В. Возможное резонное возражение поэту и характеристика его мечтательности.

Воспроизводящее себя и воспроизводящееся само собой, после опыта вопрошания, вопрошание о свободе и власти, ищущее вдумчивого перехода от истолкования свободной мысли прошлых эпох к границе новейшей современности в ее ситуации теперь. По путеводной звезде афористического понятия всеобщей власти каждому в сингулярном событии присутствия.

И вот можно повторить вопрос, после того, как некие возможные аргументы, за и против, его существования были, неким образом, опробованы. И в продолжение, провести еще, по крайней мере, один. Каким образом, все это многообразие определений свободы, в их собственной направленности, может быть если не радикально, то все же отлично от могущества, власти и богатства? Как это возможно, и, прежде всего, как возможно, что это мыслимо. Откуда, таким образом, можно спросить взялось само это вопрошание, что в виду указанных определений свободы и природы, просто видимо издевается над читателем, постулируя де вплоть до непроходимой пропасти различие свободы и могущества, свободы и власти, свободы и богатства? Разве не только лишь мощь общества, если не власти государства, может противостоять мощи природы, в ее тотальном принуждении всем есть рыбу, когда идет большой нерест или спасаться на крышу, когда идет большая вода? Просить помощи, когда все выгорело дотла? И все же, история государств и политических систем обществ, говорит о том, что власть и свобода, не одно и то же. Более того, не одно и то же, власть и истина. И если свобода и впрямь это сущность истины, то соответственно, чем более свободна истина или мысль, то есть, чем более она соответствует своей природе не иметь никакой природы, то тем менее, она может быть властна любыми прежними формами власти, что когда-либо существовали. Но и напротив, тем менее, истинными являются все эти формы власти, теперь, в ходе современного или новейшего высвобождения свободы. То есть, тем более архаичными и несоответствующими: и истории, и жизни, и труду, и языку они делаются. Короче говоря, возможно только всеобщая власть, что есть у каждого в сингулярном событии присутствия в бытии, может претендовать на статус равного объема со свободой и, таким образом, на статус в ином отношении, равного объема с природой. Коль скоро, свобода, это сущность истины (не иметь никакой сущности), а истина есть опережающее отражение во взаимодействии с природой. Свобода, таким образом, не ищет покорения природы, но равнообъемного возрастания. И в этом смысле осознания этого обстоятельства мы уже в ней, в свободе.[18] Не ищет свобода, вернее ее высвобождение и (абсолютного) отказа от власти и ее могущества, прежде всего в богатстве. Так, что видимо, напротив, именно абсолютное богатство, как всеобщая форма владения, прежде всего, экономическими условиями собственного существования абсолютно свободной индивидуальности, является некоей мыслимой основой условий, в том числе, и осмысленности свободы. В этом кроется глубочайшее прозрение Канта для своей эпохи. Впрочем, прозрение высказанное, в свойственной тому времени форме. В простом и не простом, уподоблении морального всеобщего законодательства природному всеобщему законодательству, что значимо для события лица. Итак, не есть ли, теперь, все это дело этики и, причем сугубо этики образа мыслей? Что никогда, заметьте, не сможет стать чем-то большим, чем простой констатацией разделения двух миров: феноменального и ноуменального, природы и свободы, явления и вещи в себе, действительного и желаемого. Вечной контрфактической инстанцией, что отчасти пришла на смену вере религии, или, вернее, потеснила ее, предоставляя вере лишь место. И более того, подчиняет Его моральному законодательству, как разумное существо, разуму. Причем таким образом, что сама подобная постановка вопроса, в таких терминах и категориях есть вернейшее средство от того, чтобы даже помыслить себе нечто подобное вышесказанным горизонтам свободы. Ничего кроме пустого категорического императива, что хорош как универсальный ментальный палаш, против насилия и необходимости, материальной зависимости и роковых пристрастий порока, но ровно так же бесполезен в общем смысле высвобождения, как конкретного общества, так и индивида, как и безумие Ивана Карамазова в виду известной «утилитарности свободы». Что как словосочетание выглядит оксюмороном, только когда некто проваливается в отхожее место во всех смыслах. И потому напротив, быть может, нет другой более непосредственного мотива для такого распространения аналога «камерального» и «глянцевого» знания «ни о чем», как стремление продемонстрировать, что все в порядке и All Right. Тогда как, напротив, видимо, проблемы. И, конечно, же, с расколотостью. В том числе, и бытия. И таким образом, императив пригоден, разве что в тотальной практике доносительства на соседа, в виде всеобщего прикрытия и оправдания сокрушения самомнения. Просто потому, что сокрушать исключительно свое самомнение невозможно. Известный парадокс морального сознания, столь ярко эксплицированный Фредом, поджидает на этом пути всякого, что будет тем больше винить себя во всех смертных грехах, чем более он будет следовать закону, и, прежде всего, моральному. Впрочем, случай встречи или события остается, здесь, тем не менее, преимущественным способом выйти их плоского обратного штопора неограниченного самопоедания нечистой совести. Что, вообще говоря, стимулируется внешним принуждением. И при этом никаких фантазий, никакого футуризма, никаких авангардов и маргинализма, разве что цветы и орнаменты. Разве Кант оставил нам только искусство, и едва ли, не только искусство романтизма, для преодоления пропасти между желаемым практического разума и действительным разума познания. Или напротив, единственно лишь возможность, каждый раз заново разверзать эту пропасть, между познанием и моралью, познанием искусством, моралью и искусством, моралью и познанием. Коль скоро, искусство не могло бы ни связывать, ни разъединять мораль и познание, коль скоро и оно было бы неотличимо от какой- либо из сторон. И сами эти стороны не были бы различными. И разверзать эту пропасть, если не учинять распрю, именно в то время, когда желание сочленить несочленимое, вновь станет для кого-то разумного, одержимостью?

Один из первых и ведущих теоретических вопросов к феноменологии кризиса, в четвертом томе «Капитала», относительно высвобождения свободы, что становится возможен исходя из проблемной ситуации, что оказалась, конституирована в этом небольшом фрагменте.

В. Центральный вопрос и верное решение. План и история.

Теоретически, вопрос о стоимости и ее аннигиляции, как и прибавочной стоимости, остается, здесь, решающим. Но стоимость есть, пока есть обмен. Нет обмена, нет стоимости. Во всяком случае, обмен есть вторичный «половой» признак стоимости, если пользоваться терминологией физиологов. Пакеты долга есть функция системы родства и обмена «дамами». Коль скоро, стоимость это, все же, изобретение простого товарного обращения, которому много тысяч, если не десятков тысяч лет. Как быть без обмена, да еще всему коммунистическому человечеству, в виду отсутствия стоимости, это трудно понять не только из этих строк, но и часто, из всех четырех томов «Капитала». Короче, каково должно быть производство, в том числе, и обмена, чтобы его обмен не предполагал бы стоимости и ее отношений. В том числе, и отношений прибавочной стоимости, то есть, иначе говоря, отношений капиталистической частной собственности и эксплуатации, это вполне себе трудный вопрос, в том числе, и для всех четырех томов этого небезызвестного произведения о политической экономии буржуазного общества. Просто потому, что может быть ясно и из выше сказанного, это производство будущего не может быть в стагнации или нулевым. Хозяйство и, прежде всего мировое, никогда не сможет быть более натуральным, и все. Иначе, это будет крайне противоречить иной, возможно, гетерогенной тенденции учения о неограниченном всеобщем развитии человеческих способностей без заранее заданного масштаба. Разве что во все той же мастерской ремесленника или в полунатуральном хозяйстве хуторского крестьянина, что берутся, в их сравнении с мануфактурой 18 века. Да просто противоречило бы свободе и ее высвобождению. Если же обмен мыслиться, как непосредственно имманентный общественному производству и производство, что непосредственно имманентно обмену, то эта симметрия просто технологически была немыслима на момент создания «Капитала». Маркс, скорее генерировал симметрию понятийно, исходя из общего, в том числе, и диалектического горизонта. Опираясь, прежде всего, на производство финансового капитала, в котором обмен и является, иногда, если не часто, имманентным производству, а производство имманентно обмену. Не переставая при этом быть прежде всего основанным на различии обмена и производства продавца и покупателя, заимодавца и должника. И потому, чтобы не держать рояль в кустах, можно сказать сразу, – не стоит всегда и везде, пугаться противоречий, как и ходьбы. Тривиальный ответ заключался бы в планировании роста, планировании роста заработной платы, роста производства и в планировании производства потребления, в том числе, и мирового рынка. Просто нужна, кроме прочего, развитая сеть дорог и складов, не говоря уже о сети сбыта, учет и контроль. Отчасти он нашел себе подтверждения и исторически. И все же, он и исторически остается одним из самых темных. Как планировать научные открытия, это вопрос из этой серии развития. Но, здесь, важно еще раз подчеркнуть, что делать вывод о заранее обреченности на утопизм или футуризм, будет означать идти против мысли. Крупные корпорации делали и делают это, планируют научные открытия большими деньгами, как большими цифрами планируют случай или событие, и главное экспроприируют частного собственника, так и «уничтожают» деньги во всех их прежних формах. И все же, истории таких компаний как «Аппл», показательны. Они творились в пространстве коллатеральном по отношению к прежним гигантам. Впрочем, государство, таким же образом, не отстает и старается повысить уровень образованности населения в странах с развитой экономикой. Ни частная собственность, ни наличные деньги, не есть исключительная принадлежность капитала, скорее, это его границы, на которых он сваливается в прежние формы власти и, в том числе, и насилия, как своего собственного, так и исторического развития. Для того чтобы определенный исторический здравый смысл совсем растерялся бы, осталось, пожалуй, только добавить, что частная собственность и насилие, это случайные по отношению друг к другу вещи. Просто потому, что, как заметил Энгельс, собственность уже должна существовать, для того чтобы быть предметом грабежа и насилия. Другими словами, насилие, как и труд, может быть крайне разнородной вещью. Есть разные формы и способы насилия. Просто потому, что труд это одна из таких форм и, в этом смысле, как экономическая потенция, насилие было и есть источник, в том числе, и собственности. Так как, право собственности это большей частью право труда. Что конституируется в небезызвестной «Философии права». [19] Тогда как, различные формы политического насилия и принуждения, исторически складывались в различное время, по-разному. Сами по себе эти идеологические отношения господства и принуждения, таким образом, большей частью производны от уже сложившихся форм разделения труда и накопления богатства. То есть, частная собственность не есть исключительно, или даже в главном, функция подобного политического и идеологического насилия, принуждения и вытеснения. Или насилия, что является нарушением права, просто потому, что право уже должно было быть установлено. И напротив, может еще более удивить в виду всего этого, что война или машина войны не движется, ни исключительно, ни даже в главном, страстью наживы или грабежа. То есть, может быть верен тезис, что машина войны лишь со временем превращается в идеологическую машину, что поддерживает идеологические и политические отношения господства и подчинения. Поддерживает, скорее, чем стремиться к непосредственному обогащению. Как и напротив, быть может, не было ничего изначально идеологического, чем машина войны. Другими словами, различные способы производства предоставляют примеры различных форм насилия и его разделения. Таким образом, что исторически переплетение и взаимовлияние этих различных форм и способов насилия, могут смутить любой ум, что, кажется, легко справляется с этой проблемой. По-видимому, первоначальное накопление в той или иной форме, не могло обойтись без насилия (огораживание, войны, колонизация, порабощение и т.д.). Но в той или иной форме, это насилие было в пространстве коллатеральном первоначальному накоплению капитала. Просто потому, что само это накопление и становление не двигалось уже целью растраты, раздачи или дележа награбленного. Сам же капитал, говоря повседневным языком, это выгодное или прибыльное дело. И Энгельс в главах известной книге о претензиях на значимость Дюринга, ссылаясь на «Капитал», показывает, что, вообще говоря, это прибыльное дело могло быть, и часто было результатом процессов, вполне происходящих исключительно в экономике. Что непосредственно не были связаны с политическим и военным насилием. Другими словами, случайность накопления и концентрации средств общественного производства в руках отдельных лиц и пролетаризация других, могла и часто происходила вполне внутренним для процессов складывающегося буржуазного рынка, образом. Даже, если вначале этих процессов, где-то и когда-то, имелось сравнительное равенство исходного положения агентов экономических отношений. Власть рынка имманентным образом приводила к расслоению агентов рынка. Насилие, в этом смысле, воистину претерпевает многообразие превращений. И все же, в поддержку и одновременно в удивление для известного здравого смысла, классически: Гермес и Марс были разными богами, война и торговля, различными видами деятельности. Пусть бы торговля никогда бы не миновала первоначального насилия или войны. И войны постоянно нуждались бы в торговле и обеспечении. Служа, таким образом, источником запроса на торговый кредит, то есть запроса на исторически исходную форму капитала.

Таким же образом, и формы планирования могут быть различны. Кроме того, никто не говорит об отмене обмена или даже производства, и при этом можно говорить и об этом. Так, довольно простая формула, что является лишь одной формой снятия или «перехода», может дать все в разрешении интеллектуальной апории, в виду уже имеющихся материальных условий, прежде всего наличия соответствующих технологий. Более обмен, чем обмен. И более производство, чем производство. Или более прибавочная стоимость, чем прибавочная стоимость, вернее более прибавочный труд – абсолютное богатство. Действительно, если в некоей симметрии, всякий некто сможет предложить универсально форматный продукт всякому другому некто. Что окажется пусть и особенным, но универсально масштабируемым и тиражируемым в универсальном распространении. В том числе, и имманентным производству образом. То даже, если именно, таким образом, обмен и будет, если не всякий раз, но иногда, не эквивалентным, то по той же причине, и закон стоимости будет избыточен. Другими словами, Маркс, верно, предположил, что соблюдение закона стоимости — это закон переходного периода от капитализма к коммунизму, если не вообще «краткосрочный» по известным историческим масштабам, период на этой границе. Все дело в структуре возможного перехода.[20] Просто потому, что капитал соблюдает закон стоимости, так же в исключительных случаях. Прежде всего, он нарушается при продаже рабочей силы, ближайшим образом, в процессе ее оплаты рабочему. Рабочий, большей частью, если не всегда, оказывается, отстранен от прибавочной стоимости. И только государство частично возможно, возвращает обществу в целом часть прибыли этого класса, в виде инвестиций от налогов в общественное производство и строительство, общественных благ. Но, будучи нарушен в этом главнейшем обмене, он нарушается везде. Функция от этого, разница стоимости и цены. Цена, очевидно, не может быть отделена от стоимости этого абсолютного мерила, но никогда не равна ей. Поэтому закон стоимости будет соблюдаться, кажется, только при социализме или при переходе к коммунизму. Коммунизм же в этом законе вообще не нуждается, как и в стоимости. «От каждого по способностям, каждому по потребностям». Но в одном случае, социализма, закон стоимости, как и сама стоимость, это едва ли не цель всех целей, «от каждого по способностям – каждому по труду». Тогда как, в другом, это то, что как кувшин с дырками, будет просто подарком будучи бесполезным подарком только в случае особенного дарения. Всеобщим дарением, что все еще немыслимо, и именно потому, что частная экономия, это экономия пользы, в отличие от «всеобщей экономии» всеобщего дарения. И частная экономия является ведущей.[21] Пере присвоит любые свершения общей. Батай, совершенно по-мальчишески в философии дал это понять. Итак, всеобщий обмен имманентный производству насколько это возможно. Но и всеобщее производство, непосредственно граничащее с всеобщим обменом, являющееся обменом в самом производстве, настолько, насколько это возможно по степени. В том числе, и степени свободы, входить в обмен, или нет. И главное, все это во всеобщем и непосредственном свободном сингулярном доступе каждому, каждой. То есть, всеобщее производство, которому имманентен всеобщий же обмен, вообще говоря, формально означает отсутствие обмена и производства, в том смысле, в каком исторически, они, всегда, были различны. И никогда не были всеобщими. То есть, никогда не были и не находились, в свободном доступе каждому во всем разнообразии производства и обмена. Что, очевидно, предполагает возможность свободы выбора. Свободы, что гетерогенна в практиках свободы и в переходах между ними. Свободы участия в очередном «матче» или уместной атараксии и «нирваны». Философская истина буддизма, как известно, состоит в том, что любое желание изначально внутренне пробито смертью, и есть ловушка, что не может не сокрушить любое либидо. Не только болезнь, старость или трупы являются тем, что может разрушать либидо, внутренне подрывать имманентность желания, и в том числе, гуманности. И потому, кажется, единственный выход, это избавиться от любых желаний. Но эта абстрактная негативность в отношении «сансары», находит, очевидно, свою собственную абстрактную противоположность в позиции, которая утверждает, что сансара и есть нирвана. Просто потому, что имманентное желание инфантильно, и не может принять жизнь, пусть и в строгой суровости судьбы, и скорее ищет смерти. Оба этих тезиса, таким образом, должны быть преобразованы. Нужно не просто вывернуть лагерь наизнанку, но трансцендировать его границу, выйти по ту сторону.

И все же, неопределенность роста протеинов, все более и более напоминает в некоторых интерпретациях, это дыхание капитала кредитом и рынком, неупорядоченные метания в кризис, да и во все время конкуренции. Мы ничего не знаем о жизни, кроме того, что видим в порах капитала. И конечно, благодаря его господству. Означает это сдачу позиций коммунистов, отнюдь. Какой программист, то есть планировщик в общем смысле, не испытывал этого состояния возбуждающей и одновременно несущей сомнение, неопределенности, в экспериментировании со схемами кода, в поисках нового решения.[22]

Короче, вне рассмотрения истории и возможностей ее развития все рассмотрение рискует так никогда не выбраться из различных апорий и паралогизмов. История, таким образом «спасение» от истории. От ее противоборствований опыта и противоречивых подтверждений.

А. Производительный и непроизводительный труд и революционизирование теории производства прибавочной стоимости Марксом. Как это возможно мыслить революции в производстве вне формы прибавочной стоимости и стоимости, капитала.

Короче, капиталистически производительный труд, это всегда труд, что производит прибавочную стоимость, измеряемую, подобно любой стоимости, общественно необходимым рабочим временем, затраченным на производство товара. Капитал обменивается только на капитал. Маркс в этом отношении вряд ли превосходим, просто потому, что разработка теории производства прибавочной стоимости, это его исключительное достижение, что иногда в особенности подчеркивал Энгельс.[26] Возможны исторические развития и вхождения в детали, что может быть и есть, революционно. Но без формы памяти, в том числе, и в виде забвения, вряд ли придется обойтись. Нет прибавочной стоимости – нет потребления рабочих в капиталистическом обществе. Это один из ведущих лейтмотивов всего фрагмента, взятого в толк из четвертого тома. Но из этого вовсе не следует, и это очевидно, что потребление рабочих не могло бы происходить в отсутствие отношения прибавочной стоимости. Поэтому кризис перепроизводства носит название относительного кризиса. И потому же основанию часто говорят, что первоначального капитализма, общественного строя, который изучал и критиковал Маркс, просто давно не существует, нигде. Во всяком случае, для золотого миллиарда. Настолько «конвергенция» социализма и капитализма, трансформировала социальные условия жизни. То есть, рабочие могут зарабатывать себе на жизнь не только в производствах, что являются на данный момент наиболее прибыльными, тогда как во всех других отраслях они были бы вынуждены в том числе и физически вымирать, не владея профессиями доходных рабочих мест. Это, возможно, отчасти верно, но прибавочная стоимость есть функция прибавочного продукта тогда, когда речь идет об относительной прибавочной стоимости. Есть повышение производительности труда – есть прибавочный продукт, есть прибавочная стоимость, во всяком случае, ее возможность. И это трудный переход. Просто потому, что до сих пор просто невозможно мыслить себе существование прибавочного продукта и повышения производительности труда, вне формы прибавочной стоимости. Чем оно могло бы мотивироваться? Это первый вопрос хозяйствующих субъектов. Заниматься столь озабоченным и хлопотным делом, имеет смысл лишь в виду прибыли. И капитал, все время склоняется к абсолютным формам извлечения прибыли, то есть, к простому и не простому, увеличению рабочего дня, количества занятых рабочих, и т.д. Что гораздо ближе к рабству и крепостничеству в особенности, если сопровождаются внеэкономическим принуждением. Просто потому, что отношение свободного наемного труда, это случайное отношение. Не в том смысле, что внеэкономическое принуждение остается тотальным, а свободный наемный труд, это исключение из правила. Но, даже став всеобщим отношением, он распадается на свободный наем индивида и общественное производство в форме известного способа производства, капитала. Иначе, речь о свободном наемном труде была бы безосновна, если не беспросветно умна. А хозяйство по необходимости взаимодействия с природой, тем более, в виду архаичных форм производства, все время, ищет необходимости рабства или крепостничества. То есть таких форм зависимости в организации производства, что были бы ярмом. Во всяком случае, в виду извлечения богатства, прибавочного продукта. Ибо чем бы он еще могло бы поддерживаться его производство в виду принципа наименьшего действия, что уместен для любого естественного, в том числе, и естественно исторического процесса. Коль скоро, релевантное удовлетворение этнически малых народов, само по себе дело нелегкое, и требует занятости «на всю голову и все способности». Тогда как, напротив, как известно, большой барыш рождает желание еще большего барыша. Именно это противоречие заставляло Аристотеля презирать хрематистику, как торговлю ради торговли, ради денег. Только возникновение относительной прибавочной стоимости, что использует достижения науки Нового Времени, позволяет, кажется, капитализму стать господствующим строем. Становление капитала исторически случайное событие, и более того, в силу свободы наемного труда продолжает оставаться таковым. Это не значит, что нет никаких форм зависимости в строе капитала, что, в том числе, и продуцируются в обход этой свободы и в дополнение к случаю. Сколько угодно. Более того, производятся желания производить прибавочный продукт такими способами, что далеки от простого принуждения, и, скорее, напоминают известную хитрость, что граничит со свободой. Но как только речь идет о рабстве или крепостничестве, дело большей частью прекращается, во всяком случае, в формах универсальных. То есть, стремление к возврату к этим формам принуждения универсальным образом, пусть бы и в виде абсолютной прибавочной стоимости, постоянно наталкивается на невозможность простого воспроизводства капиталистического отношения. Рабство становиться невыгодным и отмирает. И, напротив, рост производства капитала в виде потока абстрактного количества, что, в том числе, и позволяет планировать открытия, все время наталкивается на имманентное пресечение.[27] Раскодировка потока, все время сталкивается со стремлением перегородить их. Город поэтому это, и тюрьма, и дом, капитала. Просто потому, в том числе, что чистый поток абстрактного количества истощает производство даже спекулятивного капитала на бирже. Не говоря уже о земле и рабочем. Ростовщичество, вывернутое наизнанку, это финансовые пирамиды. Таким же образом невоздержанный модернизм господства над природой ради прибыли, разработки сланцевых месторождений, бывает, истощает землю, воду, что теперь начинает гореть (дают огонька).

И вот, каким образом мыслить возрастание производительности труда не в форме производства прибавочной стоимости вне этих форм мотивации или самих производственных отношений, отношений частной собственности, это, несомненно, может быть вопросом. Просто потому, что когда речь идет о мотивации, то это только слова. В то время, когда речь идет о производстве желания, что и есть реальность, то есть о действительном производстве, в том числе, и капитала. И вот вопрос, чем производиться это производство, что подобен вопросу, кто обучает или научает учителей. Культура[28], как бы ее не мыслили, даже если это способность находить новые свободные занятия в неограниченном движении. Что не отменяют свободы прежних занятий. Тут вряд ли, всегда, сможет помочь. Просто потому, что как мыслимость (взятая в относительно традиционном смысле, возможности), так и действительность подобной культуры, как раз и хотелось бы понять. Если она не связана с рабством одних и свободой других к этим изобретениям и нахождения свободных занятий. Если же культура — это культура дисциплины и принуждения к труду, что есть вечное возвращение того же самого средства производства, например, сохи, и т.д. Воспитания любви к нему и т.д., то это часто, просто, возможная смерть «духа». Или, во всяком случае, смерть желания или его производства. Впрочем, даже, теперь, афганская соха, это, как известно, еще вполне себе мощный источник возрождения гротескного тела народной смеховой культуры. Тогда как мануфактура 18 века, со скрупулезно выделенными операциями, каждому, есть действительный жупел вечного возвращения того же самого. Маркс[29] не зря писал о мануфактуре 18 века нелицеприятные вещи. Не кто иной, как Пушкин А. С. в глубокой Царской России, легко морально справлялся с Англией, в виду тогдашних рабочих районов Лондона и со своей совестью, когда-то друга декабристов, в виду «ужасов» крепостничества в России, именно исходя из этих сравнений и аналогий.

Б. Культура и полет Марксов 1. 2. 3…, переход от Канта к Фихте и от Фихте к Шеллингу. Радикальное зло в кантовской философии, вопросы «Русских Мальчиков» в философии и де действительных мальчишек, Бергсон, и смех на «закате Европы», гротескное тело и чтение Кантом Рабле и Данте. Антропоцентризм как возможность и рубрика.

Возможно ли это свободное общество свободных людей, что совместимо с трудом без нужды[30], как всеобщей первой жизненной потребностью? Коль скоро, труд есть такая же сила природы, как все остальные подобные «силы». Здесь, нет никакого ответа, кроме, кажется одного. Это не может быть никогда, просто потому, что никогда не может быть. И скорее, все не болеют, а живут «болезнью» отвращения ко всякого рода труду, что де болел герой рассказа Дж К. Джерома. Маркс нередко утверждал, в особенности в «Капитале»[31] и рукописях[32], впрочем, иногда общие места, начиная с Канта, о дисциплине. Что капитализм приучает рабочих к труду из нужды, к необходимости труда, как формы жизни, в виде лишь экономического принуждения. И можно подумать, что де столетия этого научения и экономии, в истории капитала, сделают свое дело, для будущего социализма и коммунизма, для превращения труда в первую жизненную потребность. Возможно, но остается при этом совершенно непонятно, причем тут, тогда, свобода. Просто притом, что это осознанная необходимость? Быть может лишь, конечно, юридическая свобода рабочего, в том числе, и случайность капиталистического отношения наемного труда, здесь, дадут возможность понять. Если не свобода быть безработным. И вот говорят о расколе Маркса на: 1 и 2 или 3 или даже 4. Ибо совершенно непонятно, как же он собирался уничтожать труд. Маркс «Немецкой идеологии», это уже не тот, теперь, либерал Маркс, что сотрудничал в американской демократической прессе или издании «Новой американской энциклопедии». Действительный автор «Капитала», что уже и не питал многих иллюзий. Или де молодой Маркс, с еще не сформировавшейся теорией и идеологией, открытый для всяческой ревизии и искажений научного мировоззрения и научной теории исторического процесса, и понимания истории, к которым он пришел лишь гораздо позднее, «зрелым»[33] мыслителем. Для нас это мнимые противоречия, что обостряются только в виду непроходимой гетерогенности, что, как раз, хотят произвести в виде непроходимой, а не разрешить. Разрешить гетерогенность, это сделать ее проходимой, а не, напротив, непроходимой. Нет ничего гетерогеннее, чем свободные занятия, что не отменяют свободы друг друга. Иначе, какая же это свобода одного от другого. И при этом, каким образом, мыслить это состояние, в котором свобода другого человека, не отменяется другой свободой. Но это наиболее проходимое из всех возможных состояний для любых возможных потоков желания.

Если действительное богатство, это «развитая производительная сила индивидов», да еще и в непосредственно общественном производстве материальных благ. То, каким образом, свободное время может быть мерилом богатства, может остаться совершенно неясным. Коль скоро, развитие производительной силы может осуществляться только в общественном производстве. И скорее высвобождение времени для собственного развития индивидов, может мыслиться таким образом, что за спиной, по себе и относительно независимо от этих развивающих себя индивидов, в деятельности индивидов, что пронизана диалектикой труда и игры. Что исходит из страстной вовлеченности и разнообразия занятий. Они и совершают процесс общественного производства во всем его объеме. В том числе и ради друг друга. Совершают в такой степени, что он является непосредственной жизненной потребностью. Не будучи при этом абсолютно необходимой затратой труда (пусть бы она и сводилась только к контролю за исполнением), величина которой может стремиться к нулю по времени, для каждого индивида. То есть, являясь совершением во времени свободы и свободным временем. Но именно, таким образом, скорее свободное время, все время и будет, как это и совершается, в виду одной из тенденции капитала, превращаться в прибавочный труд[34]. Что не сможет не быть основанием или скорее условием возможности для воспроизведения капиталистического отношения, будет ли оно частным, государственным или всеобщим. Здесь, таким образом, речь идет об одной из формулировок предела, за которым царит незнание. Становление всеобщего капиталиста, как и всеобщего рабочего, очевидно, имеет пределом переход к общественному производству, что уже не будет капиталистическим. Возможно, к действительно свободному обществу. Даже экономические параметры этого общества и его хозяйственного строя, не просматриваются за неким абсолютным горизонтом. Просто потому, что возможность помыслить этот остаток абсолютной необходимости, вернее, совершенная немыслимость его не существования, и будет делать подобное свободное время, неким возможным прибавочным трудом. Возможные импликации подобного положения вещей вполне известны. И потому еще (кроме прочего) значимо: «более… более». Более буржуа, чем буржуа и более пролетарий, чем пролетарий. Последнее будет тем более верно, что уже Интернет, вряд ли кому-либо принадлежит. И подобным же образом, мыслимая абсолютная система машин, развернутая по весьма большому потоку энергии с умной знаковой системой, вряд ли будет в собственности некоего лица или группы лиц. Но именно Интернет, уже теперь, может обеспечить любого буржуа, впрочем, как и, таким же образом, «пролетария», рядом с этим средством производства, таким объемом информации, к которому не мог бы иметь доступ, ни одни из сверх магнатов, владык или господ, в прошлом. Аналогично можно предположить, что доступ каждому к подобной абсолютной системе машин, сможет обеспечить каждого таким богатством, свободный доступ к которому не имелся и не существовал, ни у одного из богачей всех предшествующих времен и народов. Впрочем, переход определяется не одним каким-либо возможным, в том числе, и логическим оператором (связкой). Но всей совокупностью возможных операторов, в том числе, и логических (связок). И потому, ни буржуа, ни пролетарий, очевидно, ближайшее необходимое дополнение. К статусу индивида быть более пролетарий, чем пролетарий и более буржуа, чем буржуа. Нелепо было бы, в виду возможности помыслить подобный переход, настаивать на сохранении классовой структуры общества.[35]

Но каким образом помыслить себе это, кроме как в благостной, благочестивой фантазии? Кроме как в виде политэкономической симметрии, идеальной гармонии? Вероятно, только таким образом, что именно в этой симметрии: наука, искусство и техника, инженерия, изобретение владения, в том числе, и своим телом, как все остальные формы общественного сознания, смогут стать действительно не просто увлекательными делами. Но известными страстями, без которых Гегель не мыслил себе ни одного стоящего дела. Возможно, но все же, как же быть со свободой, может остаться вопросом, если свобода видится исключительно в свободе от любого занятия: в атараксии, апатии и афазии. И скорее, таким образом, вопрос свободы, оказывается вопросом перехода от массового, общественного производства к сингулярному производству. В том числе, и к апатии, что был бы свободен. На музыкальном канале, некий молодой человек поет о том, что хорошо хлопать в ладоши, если веришь, что счастье истинно, то есть ближайшим образом может быть действительно. И его в этой уверенности поддерживает довольно много людей, что по очереди и парами, просто пританцовывают самым разнообразным образом под музыку клипа, что составлен из этих мини представлений, мини показов. Они счастливы и видимо свободны, делать эти движения что вообще говор «не хитрые», что не находятся все у всех на грани, в том числе, и смертельного риска. Это не всегда нижний брейк-данс высокого уровня вращения на макушке головы или широкого качания на одной точке опоры, с пируэтами и кульбитами, вниз головой. Но их танцевальные движения могу быть, тем не менее, искусными, даже изощренными, не переставая от этого быть достаточно простыми, доступными. И весь «фокус» в известной необычности и частью сексуальности этих танцевальных движений. Это быть может новый кинизм (цинизм), что дает пищу для мысли такому философу и историку культуры, как Слотердайк. Но что это меняет эти люди были свободны в моменте и могут быть свободны, едва ли не в любой другой. То есть, отсутствие всеобщего свободного доступа ко всем средствам производства не мешает этим людям быть свободными, теперь. Но и не позволяет им практиковать свободу в условиях свободного доступа ко всем средствам производства каждому.[36] И при этом мыслимо, что свободный доступ ко всем средствам производства не исключает возможность каких <