда Гошке было три недели, пришла телеграмма от Саши: «Не приезжай. Я встретил другую и полюбил. Подаю на развод. Прости. Алименты на сына платить буду».

Так и осталась Нина во второй раз одна, теперь уже с двумя сыновьями на руках. На том ее опыт семейной жизни прекратился. Хорош дурью маяться, ей теперь пацанов надо поднимать.

 

Он казался Гошке невозможно прекрасным. Гоша боготворил его. В старшем брате Гошке нравилось все – и то, что он самый высокий и крупный среди своих друзей, и его манеру постоянно держать руки в карманах штанов, и то, с каким независимым видом он переносил очередную выволочку от матери за двойки. Он был для него всем – Богом, центром мироздания, человеком, которого он любил, пожалуй, едва ли не больше, чем мать – любил, обожал, преклонялся. Только было одно «но». Старшему брату он был на фиг не нужен.

Гоша пытался увязаться за старшим при малейшей возможности – ему казалось безумно увлекательным все, что делает Гришка. Брат так же упрямо пытался отделаться от младшего, иногда грубо. И еще наградил его таким обидным для младшего прозвищем «Жоржета». И нежелание видеть его, Гошу, рядом с собой, было совершенно явным. Но Гошка ничего не мог поделать – несмотря на такое пренебрежительное отношение брата, он тянулся к старшему, как подсолнух за солнцем.

 

Ему шесть, Гришке одиннадцать.

– Мааам! Гришка не хочет брать меня с собой!

– Григорий! – голос матери строг и устал одновременно. – Возьмите Жору с собой. Мне надо кучу белья перестирать.

Гришка показывается ему кулак исподтишка, но с матерью не спорит. И Гошка радостно идет за старшими мальчишками. «Как собачонка» – зло смеется кто‑то из Гришкиных друзей. Гоше обидно, но радость от того, что он идет куда‑то со старшим братом и его компанией, сильнее. Ощущение того, что его ждет увлекательное приключение, не покидает.

 

Именно тогда все изменилось, в одночасье. Приключение было, да такое, что дух у маленького Жорки захватывало! Они шли два квартала, но оно стоило того, определенно. Заброшенный дом, который начали строить, да не достроили. Там было темно, таинственно и немного страшно. Но совсем по‑настоящему он не боялся, хотя вообще темнота его очень пугала. Но здесь же был Гришка, значит, ничего плохого не случится. А еще тут было много ужасно интересных и непонятных штук, брошенных строителями. Он осторожно переходил от одной увлекательной находки к другой, даже не слишком переживая, что старшие мальчишки совсем не обращают на него внимания. У Гоши было собственное опасное, будоражащее кровь приключение для настоящих пацанов!

Опасность поджидала его на полу. Увлеченный поисками новых интересных предметов, он не заметил в полутьме брошеного здания пролома в полу. И упал вниз, в подвальное помещение.

Уже потом, когда пришли взрослые, когда посветили туда, в подвал, фонарем, когда достали Гошку и убедились, что всех повреждений у мальчика – синяк на коленке да ссадина на подбородке… Вот тогда все дружно пришли к выводу, что пацан родился в рубашке. Весь пол подвала был завален какими‑то металлическими обломками, кусками железобетона с торчащими прутами арматуры. И аккурат между двух таких «недружелюбных» предметов Гошка и приземлился. И даже не поломал себе ничего.

Но тогда он об это не думал. Все пересиливал ужас. Страх от того, что оказался в кромешной темноте, и лишь серый проем над головой, где‑то очень‑очень высоко, как ему казалось. От которого почти не было света. И темнота, страшная, удушающая темнота вокруг, полная ужасной неизвестности. Он закричал.

Вот тогда все и поменялось. Гришка отослал друзей за взрослыми – хватило ума понять, что без помощи им мальца не вытащить. А сам растянулся на краю пролома – лег животом прямо на жесткий пыльный бетонный пол, свесил голову вниз. И стал с Гошей говорить.

Голос брата…Тогда это был его воздух. То, чем Гошка дышал в те страшные минуты – кто бы знал, сколько точно они так провели: старший лежа на холодном бетонном полу и опустив лицо вниз, младший – сидя на таком же холодном бетоне, но подняв лицо вверх, туда, где едва виднелась голова брата на фоне пролома. И откуда слышался голос. Голос, которым он дышал. Голос, который не давал Гошке захлебнуться собственным страхом, не позволял страшной темноте поглотить его, не подпускал к нему неизвестных чудовищ, притаившихся вокруг.

О чем ему тогда Гришка говорил? Если бы Гоша помнил! Что‑то смутное в воспоминаниях – про школу, про свою «класснуху» Раису Ивановну, которые за глаза звали Резина. Про то, что ждет самого Гошу после лета, когда он пойдет в первый класс. Про то, как они будут чинить Гошкин велосипед. И много чего другого, наверное. Молчаливый Гришка, от которого он слышал только «Отстань», «Не ной, Жоржета» и еще такое подобное, говорил, говорил, говорил. Без перерыва. Замолчал только тогда, когда услышал голоса – прибежали друзья вместе с взрослыми.

А потом, когда Гошу достали из подвала, он кинулся… нет, не к матери. К брату. Уткнулся носом в пыльную грязную футболку и тихо заплакал. И в тот раз Гришка ему даже не сказал обычного: «Не реви, Жоржета».

Вот тогда Гоша понял – у него есть брат. Впрочем, похоже, понял это не он один.

 

Дверь кабинета стукнула, закрываясь за Ларисой. Наконец‑то его оставили одного! Как же быстро он привык к тому, что Гошка на работе. А категорически не хотел разбирать с Ларисой какие‑то мелкие, по его мнению, финансовые вопросы. Как ему не хватает Георгия! Но он сам сегодня настоял на том, чтобы младший остался дома. Гриша не слепой – видит. Похоже, нагрузку они так и не сумели правильно дозировать, как им массажист велел.

Воспоминание о девушке, которая делала Жорке массаж, кольнуло легким чувством стыда, но он от него отмахнулся – дело прошлое, в настоящем и без этого забот хватает. Но в одном эта… Люся? да, кажется, Люся, была права. Неправильно рассчитанная нагрузка – и все ее усилия пошли прахом, у Гоши опять спина болит, и сильно. Эх, как же он за младшим недоглядел?!

Сегодня Гошка дома, но не факт, что это имеет какой‑то смысл. Все равно брат наверняка сидит за компьютером – даром вчера кучу бумаг с работы взял. И файлы какие‑то на флэшку перед уходом из офиса копировал. Вот и что с ним делать? Загоняет себя, паразит этакий!

Григорий невесело усмехается своим мыслям, рассеянно глядя на падающий за окном снег. А ведь когда‑то, давным‑давно, он страстно хотел, чтобы противный приставучий младший брат куда‑нибудь исчез из их с мамой жизни.

 

Своего отца он не помнил совсем. Гошкиного отца, дядю Сашу, помнил смутно. Помнил, что тот был веселый, часто рассказывал какие‑то истории и играл с Гришей в машинки. Но слишком недолго он пробыл в Гришиной жизни, а детская память коротка.

Но вот «подарок», который им оставил дядя Саша, он запомнил очень хорошо. Младший брат ужас как мешал. Грише бы на улицу, гулять, а он сидит дома с младшим, потому что мать ушла в магазин, а там очереди и это надолго. А на улице лето, и друзья кричат в окно, а он тут сидит, караулит эту плаксу‑канючилу!

Сколько раз он смотрел на ревущего младшего и думал… О том, как было бы хорошо, если бы он куда‑то исчез. Потом Гошка подрос и стал таскаться за ним следом всюду. И это было еще хуже, чем когда Грише приходилось сидеть с братом дома. Потому что это лишало его ощущения свободы.

Все изменилось в тот день, в заброшенном недостроенном доме. Когда он услышал крик брата… когда обмер от ужаса… когда подбежал и понял, что случилось… По своей детскости он не очень задумывался о том, что брат мог серьезно повредить себе что‑то при падении – тем более, что тот так голосил: «Гриша! Забери меня отсюда! Мне страшно!». Но вот в то, что младший там умирает от страха – в это он поверил сразу, потому что знал, как Жорка боится темноты – сам же его не раз пугал.

Дальнейшее помнит смутно, действовал по наитию. Что говорил брату – да шут его знает! Но была полнейшая уверенность, что именно это и нужно делать – разговаривать с Гошкой, все равно ничего иного он и не мог больше. Но то, что он что‑то должен был делать для брата – это было совершенно очевидно для него. Он не мог оставить Гошку наедине с его страхом.

А потом, когда Жорку – грязного, с кровоточащим подбородком, с безумными глазами все‑таки достали из подвали взрослые – Мишкин отец спустился и на вытянутых руках просто поднял и передал Гошку тем взрослым, что были наверху… Так вот, когда брат кинулся именно к нему и ткнулся носом ему в живот… когда его рука, сама, на каком‑то рефлексе, легла на Гошкину голову… Вот тогда ответственность за брата мгновенно и намертво зацементировалась в его душе.

Это оказалось даже клево. Когда у тебя есть брат. Ну, в смысле, брат по‑настоящему. Выяснилось, что Гошка не такой уж и нытик. И мозги у него варят. А еще он веселый и надежный. Но самым замечательным было то, в чем Гришка себе ни за что не признавался. Этот взгляд, полный обожания, та беспрекословная Гошкина вера в него, в то, что он самый лучший. Да, все‑таки, когда у тебя есть такой младший брат – это клево.

Он делал для брата все, что мог. Пару раз бил морды обидчикам. Учил самого давать сдачи. В плане учебы вот не мог ничему научить, потому что учился Гошка, в отличие от него, бестолочи, хорошо – не с тройки на двойку, а на пятерки и четверки.

В общем, после того случая они быстро стали просто «не разлей вода». И Гришка искренне недоумевал, как раньше могло быть по‑другому.

 

Вокзал, суета. Он сам, уже обритый наголо, как и положено призывнику. Мать стоит в сторонке, утирая глаза платком, Гошка рядом.

– Не реви.

– А я не реву, – врет нещадно. И вдруг порывисто обнимает брата за шею, крепко, не отпускает долго. А потом, все же отстранившись и не пряча слез. – Ты сейчас скажешь, что настоящие мужики не обнимаются…

– Точно, – серьезно кивает Григорий. – Не обнимаются. Но… – после небольшой паузы, – мы братья. Нам можно.

И уже сам, крепко, кратко. Но успевает шепнуть на ухо:

– Мать береги.

И, отступив назад и закинув на плечо рюкзак:

– Ну, все, я пошел в вагон. Долгие проводы – лишние слезы.

– Гришенька, – мать снова припадает на грудь, он закатывает глаза, но обнимает ее.

– Я буду тебе писать каждый день! – это Гошка, отчаянно.

– Да зачем каждый день? Раз в месяц и хватит.

Знал бы он тогда, как будет ждать писем брата…

 

Не так уж и туго ему пришлось в армии. Да, с питанием швах, гоняют постоянно по всякой ерунде, но хоть обижать его никто не лез – рост, плечи, мрачный взгляд и здоровенные кулаки говорили сами за себя.

Потихоньку обживался. Обзавелся несколькими друзьями, выучился и сдал на права. К технике его тянуло давно, а тут и случай подвернулся. Так прошел почти год. Начальство армейское его прямо ценить стало – за спокойный характер, за авторитет, за умение разбираться в машинах. Сам же Гриша не чурался никакой работы и использовал любой шанс научиться чему‑то новому. Руками он работать точно не боялся. И ему доверили «особо важную работу».

Он, когда узнал, куда их посылают, сам хотел послать. Да солдат послать не может, обязан выполнять. И Григорий Свидерский еще с девятью солдатами отправился строить генеральскую дачу. Если быть точным, достраивать дом и обустраивать участок. Командовал ими ефрейтор Созинов. У которого была только одна цель – как можно лучше угодить генерал‑майору, владельцу дачи. Впрочем, все было неплохо, не считая того, что занимались они тем, что к армии имело самое опосредованное отношение. Но какой дурак будет в таких условиях принципиальность проявлять? Тем более, что кормили их, в отличие от того, что давали в столовой войсковой части, вполне прилично. Просто, но сытно и обильно. Да и работа сама была – не бей лежачего. Знай, таскай носилки с песком да цементом, кувалдой или лопатой орудуй. Вот при работе лопатой беда и приключилась.

Захотелось генерал‑майору колодец на участке. У соседей ни у кого нет, а у него будет!

Начать с того, что место для колодца от балды выбрали и до водоносного слоя добирались долго. Оттого и копать пришлось глубоко. Но им‑то что, ефрейтор сказал – копать, значит, копаем. Вот и копали – долго, глубоко.

Григорий, как истинный горожанин, понятия не имел о том, что при рытье колодцев есть какие‑то хитрости, тонкости. И про опалубку слыхом не слыхивал. А при такой глубине шахты колодца это было уже просто необходимо. Знал ли об этом ефрейтор Созинов – кто теперь скажет? Но в один день грунт, состоявший из слоев глины и песка, обрушился. Погребя под собой троих.

Они копали несколько часов, без перерыва. Копали, выбиваясь из сил, не обращая внимания на усталость, на ломоту в руках и спине, хотя и понимали разумом, что без толку это все. Так и вышло. Откопали трупы. Раздавленные, переломанные, со ртами, полными глины пополам песком.

Дело замяли. Что сказали родным тех трех погибших солдат, как объясняли то, что трое срочников погибли на генеральской даче, Гриша так и не узнал. Им велели молчать и делать вид, что ничего не случилось. Прислали троих новых солдат, ефрейтора Созинова отозвали, заменив его на сержанта Голованова. Работа продолжилась. Но забыть было непросто.

А спустя три дня на заборе, огораживающем дачу генерал‑майора, появилась надпись: «Убийца». Их заставили закрасить. На следующий день надпись появилась снова. Они ее дисциплинированно закрашивали по приказу сержанта, но каждое утро надпись появлялась снова. По дачному поселку поползли слухи, пошли разговоры. На пятый день «художника» поймали за ночной работой.

 

– Откуда ты взялся, такой принципиальный? – седой офицер смотрит на него хмуро и раздраженно. – Что тебе, больше всех надо?

– Никак нет, товарищ подполковник!

– На гауптвахту его, – тот устало машет рукой. – Будем разбираться.

 

За свою деятельность Григорий мог бы поплатиться дорого. Но судьба по‑другому рассудила, повернулась к нему лицом…

– Как же тебя, такого лба здоровенного, призывная комиссия пропустила? – подполковник смотрит на него, наклонив голову и подперев ее рукой. Пальцами другой методично постукивает по лежащей на столе папке с документами.

– Не понимаю, – совсем не по уставу растерянно отвечает Гриша, стоя по стойке «вольно».

– Я твое личное дело полистал. Тебе же прямая дорога в десантные войска, с такими данными! Куда в призывной комиссии смотрели?!

– Не знаю, товарищ подполковник!

– Ну так будешь знать, художник вольный! По твоей милости вся эта история снова всплыла, кое‑кто, сильно идейный, малевания твои увидал. А у нас теперь неприятности…

– А у родителей этих ребят – у них нет неприятностей? – совсем тихо и совершенно уже точно не по уставу.

– Ох, такой большой и такой дурной… – вздыхает подполковник. – На твое счастье, обратило на тебя внимание большое начальство. И пристроить велели. От греха подальше, да от этой истории тоже… подальше. И чтоб молчал, как рыба, понял?!

– Так точно! – а потом не выдержал: – А куда пристроили‑то?

– В десант, Свидерский, в десант. Куда тебе и дорога была с самого начала. Там таким шибко правильным бугаям самое место.

В десанте он дослужил безо всяких эксцессов. Наверное, там ему и правда, было самое место.

Из армии вернулся с правами, навыками автомеханика и наколкой «ВДВ» на левом предплечье. Да и в самих плечах еще более раздавшийся. Что, впрочем, не помешало матери причитать на вокзале: «Господи, похудел‑то как!..».

– Ну, докладывай, дневальный, – он через голову матери улыбается брату.

– Да все нормально… вроде… – Гошка тоже улыбается – широко и ошалело‑растерянно.

– Неправильно, – поправляет его брат. – Надо отвечать: «В казарме без происшествий!».

– Так точно, – Гошка наконец‑то получает возможность обнять старшего. – В казарме без происшествий, товарищ брат.

 

Григорий задумчиво смотрит на свои руки, лежащие на полированной поверхности его директорского стола. Здоровенные у него ручищи, что там говорить. Но чистые, с аккуратно подстриженные ногтями. А когда‑то эти руки были совсем другими – с вечно сбитыми костяшками, заскорузлые, все в заусенцах, с грязью масляно‑мазутного происхождения под ногтями. И сам он тогда постоянно пах дизелем и машинным маслом. А иногда еще – тосолом.

 

Он начал работать еще до армии: год после школы трудился, где придется – на погрузке‑разгрузке, в основном. Но после демобилизации, с правами, с опытом, полученным в армии, перед Гришей открылись новые возможности и перспективы. На робкое предложение матери поступить куда‑нибудь, хотя бы в техникум, отрезал: «Пусть Гошка учится, он у нас умный. А я десять классов кончил, и хватит мне. Да и семью кому‑то кормить надо».

И то верно. Лихие девяностые, как их потом назвали. Многое в стране трещало по швам, словно корабль, попавший в плен арктических льдов. А кто‑то, наоборот, обрастал жиром – стремительно и на первый взгляд – необъяснимо. Их семья скорее трещала. Мать была по специальности сметчиком, а строить в стране вдруг резко перестали. СМУ, в котором работала Нина Матвеевна, медленно и тихо загибалось. Если кто и мог заработать денег в семью – так только Гришка. И он зарабатывал.

Всякие баранки покрутил – и таксовал, и на каменном карьере работал. И автомехаником успел потрудиться, да не поладил с хозяином. Вообще это бывало с Гришой редко – обычно он старался сдерживаться, но тут сорвался. Чудом хозяину мастерской репу не начистил, хотя и не касалось Гришки то дело. Девчонку, что заказы принимала, оформляла и наличность с клиентов брала, хозяин обрюхатил, а потом только деньги ей на аборт, да еще и руку на деваху поднял. Парни Григория тогда оттащить вовремя успели – пока он только этого хорька за шиворот тряс, примеряя, куда лучше врезать. Потом остыл, конечно, да и пожалел, что встрял: девчонка – курица редкая, сама виновата, там слепому видно, что за дерьмо человек, так она все равно с ним связалось. Но не мог он смотреть, когда женщин бьют. Словом, вылетел он из мастерской. И на какое‑то время приняла его в себя дружная семья дальнобойщиков – два года мотался по всей стране, всякого насмотрелся, опыта житейского набрался. И нравилось ему это дело, по нему вроде бы было, да и денег нормально приносило. А самое главное – вот это чувство, что ты вкалываешь на полную катушку, выкладываешься, все силы отдаешь своему делу – оно давало ему чувство удовлетворения собой, своей жизнью.

А потом… потом напарник предложил с ним за компанию поехать «во Владик за машинами». У того тесть этим занимался, утверждал, что дело прибыльное. Ну, они с напарником копилку тряхнули и поехали. Напарник прогорел – всучили ему там какое‑то палево, после аварий из двух машин собранное. А вот у Гриши дело пошло – его обмануть было непросто. И так, одна за одной, дело потихоньку стало двигаться. Приехал, выбрал, купил, перегнал, продал. И снова – во Владивосток, приехал, выбрал, купил… Вскоре у него образовался авторитет в определенных кругах, ему специально заказывали конкретные модели машин, он мог и заломить уже повыше комиссионные, но клиентов это не пугало – знали, что Свидерский пригонит хорошую машину. У него появились свои люди там, в далеком городе на берегу Японского моря. В какой‑то момент он понял, что в одиночку просто не справляется – клиентов много, а он один. И открыл небольшой офис. Хотя тогда какой это был офис – один кабинет, один компьютер, телефон, факс. Девочка Света на заказах, взял себе еще напарника Пашку. А потом как‑то вдруг все резко закрутилось.

Все больше машин. Потом владивостокские партнеры помогли – и он стал работать напрямую с аукционами в Японии. Железнодорожные поставки. Собственные склады. Потом собственные автомастерские. Потом – дилерский контракт. Потом – еще один.

Сейчас, вспоминая, кажется, что все произошло очень быстро. А, если вдуматься – на это ушло пятнадцать лет жизни после армии. За это время Гошка успел окончить школу, поступить в университет, успешно получить финансовое образование и влиться в компанию брата. А еще за это время они похоронили мать, в полгода быстро, но – хотя бы тут повезло – почти безболезненно угасшую от рака.

Как стремительно пролетело время… Кажется, еще совсем недавно все, что у него было – это маленький кабинет, два человека в подчинении и море амбиций. А сейчас… Себе тогдашнему он сегодняшний показался бы, наверное, небожителем. Но самому Григорию казалось, что он уже стоит лицом к склону горы. И скоро начнется падение вниз.

Когда, в какой момент это произошло? Когда он утратил контроль над ситуацией? Вот вся эта гонка – укрупнять бизнес, увеличивать активы, добиваться максимальной прибыли… когда он перестал понимать, что происходит в его компании? Наверное, так уже не первый месяц. А может даже, не один год. И хорошо же обвинять во всем случившемся брата. Да, конечно, Гошка редкого дурня свалял, но если бы сам Гриша вовремя остановился… Если бы прекратил это бесконечное карабканье вверх… Если бы реально оценил свои силы… То всего бы этого не было. Надо уметь вовремя остановиться. Надо было останавливаться, как только появились первые признаки того, что он уже не в силах контролировать происходящее. Но нет же – он поддался соблазну гордыни. Подняться еще выше. Выше собственной головы. И скоро он полетит вниз – этой вот самой головой вперед…

Григорий резко откинулся в кресле. Думай – не думай, а дело все равно делать надо. Без боя не сдастся. Еще побрыкается.

 

– Гош… а ты мне не скажешь… как ты спину травмировал? – у Люси появилась странная уверенность, что теперь она может позволить себе чуть большее любопытство. После того, как он сам пришел, после того, как извинился.

– Расскажу, – Георгий усмехается невесело. – Но не сейчас. Поздно уже. Давай завтра встретимся?

– Что?! – то ли у нее совсем уж полный бардак в голове, но это звучит для нее как приглашение на… свидание?!

– Ну, в кино сходим, посидим где‑нибудь после…

– Гош… – сказать, что она растеряна – это значит крайне недооценить положение вещей. – Я… я не могу.

– Стесняешься?

– Чего это?! – возмущается она.

– Ну, того, что я тебя ниже, например.

– Это ты должен стесняться! – она выпаливает это, не успев даже подумать.

– А я вот совершенно не стесняюсь… – он улыбается ей своей фирменной проказливой улыбкой. – Так что, если в этом все дело…

– Гош… у меня завтра все расписано под завязку… Ты же видишь, во сколько я домой прихожу…

– Понял, – он невозмутим. – А послезавтра?

– И послезавтра, – вздыхает Люся.

– А после…

– И после‑после, – не дает она ему закончить. – У меня… плотный график.

– А выходные у тебя в этом графике что – совсем не предусмотрены?

– Почему? – она вдруг мечтательно улыбается. – Уже второе воскресенье у меня свободное. Завела себе практику по воскресеньям не работать. Мне понравилось!

– Значит, до воскресенья?

– Ну, надо же, – она качает головой. – Вариант отказа не рассматривается?

Далее следует миниатюра «глазки котика из „Шрека“» в исполнении Георгия Александровича Жидких.

– Лютииик… Неужели ты мне откажешь?..

Люся не выдерживает и смеется.

– Ладно, сиротка. Будет тебе кино и попкорн.

– Чудненько!

– А скажи‑ка мне, Гоша…

– Что?.. – он мгновенно настораживается, чувствуя подвох.

– Неужели ты разыскал меня и приехал только ради того, чтобы извиниться?

– Ты что, мне не веришь? – он показно обижен. – Между прочим, я человек с тонкой душевной организацией и обостренным чувством справедливости! Это Гришка – Шрек бесчувственный.

– Ну‑ну… – Люся смотрит на него недоверчиво. А потом, придя к каким‑то выводам: – Ты гимнастику делаешь?

Ответом ей смущенное молчание.

– Тааак… Спина болит?

Снова молчание.

– Руки? Руки немеют?

Судя по тишине на кухне, на Георгия нашел внезапный приступ немоты.

– Раздевайся.

– Что, догола? – он снова пытается бравировать.

– Догола! И ремень из штанов вытащи. Пороть тебя буду!

– Лютик, ну ты чего?..

– Рубашку снимай! – она шутить не настроена. И, после того, как он растерянно, но послушно исполнил требуемое: – Спиной ко мне повернись.

Ее ладони прошлись по спине, где‑то мягко, где‑то прижимая. На ее короткие: «Тут больно?» он отвечает преимущественно ст<