Письма родственников и друзей

 

Однажды вечером после ужина дверь снова отворилась. Надзирательница держала в руках пачку открытых конвертов.

– Тебе письма, заключенная Бутина. Конверты я заберу. Если тебе нужны контакты отправителя, скажи.

Я кивнула, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, стоя на холодном полу одиночки.

Надзирательница надорвала конверты, тщательно прощупала каждый листочек, вырвала все металлические скрепки, которые соединяли уголки листов, грубо выругавшись, что в следующий раз они просто отошлют письма обратно, если обнаружат хоть одну. Она вырвала маленькие кусочки конвертов с адресами отправителей и протянула мне пачку бумаг. Позже я узнала, что эта процедура связана с тем, что отправители могут пропитывать плотную бумагу для конвертов наркотическим раствором, таким образом ее поедание приведет к токсикации организма. По этой же причине запрещались открытки, любые цветные картинки-распечатки на принтере; фотографии позволяли получать исключительно на фотобумаге. Хранить в камере больше пяти штук фотокарточек тоже не разрешалось. Превышение этого количества – дисциплинарное взыскание.

Переданные мне письма, судя по датам, пришли в тюрьму давно – почти месяц назад, но, видимо, подверглись тщательной проверке на тайный шифр или невидимые чернила, которыми, как известно, пользовался Владимир Ильич Ленин во время своего заключения в царской тюрьме. Отчаявшись раскрыть тайнопись, мне все-таки отдали письма от мамы, папы, бабушки, сестры и ее подруг. Мама бережно приложила к своему письму распечатки слов наших любимых стихов и песен. Представляю, какое смятение это вызвало в рядах аналитиков ФБР!

Отправка писем была воистину спецоперацией. Обычные письма, отправленные мне из России, не доходили, потому что требовалось их сперва написать, далее – сфотографировать, потом – отправить по электронной почте Полу или Джиму, те их распечатывали, вкладывали в конверты и отправляли почтой в тюрьму. Джим жил в десяти минутах езды на автомобиле от тюрьмы, но эти минуты были равны иногда трем месяцам тюремного времени до момента получения мной заветных строк. Мои ответы проделывали аналогичный путь за такое же время. Но, как я всегда говорила, не это главное – важно было лишь то, что я их в конце концов получала.

На все письма письмо я отвечала тщательно, старательно выводя каждую букву. Я представляла, что вот рядом моя сестричка, и я будто говорю ей:

– Привет, моя любимая Мариночка! Ты прости меня, что все так вышло. Мне очень хотелось бы, чтобы ты могла гордиться своей старшей сестрой за что-нибудь выдающееся – достижения в науке, искусстве, бизнесе, в конце концов. А теперь все будут показывать на тебя пальцем, говоря, что твоя сестра в тюрьме и что еще хуже, – в стране, о которой она отзывалась с таким уважением, как об островке демократии и прав человека среди бушующего бесправия в этом мире. Неприятно признавать свои ошибки, малыш, но еще больнее понимать, что расплачиваться за них будешь ты. Прости меня, что я не звоню тебе. Я не знаю, что сказать. Я хочу, чтобы ты забыла хотя бы на время меня, весь этот кошмар и жила своей молодой активной жизнью, а не плакала обо мне.

Но сестра, конечно же, не послушала меня. Мое заключение она разделила со мной, отказавшись от своей жизни, радости беззаботной молодости, и с утра до ночи проводила на работе, чтобы заплатить за мои телефонные звонки домой. Каждый звонок в Россию в эру многочисленных мобильных мессенджеров стоил тридцать пять долларов США за пятнадцать минут разговора.

Моя сестра взяла на себя организацию работы фонда для пожертвований в мою защиту. Она связывалась с моими друзьями и знакомыми, просила их о помощи. На Марину, наряду с моим отцом, пришелся медийный удар – журналисты быстро вычислили сестру с помощью социальных сетей и денно и нощно ее атаковали. Она не сдавалась и миллион раз повторяла, что ее сестра ни в чем не виновата.

Однажды девушка решилась сменить место работы на то, где оплата труда была немного выше, а значит, можно было купить несколько дополнительных минут телефонного разговора с сестрой. Марина подала свое безупречное резюме, первая строчка которого гласила, что она – магистр факультета электроэнергетики Санкт-Петербургского политехнического университета, учебного заведения, входящего в первую десятку лучших вузов России, а за ней следовал список предыдущих рабочих мест с блестящими отзывами начальства. В кадровом отделе ее встретили с распростертыми объятьями: Марина без труда сдала все квалификационные тесты и получила «зеленый свет» от всех инстанций. Последняя подпись была за генеральным директором фирмы.

Начальник, увидев Марину, широко улыбнулся. Его рот растянулся еще шире, когда он увидел, что они – выпускники одного вуза: «Я своих не бросаю! У меня такая традиция. Тем более все необходимые этапы трудоустройства вами пройдены», – громко заявил он, подняв со стола ручку, чтобы скрепить трудовой контракт размашистой подписью, но вдруг его глаза остановились на фамилии девушки: «Где-то я, кажется, это уже слышал», – задумался он. Марина рассказала руководителю о своей печально знаменитой родственнице, находящейся под следствием в американской тюрьме. «Да что вы говорите! – всплеснул руками он. – Бедная девочка! Я так переживаю за нее. Вы знаете, – обратился он к Марине, – я молюсь за нее каждый день. Видите, – указал он на украшенный позолотой настольный календарь, – и в понедельник, и во вторник, и в среду… Мы вам сообщим, когда все документы будут готовы. Вы только держитесь», – похлопал он по плечу мою сестру.

Когда она вышла на улицу, то тут же позвонила домой: «У меня будет такой хороший начальник, – рассказала она папе. – Ты знаешь, он так за Машу переживает!». Наверное, из-за ежедневных переживаний и строгого соблюдения молитвенного правила за мое здравие начальник забыл перезвонить Марине на следующий день, не вспомнил он и через неделю, а через месяц из конторы позвонила его секретарь: «Извините, – робко начала она, – я не знаю, в чем причина, у нас такого никогда не было, но вам отказали. Пожалуй, – продолжила она, – вы все-таки имеете право знать, Марина, – это из-за вашей сестры. Знаете, мы от политики хотели бы дистанцироваться, скажем так. Еще раз извините», – закончила она, и в трубке раздались короткие гудки.

Моя сестра все-таки выполнила одну из моих просьб. Она не стала оплакивать меня, а яростно боролась за мое освобождение каждый Божий день.

Хелен

 

Окошко для еды со скрипом отворилось и в нем появился поднос с завтраком. Я, помня, что времени на еду мало, в один прыжок достигла двери и забрала еду. В этот раз окошко не закрыли, сквозь него я увидела удаляющуюся широкую спину молодого надзирателя-блондина.

В окошке тут же появилось худое морщинистое лицо белой женщины, худенькой старушки, лет, наверное, шестидесяти с хвостиком, в элегантных очках формы «кошачий глаз».

– Привет, – сказала она в окошко. – Меня зовут Хелен, а тебя?

– Мария, – ответила я. – Очень приятно.

– Я работник отделения, так что это я приношу тебе еду. Работникам отделения больше доверия, чем всем остальным, а сегодня на смене офицер Джонсон. Он хороший парень, и я упросила его открыть тебе окошко, чтобы мы могли разговаривать, – сказала Хелен. – Я тебя по телевизору видела. Ты – русская шпионка, да? – продолжила она.

– Не шпионка, я ни в чем не виновата, – ответила я Хелен, поглощая овсяную кашу на скорость.

– Ладно, ясно. Ты не торопись. У тебя еще минут 15 есть на завтрак. Мне надо подносы внизу собрать, я к тебе последней приду. Поговорим еще.

Так в моей тюремной жизни появилась подруга. Когда я рассказала об этой встрече моим адвокатам, они нахмурились и попросили меня быть поосторожней. В тюрьмы часто подсаживают специальных людей, которые только притворяются заключенными, а на самом деле работают в ФБР, или агенты договариваются с настоящими заключенными о регулярных докладах об интересующем их персонаже, обещая, в свою очередь, сократить срок помощнику.

– Но Хелен-то совсем не тот случай, – доказывала Альфреду я. – Она такая добрая, как будто ангел! Еще и имя-то почти русское, как Елена.

– Ладно, – нехотя согласился Альфред. – Только не разговаривай с ней о своем деле, пожалуйста.

Когда я вернулась после встречи с адвокатом, Хелен уже ждала меня, прогуливаясь туда-сюда возле моей железной двери.

* * *

 

– Я кое-что нашла для тебя, – появилось ее улыбающееся лицо в окошке для еды, когда надзиратель, убедившись, что я замурована в камере, ушел. – Тебе понравится.

И она протянула мне новенькую, пахнувшую свежей типографской краской небольшую книжечку с ярко-желтой глянцевой обложкой, на которой черными буквами было на русском языке написано: Пушкин А. С. «Евгений Онегин», а ниже надпись дублировалась на английском, сообщая, что книжка содержит и дословный перевод текста произведения.

– Хелен! Спасибо! Ты даже не представляешь, какая это радость! Ты точно мой ангел, – воскликнула я.

– Не благодари, – улыбнулась она. – Сама не знаю, как среди нашей литературной помойки могла оказаться эта книга.

Хелен, не под стать всем остальным заключенным, которые едва умели читать, оказалась очень

образованной женщиной, интересующейся политологией, философией и историей так же, как я. Она состояла в Республиканской партии и разделяла мои взгляды на право граждан владеть оружием. Она тоже любила классическую музыку и оперу. Хелен много знала об искусстве и тоже любила работы Сальвадора Дали. «Удивительная удача», – думала я.

Мы вместе решили изучать иностранный язык – Хелен давно мечтала о партнере для изучения итальянского, а тут появилась я. Ей, как она говорила, было очень одиноко, а потому в те дни, когда на смену заступал офицер Джонсон и оставлял мое окошко в железной двери камеры открытым, мы могли часами болтать обо всем на свете. Искренне полюбив Хелен, я тем не менее прислушалась к совету своего адвоката, и когда она начинала интересоваться ходом моего дела, говорила, что не хотела бы это обсуждать. Хелен не настаивала, но немного обижалась, что доставляло мне серьезные душевные переживания. Хелен стала первым человеком, с которым я общалась через маленькое окошко для еды.

Ладони на тюремном стекле

 

Спустя пару недель мне разрешили тюремное свидание. Они разрешались два раза в неделю по 30 минут каждое. Для этого необходимо было подать специальную заявку в администрацию тюрьмы. Встречи, или, как они еще назывались, бесконтактные визиты, проходили в длинном узком бетонном зале с высоким, наверное, в пять метров, потолком, отчего в помещении царило постоянное эхо. На расстоянии не больше шага напротив бетонной стены располагались шесть бетонных пеньков, каждый из которых предполагался для заключенного, общающегося через телефонную трубку с посетителем по ту сторону толстого стекла. Места разделялись невысокой металлической перегородкой. Пока я находилась в режиме сегрегации, в комнате для свиданий я была одна.

Моим первым бесконтактным посетителем стал Джим. Когда он увидел меня за стеклом, сжимающей телефонную трубку, на его глаза едва не навернулись слезы. Но он по-мужски подавил эмоции, взял себя в руки и улыбнулся:

– Привет, Мария! Как ты?

– Нормально, Джим. Как говорят русские: «Не дождетесь!».

Так к нашим ночным телефонным переговорам добавились телефонные переговоры сквозь стекло. Мы старались не говорить ничего важного о моем деле, понимая, что все разговоры записываются и каждое неаккуратно сказанное слово будет обязательно использовано против меня в суде. Потому мы решили, в лучших традициях нашей дружбы, говорить о науке, космосе, религии и путешествиях. Я много рассказывала ему про Алтай, красоты российских просторов. Наши разговоры позволяли мне вырваться из тюремного плена, забыть о страшном настоящем и еще более пугающем будущем. Мы даже выработали специальный, только наш, жест приветствия и прощания: оказавшись друг напротив друга, пока не видел надзиратель, я на миг касалась ладошкой холодного тюремного стекла, а он по ту сторону прикладывал свою руку к моей. Это был бесконтактный контакт, обмен энергиями, он будто придавал мне сил не сдаваться. Я знала, что по ту сторону стекла есть человек, который верит мне и никогда не оставит в одиночестве. Когда время визита истекало и меня возвращали в камеру, энергия этой руки и нашей беседы, похожей на полет свободного разума, придавала мне силы пережить следующую неделю до новой встречи с ним.

«Если в мире действительно есть платоническая любовь, – написала я однажды в своем дневнике после встречи с Джимом, – то это именно она. – Самоотверженная и верная, без тени корысти и лжи, основанная на сострадании к невинному узнику, оказавшемуся в беде по велению политических кукловодов в высших эшелонах американской власти. У этой любви нет национальности, у нее нет конфликта на почве политических взглядов, а ведь они у нас с Джимом диаметрально противоположны».

Первый допрос ФБР

 

– Мария, – сказал мне однажды Боб, когда меня привели в комнату для встреч с адвокатами. – ФБР и прокуратура хотят с тобой поговорить. Они предлагают забирать тебя на беседы пару раз в неделю. Решать тебе, но я думаю, что это может быть нам полезным – пусть они услышат тебя. Может быть, это убедит их в необходимости просто прекратить этот цирк. Видеть материалы дела – это одно, а услышать тебя, совершенно искреннего и невиновного идеалиста, – это другое.

– Я не против, Боб, – кивнула я. – Мы же это им давно предлагали, еще до моего ареста. Мне нечего скрывать, я ничего не сделала.

– Хорошо, – улыбнулся Боб. – Я им передам. Надеюсь, у этих людей есть остатки мужества, чтобы признать, что все это дело и яйца выеденного не стоит. И они просто отзовут иск.

Через пару недель Боб сообщил, что ФБР подготовило все необходимые документы для начала моих допросов. Этот процесс включал в себя подготовку специального ордера на транспортирование меня из здания тюрьмы в место проведения допросов. Нетрудно догадаться, что этот документ, как и все мои перемещения, был строго засекречен.

И вот настал тот день, когда на пороге моей одиночной камеры появился надзиратель, который приказал мне собираться на «интервью». Что скрывается за этим словом, мне было уже понятно.

На первом этаже тюрьмы ждали двое агентов ФБР. Один из них – Кевин Хельсон в неизменно черном с иголочки костюме, белоснежной сорочке и ярко-салатового цвета галстуке, тот самый ведущий агент по моему делу, который проводил обыск в моем доме полгода назад, а три месяца спустя – мой арест на пару с агентом Мишель Болл, которая впервые в моей жизни защелкнула металлические наручники на моих запястьях. А с ним еще один товарищ – его ранее видела на обыске в моем доме ломавшим мою тумбочку в поиске секретных передатчиков связи с Москвой.

– Здравствуйте, Мария! – улыбнулся мне Кевин. В полумраке тюремного смрада среди стонов и воя заключенных из одиночных камер эта улыбка смотрелась очень странно. Я всегда думала, что, прежде чем принимать решения о заключении людей, гособвинителям стоит самим хотя бы раз побыть в роли заключенного, в одиночной камере, например, чтобы почувствовать всю меру ответственности за свои действия. – Готовы?

Я только молча кивнула.

– Тогда лицом к стене, – продолжая улыбаться сказал Кевин.

Я покорно повернулась и положила руки на грязную бетонную стену. На меня снова надели наручники и кандалы. Когда процесс облачения в железо был завершен, я, гремя цепями, пошла к выходу.

В гараже уже ждал знакомый мне новенький внедорожник ФБР, чисто вымытый и с запахом свежей кожи в салоне, от которого с непривычки после тюремного смрада закружилась голова. Меня погрузили на заднее сиденье.

– Расслабьтесь, Мария, – развернулся ко мне Кевин с пассажирского сиденья возле водителя, – нам ехать около часа. Музыку хотите?

– Нет, спасибо, – отрезала я.

Часовая поездка, к моему удивлению, заняла минуты три. Едва выехав из одного гаража, машина завернула за угол все того же здания тюрьмы и остановилась почти вплотную ко входу в новый гараж.

– Приехали, – засмеялся Кевин. – Здорово я вас разыграл, да?

– Да, очень смешно, – искусственно улыбнулась агенту я.

Меня провели через небольшое здание гаража, заваленного коробками из-под заварной лапши и пиццы, бутылками машинного масла и бензиновыми канистрами. У стеллажей слева стояли две новенькие газонокосилки, а по центру – блестящий черный мотоцикл с золотой звездой шерифа на боку. Кевин открыл передо мной дверь в узкий коридор с серыми бетонными стенами и грязным ковролином на полу.

– Направо, Мария, – подсказал мне Кевин.

Моему взору открылась комната для допросов – немного большего размера, чем моя тюремная камера, со старым деревянным столом по центру и рядом черных железных стульев с протертыми тканевыми сидениями. Во главе стола сидели два прокурора, ведущих мое дело, – рыжеволосый бородатый Эрик Кенерсон в прямоугольных очках в тонкой серебристой оправе и идеально выглаженном темно-синем классическом костюме и темноволосый с густой бородой Том Сандерс в черном. Слева – девушка-стенографистка в круглых очках с большими, будто совиными глазами, пряталась за экраном черного ноутбука. Рядом с ней – агент ФБР Мишель Болл, как всегда, при параде, с аккуратным макияжем и маникюром, а напротив расположились оба моих адвоката: Боб в розовом галстуке-бабочке и Альфред в василькового цвета костюме, идеально подогнанном по стройной фигуре. Когда я вошла, будто на элитном приеме, все присутствующие встали, а мои адвокаты по очереди протянули мне руки для приветствия. Прикосновение к их рукам будто передало мне теплую волну поддержки, и беспокойство внутри тут же улеглось.

– Присаживайтесь, Мария, – Кевин указал мне на стул, тоже во главе стола, но с противоположной стороны от прокуроров. – Ах, да. Секунду. Я сниму с вас наручники.

Для этого мне приказали встать в угол комнаты, где агент маленьким ключом отпер замки на моих браслетах:

– Готово. Теперь точно присаживайтесь, – улыбнулся Кевин.

Я тихонько присела на уголок стула.

– Мария, мы пригласили вас, чтобы задать несколько вопросов о вашей жизни и деятельности в США, – произнес отточенную и, очевидно, много раз отрепетированную фразу ведущий прокурор по моему делу Том Сандерс.

– Да, я в курсе, – кивнула я. – Я, как и мои адвокаты, неоднократно предлагала вам поговорить. Еще до всего этого, – я развела в стороны ладони. – Ни до, ни после обыска моего дома я никуда не пыталась уехать. Мне нечего скрывать, я ничего не сделала.

Но суть моего ареста и этих допросов была вовсе не в том, чтобы что-то узнать, а в создании громкого скандала в прессе для возбуждения очередной волны ненависти к России. За этим стояли намного более значимые люди в высших эшелонах власти США, чем мои агенты ФБР и прокуроры. Для достижения этой цели нужно было строго засекретить дело, чтобы широкая публика не увидела абсурдности обвинений против меня и никогда не получила доступа к доказательной базе, которой не было. Секретность придавала также ауру значимости делу. Статью для такого обвинения нужно было выбрать максимально пространную, чтобы обеспечить простор действий и трактовок состава преступления.

Должна признать, что это был блестящий план.

– Что ж, если вы согласны, то предлагаю начать с сегодняшнего дня, – безапелляционно заявил Сандерс.

– Хорошо, – снова повторила я. – Что вас интересует?

С этого самого дня начались допросы меня в маленьком гараже на заднем дворе Александрийской тюрьмы.

Спецшкола

 

– Мария, тогда давайте, для начала, поговорим о вашем детстве. Вы поразительно свободно говорите на английском языке, будто вас специально готовили для проживания в Америке, – прищурившись сказал Кевин.

– С удовольствием, – кивнула я. – Я расскажу вам все с самого начала.

* * *

 

Нос щекотал травяной ус, торчащий из огромного букета ярко-желтых и красных гербер, разбавленных белыми с желтой сердцевиной ромашками.

«Школа родная 22-я, буду тебя я любить. Школьные годы здесь пролетают, как же их можно забыть», – с крыльца 22-й гимназии новенького здания столичной барнаульской школы пела девочка-младшеклассница в черном платьице и двумя огромными бантами на голове.

Я стояла в первом ряду на белой меловой линии для пятого «Б», девятилетняя девочка в бархатном темно-зеленом платье и лаковых туфельках с золотыми бантиками – довольная и гордая, с большим букетом цветов для классной руководительницы. Ведь меня в числе очень немногих приняли в школу, которая всего несколько дней назад заняла новое здание во дворе моего дома. Старое здание закрыли по причине ветхости, а коллектив учителей и учеников перевели на новое место, и в качестве эксперимента решили собрать один-единственный класс из детей, проживающих в этом районе. Попасть в школу было непросто в виду ее специфики – углубленного изучения иностранных языков. Учить английский там начинали усиленно с первого класса, поэтому, как правило, переводом никого не брали – наверстать три года азов удавалось не всем. Администрация общеобразовательной школы тем не менее поддалась на увещевания местных властей – в российскую школу учеников распределяли по месту жительства. Так в дополнение к прежним, переведенным из старого здания ученикам, добавился «экспериментальный» класс, в который через систему специального тестирования взяли только тех, кто мог догнать своих сверстников в школьной программе.

В первую же неделю в новой школе пришло отрезвление от успехов и падение с вершин Олимпа собственных способностей – мне, ранее круглой отличнице, влепили жирный кол по английскому языку. Было много слез и даже почти отчаяния, но терпение и труд все перетерли, и школу я окончила с медалью. Спецшкола, как ее окрестили агенты ФБР, ничем не отличалась от обычного общеобразовательного российского учреждения – занимались мы по стандартной программе Минобразования, а сверху нас догрузили дополнительными часами английского и немецкого языков. Изучали мы не просто язык, но и литературу, географию и историю на английском языке, отмечали англосаксонские праздники, смотрели фильмы и ставили небольшие пьесы в школьном театре, пели традиционные британские песни, по картинкам изучали Великобританию, а вовсе не США, как полагали в ФБР. Я была обычным российским школьником, может быть, чуть более усидчивым и прилежным – к этому обязывало положение внучки двух бабушек-учительниц и, видимо, гены. Впрочем, эта образованность не раз сыграла со мной злую шутку в США с их де-факто отсутствующей системой общего образования. Частные школы там действительно хороши, но только если у семьи есть хрустящие зеленые банкноты. Если вы не из этих счастливчиков, то хорошо, если вас научат азам чтения и счета, остальное, как говорится, – дело рук самих утопающих.

Дедушкин дневник

 

– Понятно, – протянул Кевин. – Допустим. И все же ваше увлечение политикой как минимум странно. Вы – молодая девушка, Мария, а по вашим словам, вы всю жизнь самоотверженно посвятили борьбе за безопасность: сперва праву на самооборону, а потом вот борьбе за мир во всем мире. Это звучит неправдоподобно.

– Кевин, вы же изъяли все мои вещи, включая мое самое главное сокровище – дневник моего дедушки. Неужели вы ничего так и не поняли?

– Давайте рассказывайте, – нахмурился Кевин. – Все по порядку, ничего не утаивая. Мы все равно поймем, если вы попробуете что-то скрыть. И не забудьте вот это, – он протянул мне пару листов с напечатанным текстом.

– И не собираюсь, агент Хельсон, – уверенно ответила я, забрав бумаги из рук агента, – даже напротив, я с радостью поделюсь с вами этой историей. Вы, Кевин, знаете, что такое война?

Моему дедушке Владимиру Филипповичу Шаповалову, дневник которого, завещанный мне после его смерти, сейчас пылится в засекреченных архивах ФБР, было двенадцать лет, когда он остался без отца. Мой прадедушка воевал во время Первой мировой войны и, вернувшись, пошел добровольцем в партизанский отряд Ефима Мефодьевича Мамонтова. Прадедушка верил в советскую власть, Кевин, потому что измученные войной, такие же, как он, солдаты хотели мира и равенства прав: «Долой войну! Войну дворцам! Мир!» – говорили они. Так мой прадедушка оказался в числе сибирских партизан. Его руководитель, Мамонтов, – очень известная личность на Алтае, откуда я, как вам доподлинно известно, родом. В его честь названы улицы в Барнауле и в Бийске, населенные пункты и район в Алтайском крае, в его честь установлены бюст в Барнауле и памятник в центре села Мамонтово. И это неспроста. Партизаны Мамонтова и в их числе мой прадедушка в качестве командующего эскадроном боролись за установление советской власти на Алтае против адмирала Александра Васильевича Колчака, руководителя Белого движения во время Гражданской войны в России. Больше года шли ожесточенные бои между белыми и красными за право господства над сибирскими просторами, которые закончились победой советов. 10 декабря 1919 года армия Мамонтова вступила в Барнаул, одновременно заняла Семипалатинск, Змеиногорск и очистила от колчаковцев всю Кулундинскую степь. В Барнауле партизаны 14 декабря того же года соединились с регулярными частями Красной армии. Влившись в ее ряды, начали преследование колчаковской армии, поспешно откатывающейся на Восток.

Мой прадедушка вернулся домой. Война навсегда осталась в его сердце, как самое страшное, что может случиться в человеческой жизни. Этому он научил своих четверых детей. Старшего из них, брата моего дедушки, Николая Филипповича Шаповалова, в 1941 году призвали на фронт уже новой, Великой Отечественной войны, Второй мировой, в вашей версии, Кевин, – быстро пояснила я. – Всего за несколько дней до Великой Победы он погиб под Калининградом. Отец не смог пережить потери сына, и уже через год умер от тяжелой болезни.

Так мой дедушка, двенадцатилетний подросток, сперва потерял старшего брата: в радостный день Победы, 9 мая 1945 года, в их дом пришла похоронка – желтый бумажный треугольничек или «Извещение по форме № 4 о смерти военнослужащего», а вскоре и стал «безотцовщиной». Это было обидное прозвище для тех, кто рос без папы, Кевин, и остался за старшего мужчину в семье из трех ребятишек и убитой горем матушки. Мой дедушка ненавидел войну, которая забрала у него любимых отца и брата, ему было тяжело смотреть на слезы и страдания рано поседевшей матери. Всю свою жизнь дедушка, и вы это видели в его дневнике, посвятил поиску места захоронения старшего брата. Сорок лет он по крупицам собирал данные о военном пути Николая Шаповалова, и эти поиски увенчались успехом. Уже после смерти моего дедушки я была там, в поселке Русский Калининградской области, на братской могиле солдат минометной батареи 277-го гвардейского стрелкового полка 91-й гвардейской стрелковой дивизии, где покоится вместе со своими сослуживцами капитан Николай Шаповалов. Стоя у безмолвного каменного памятника, я поняла, как сильно ненавижу войну, Кевин. Оттуда, агент Хельсон, а не из недр Кремля, появилось мое стремление посвятить свою жизнь борьбе за мирное небо над головой.

Я хорошо знаю историю, а значит, и то, что после окончания Второй мировой войны наш мир однажды оказался в шаге от третьей – противостояние Советского Союза и США привело в 1962 году к Карибскому кризису, или Кубинскому, как именуете его в Америке вы. Все обошлось, но проблема противостояния наших стран остается до сих пор. Я верю, что именно гражданская дипломатия, близость народов, простых людей, а не политиков – путь к стабильному и прочному миру. Так у меня появилась идея проекта «Дипломатия», который как раз и описан на вот этих листах, переданных мне вами только что. Я проанализировала развитие российско-американских отношений за последние 100 лет, благо этому способствовал отдельный курс с одноименным названием, который я изучала в Американском университете. Я написала несколько научных работ и публикаций в прессе по этому вопросу, приобщенных вами к материалам моего уголовного дела. В них я полагаю, что у наших стран больше перспектив на мирные взаимоотношения, если в Белом доме – республиканец. Так уж исторически сложилось, что наши страны лучше договаривались в те периоды, когда у власти Республиканская партия. Вот смотрите, это написано тут, – показала я Кевину отрывок текста в описании проекта «Дипломатия»:

«Республиканская партия традиционно связывается с негативной и агрессивной внешней политикой, в частности, в отношении России. Однако текущий момент при правильном ведении переговоров представляется удачным для построения конструктивных отношений».

И вот еще пояснение: «…официальная дипломатия обеих стран не может пойти на компромиссные переговоры, не потеряв лица, а построение отношений между странами в будущем возможно исключительно через канал неофициальной коммуникации», а дальше я описываю важность гражданской дипломатии на почве единства взглядов по оружейной тематике или христианству, что, собственно, и составляет ядро политической платформы республиканцев.

Моя идея, вернее, скажем, идеалистическая мечта заключалась в том, чтобы создать в США организацию, исследовательский институт, который мог бы стать сильным голосом в защиту российско-американской дружбы, основой для которой будет гражданская дипломатия – общность взглядов и верований граждан двух сверхдержав. Я пыталась найти деньги на ее реализацию, но безуспешно. Все, что могла, я делала сама, по своей инициативе и за свой счет в меру наличия свободного от учебы времени. Вы можете назвать меня наивным идеалистом – да, но я не преступник.

– Ясно. Достаточно на сегодня. Мы доставим вас обратно, Мария. Встретимся на следующей неделе, – закончил допрос Кевин.

– Одна просьба, агент Хельсон, – сказала я. – Пожалуйста, только отдайте дедушкин дневник. Это моя семейная реликвия.

Из всех четверых внуков дедушка завещал свой дневник именно мне, он всегда считал, что я смогу продолжить эту семейную традицию. Я привезла большую толстую тетрадь с собой в Штаты как частичку Родины и вечную добрую память о дорогом мне человеке, который уже семь лет как покинул этот мир.

– Увидим.

Мне приказали встать в угол комнаты и надели на меня уже привычную «экипировку» из железных наручников, кандалов и цепи на талии. И через несколько минут я уже смотрела в стенку своей угловой одиночной камеры на втором этаже женского отделения Александрийской тюрьмы.

Дневник моим адвокатам удалось получить обратно, ценности в нем ФБР не увидело, так что сегодня он покоится на полке в моей комнате родительского дома.

Поместье Рокфеллеров

 

– Мария, давайте поговорим о Джордже О’Ниле, – начал допрос Кевин, когда все заняли свои места, стенографистка Анна раскрыла компьютер и приготовилась запечатлеть для архивов ФБР каждое сказанное мною слово. – Все по порядку, пожалуйста. Как вы познакомились? Какие у вас были отношения?

– Знаете, господа, – ответила, на секунду задумавшись, я, – когда мы с Джорджем встретились впервые, мне тоже было непонятно, что может быть общего у меня с потомком Рокфеллера. Оказалось, что очень многое.

Все началось в Лас-Вегасе зимой 2016 года. Там проходил 44-й ежегодный слет Сафари Интернэшнл, собирающий любителей охоты со всех уголков земного шара на выставке площадью в шестьдесят тысяч кв. м. Вы, Кевин, любите охоту?

– Речь не обо мне, Мария, – строго сказал агент Хельсон. – Не меняйте тему. Итак, выставка.

– Да, да, все верно, – продолжила свой рассказ я. – Так вот, около двадцати тысяч охотников со всех континентов встретились под одной крышей, чтобы обменяться впечатлениями о последних подвигах в добыче разного зверя: от лосей, медведей и кабанов до львов, носорогов и леопардов, встретить старых друзей и знаменитостей, прикупить новейшее охотничье оружие и снаряжение и просто поглазеть.

Место для мероприятия выбрали очень символическое, близкое, так скажем, к дикой природе и полное хищников. Отель люкс-класса Мандалай Бэй заслужил мировую известность благодаря огромному музею-аквариуму, в котором живут двенадцать видов акул и еще около двух тысяч различных морских животных: гигантских скатов, находящихся под угрозой исчезновения зеленых морских черепах, пираний и даже комодских варанов. Должна признать, зрелище потрясающее, когда ты идешь по стеклянному коридору, а вокруг в темно-голубой воде на тебя голодными глазами смотрят морские хищники. Этот отель еще очень любят кинорежиссеры, там снимали трилогию «Оушена», «Роки Бальбоа» и «Однажды в Вегасе».

Мандалай Бэй предоставил охотникам выставочное пространство – огромный зал, в котором разместились тысячи стендов с оружием, снаряжением, трофеями, внедорожниками для самых непроходимых мест, великолепными картинами самых экзотических животных планеты и даже слитками золота и дорогими украшениями. Зрелище действительно поражало.

Мне не раз удавалось побывать на охоте на родных российских просторах. Правда, мой скудный опыт охоты на оленей и кабанов ни в какое сравнение с тем, что знали и видели присутствующие на выставке, конечно, не шел. Поэтому я просто молча прогуливалась между стендами и представляла настоящий сафари-квест в погоне за леопардом в бескрайней пустынной африканской саванне.

На мероприятие я попала в хорошей компании – с моим давним другом Александром Порфирьевичем Торшиным, для общественности известным как экс-сенатор или статс-секретарь Центрального банка России. А для меня он был старшим товарищем по оружию, разделявшим мои взгляды на право россиян владеть оружием и продвигавшим наши идеи даже наперекор официальной позиции госвласти. Торшин был тверд в своих убеждениях, его статус в обществе был для меня всегда вторичен. Я никогда не была его сотрудником, он никогда не платил мне зарплату, я сама вызвалась помогать ему в оружейных инициативах на общественных началах без всякого корыстного интереса, потому что наши воззрения были схожи, нам было по пути. Кроме оружейных убеждений, нас объединяла и вера в то, что российский и американский народы имеют намного больше общего, чем того, что их разделяет. Торшин, как и я, считал, что наше общее с американцами военное прошлое – союзнические действия во Второй мировой войне – нельзя забыть. Также и то, что в наших странах есть схожие сложности – необходимость баланса этнического многообразия и различных культур, межнационального диалога, который обе страны должны выстраивать не только на геополитическом пространстве, но и внутри государств.

– Поэтому, Кевин, – неожиданно обратилась я к агенту Хельсону, – я не понимаю, как его можно назвать моим начальником, под контролем которого я тут находилась, если совершенно не понятно, в чем заключалось его руководство.

– Продолжайте, Мария, – будто пропустил мимо ушей мой комментарий Кевин.

– Хорошо, – улыбнулась я. – Итак, нас с Торшиным пригласил на это мероприятие один из членов Национальной стрелковой ассоциации США.

После экскурсии в мир акул я вернулась в номер и обнаружила на своем телефоне электронное письмо от Пола, в котором он сообщал, что на выставку прибыл его давний товарищ и единомышленник Джордж О’Нил.

«Он – член Международного клуба сафари в течение многих лет и один из самых интересных людей, которых я знаю, – говорилось в письме. – О'Нил Рокфеллер – внук одного из самых богатых американцев в истории. Он скульптор и фотограф, очень умный инвестор и политический деятель. Он познакомился с Торшиным во время поездки в Москву пять лет назад и очень заинтересован в формировании дружеских отношени