Вестернизация и индивидуальная идентичность

 

Упоённость последними плодами культуры, стремление успеть за культурой, вечно догоняющая модернизация в погоне за западной цивилизацией, стремление приобщиться к трендам и моде есть желание, экзистенциальная жажда самоопределения личности исходя из уже признанного и утверждённого в рамках экстериоризации общественных отношений. Но культурные ориентации как Запада, так и Востока не способны удовлетворить последнюю глубину личности, культура никогда не была соответственной внутренней жизни личности. Попытки встроить себя в господствующую западную цивилизацию, на что порой уходили целые жизни, не могут приводить к избавлению от томления Духа в существе индивидуальной идентичности. Дух есть сущность индивидуальной идентичности, её творческая основа, задающая реализацию свободы личности в ширину. Рабская направленность сознания всегда нацелена на внешний объект, и чем больше он имеет цветов и звона, тем больше привлекает внимания и детерминирует собою переживание сущего в бытии. Провозглашая благосостояние основой для своего самоопределения, личность в действительности определяет не себя, а данные формы этого благосостояния. Таким образом, личность входит в эту игру капиталистических отношений уже не как творческий субъект, а всегда как объект. Можно сказать, что данный способ самоопределения стандартизирует индивидуальность, индивидуальность уже становится заказом существующих форм общественных отношений, её заказывают через пленение сиянием слитков золота и массово изготавливают через оформление направленности сознания исключительно на поддержание существующих функций, уже устоявшегося образа жизни, как западного, так и восточного. Мы всё чаще видим функции, устоявшиеся выражения мысли вместо восхищения от преображения самого себя. Личность самовольно типизируется и тем самым создаёт бездумное производство рабских идентичностей. Невозможно мыслить историческую динамику как эволюцию, так как эволюция не может быть основана на лжи. Тайна Христова явила собой основу для иного понимания личности, она разоблачила понимание человека, основанное на его вещественности и желании, человек был назван выходящим за мир, имеющим последнее удовлетворение своё в Царстве не от мира сего, человек стал мыслим выше мира через пример Христа, который собой победил мир, а вместе с ним и смерть этого мира. Персонализм возможен исключительно как христианский персонализм, самоопределение индивидуальной идентичности возможно лишь через Дух.

 

Прямо в центре столицы белый айсберг стоит,
Не визжит, не кружится, только даль заслонит.
Ретроградные песни, неглубокий язык
И, быть может, с похмелья нам продать всё спешит.
Отчеканенный образ и знакомый цвет глаз,
Он не вихрь – подделка, своей мыслью для нас.
Не кидайся на плечи, ты, девчачья душа,
Это продано было и не здесь, тут - земля.
Скороспелая мода, дорогой антураж,
Эти вести знакомы, вспомни родину в час.
Эти яркие краски, шум и гам, дикий пляс,
Что же в этом родного для слезы твоих глаз?

 

 

Рынок образов

 

Соответствие существующему на данный момент рынку образов как критерий осовременивания себя имманентно задаёт понятие о должном в общественных отношениях. Сюжет выбора того или иного образа быть обыгрывается капитализмом в соотношении: цена/престиж. Остановка на том или ином шаблоне готовой идентичности иронично вызывает удовольствие от игры, успокаивает и отстраняет от отношений в непосредственности индивидуального Я. Но рынок всегда означает собою внешний модус существования индивидуального Я, экономизм в мышлении есть приспособление, а не определение. Забавно, что неудачное самоопределение в капитализме только идёт ему на руку и позволяет создавать дальнейшие продукты от одного и того же производителя. В каждом товаре имманентно задаётся его отрицание в последующем, самоуничтожение в своём самопроявлении в действительности своей раскрывает динамику самообмана. Ложное сознание отрицается сознанием другим, но от этого не перестающим быть ложным. Удовлетворение уже достигнутой матрицей товаров означало бы спад. Игра на страстях, сексуализация в рекламе каждый раз претендуют на растворение всего лишь в одной из областей существования индивидуального Я. Таким образом, индивидуальная идентичность теряет свою целостность, стройность и направленность. На место идентичности онтологической устанавливаются внешние формы самообмана, непосредственность опосредуется, но всё же всегда неудачно, что, собственно, задаёт потенциал для дальнейшего самообмана капитализма и капитализмом. Преобразование капитализма возможно лишь исходя из преобразования человека в онтологическом самоопределении, что обнажит собою уничтожение социальной, политической и экономической идентичностей как претендующих на захват целостности индивидуального Я.

 

И мы кричим: нас всё же не купили!
Не затянули радугой чужой.
Все иностранные биржи и бордели,
Сорбонна, Оксфорд и покой.

Мы всё оставим здесь
И тем так рады,
Что так оставим здесь самих себя.
Неотчуждаем путь наш от белорусской дали,
И только здесь забота стала как мечта.

Не надо нам другой архитектуры,
Мы выкинем весь праздничный Париж.
Ни капли той земли, что с Запада, Востока –
Мы здесь поддержим тёплый небосвод.

Пускай идёт за морем оставивший печали,
Мы тут не оставляем ни капли, ничего.
Нигде ещё так не было созвучно с ветром в поле
Переживать беду свою с землёй.

 

 

Рынок смыслов

Удобность как критерий коммерческой прибыли на существующем рынке смыслов, под которым я понимаю вброс и распространения различного рода текстов, пользующихся массовой популярностью, состоит в лёгком переваривании только что прочитанного и уже осмысленного без резкой переориентации мировоззрения читателя. Коммерческий успех выкристаллизовывается из комбинаций массового дискурса, публичной болтовни и говорения ради говорения. Удобность чтения предполагает удобные смыслы, лучше даже сказать, что уже знакомые смыслы определяют собой удобность того или иного текста. Произведения, которые легко читаются, тем самым не противоречат существующему положению дел, они не предполагают самопревосхождения, они не делают читателя лучше. Набор из удобных смыслов стандартизирует понимание и последующее поведение, но страшнее всего то, что он вносит автоматизм отправления догматически принятых смыслов без их критического разбора. Если нашей целью выступает действительное изменение и улучшение читателя, то мы не можем давать ему то, что у него и так уже есть, что выражает собой обыденную прозу жизни, изобилующую на государственном телевидении. Но если же нашей целью является максимальное повышение продаж, если мы не авторы и не философы, а продавцы и покупатели, то тогда удобные смыслы ограничивают собою наши отношения к миру и себе самим. Таким образом, монополия на коммерческое издательство произведений принадлежит уже господствующим повседневным смыслам, которые не отрывают от уже определённого тривиального дискурса масс. Поражение рынком смыслов легко узнаётся через тематику, отражаемую в коммерческих текстах, данная тематика обычно находит последующий отклик в кинематографе и в основном базируется на проблемах секса, насилия и денежного благополучия. Можно сказать, что происходит центрация отношений через удобные смыслы, и тот эффект, который она вызывает, приводит нас к обществу, которое мы сейчас как раз и имеем. Это общество не имеет ответов на фундаментальные вопросы своего бытия в силу того, что его восприятие и отношение ограничено призмой лёгких текстов и работой маркетологов, утверждающих легкость потребления как последнюю истину бытия. Так как анормальные смыслы не доходят до своего массового распространения, мы имеем единоличное господство большинства лёгких смыслов, и чем более они легки и удобны, тем более быстро и широко они распространяются.

 

 

Идентичность слова

 

Какова субстанциальная природа слова? Сводится ли слово к своему определению, которое состоит из иных слов? Границы суть определения всякого слова, но границами чего они являются в слове? Определима ли идентичность хоть какого-нибудь слова? Всякое слово, имея свою проекцию в указательном выражении, есть лишь индивидуация, конкретизация слова изначального, посредством которого становится возможна конкретизация. Спрашивается, как возможно определение, коль скоро оно имеет дело изначально с неопределённым, беспредельным? Находит ли беспредельное свою идентичность во множественных определениях по ходу своей исторической объективации? Слово есть мистика в её дурном понимании. И больше всего слово становится спекуляцией, когда выступает на фоне Логоса и тем самым получает свою неудовлетворённость, самоуничтожение в собственной же беспредельности, освещение Логосом тьмы. Возьмём любое слово и попробуем определить его отдельно, вне совокупности всех иных существующих слов, что за беспредельное встанет перед нами? Употребляя понятия, строя какие угодно рассуждения, мы определяем беспредельное, беспредельное всякий раз на фоне Логоса всего существующего. Язык есть самая дурная и лёгкая мистика человека. Аристотель мог бы убить всякое теоретическое построение, если бы последовательно развил свою мысль о беспредельном, забавно, что у него данная мысль не получила своего предела. Не определяя субстанциальность, содержание ни одного слова, мы, по сути, утверждаем слово как ничто, в котором царит ничто в своём направлении к ничто. Природа слова, как и зла, есть самоуничтожение в своём проявлении. Движение в слове через иные слова, это бестолковое перебирание, не может дать мысль о едином, так как всё же не определяет себя даже в своей вербальной совокупности. Язык человека есть ничто на фоне Логоса бытия, мудрость человека есть ничто на фоне Премудрости Божией. Научный позитивизм есть идол, а метафизика – последняя надежда.

Манифест

 

Свобода есть непосредственность моего существования, именно она определяет границы моей индивидуальной идентичности. Я настолько содержателен, неповторим и значителен, насколько я свободен. Моя свобода есть моя неопределяемость для кого бы то ни было. Я не подхожу ни под одно существующее понятие, ни один существующий образ поведения не в силах меня детерминировать, обездвижить. Больницы, тюрьма и прочие социальные институты не способны нормировать моё переживание существующего. Все идеологии и мировоззрения мира не в силах заполнить своеобразие моего мышления и чувства, я всегда оказываюсь глубже, и в этой своей глубине я не виден ни для кого, потому что я свободен. Причины и следствия оказываются в шоке перед моим манифестом персонализма. Моя любовь есть любовь, исходящая из моей свободы, и именно поэтому она ценна в силу своей независимости от всего остального мира. Непостижимость моего Я для Другого есть гарантия того, что я человек. Мой антиномизм снял все притязания со всякого разума, но самое главное, что это не забрало у меня моей свободы. Я имею свободу в той степени, в которой я могу возвышаться над всяким своим уже сделанным выбором. Выбирая свободу, я выбираю трансцендентность и возвышаюсь над ранее существующим собой же, и потому время никогда не успевает за моим желанием и удовлетворением. Единственное, с чем я себя соотношу, так это с христианской онтологией, так как именно она сделала возможной мою свободу и дала мне потенцию сделать её вечной. Свобода в вечности, вечная свобода - вот ориентир, выше которого нет ещё у человечества.

 

 

Положительная свобода

Быть свободным без Бога - это всё равно что быть свободным без свободы. Бог как Творец возвышен над миром, первичнее и главнее его, а потому мир с его законами не властен над Богом, напротив, Бог властен над миром и его законами. В свою очередь, только через божественное в себе человек способен возвышаться над миром и его законами, только через божественное в себе человек может быть свободен от происходящего в мире как происходящего за пределами его и не затрагивающего его последней глубины. Если мы не вкладываем в понимание свободы никакого положительного содержания, то свобода выступает в роли голого ничто, как простое сплошное отрицание, которое сопоставимо с пустотой. Если я говорю, что я свободен, и при этом не переживаю, не вижу характера и значения этой своей свободы, то это равноценно тому, чтобы я в конечном счёте ничего не говорил о свободе и вовсе. В действительности же в свободе можно увидеть свидетельство запредельности человека по отношению к теперешнему состоянию мира. Свобода есть потенциальный источник недовольства теперешним положением мира и, вместе с тем, свобода есть источник приобщения к Истине, которая возвышена над миром и через свою свободу способна раскрываться в нём, но не средствами самого этого мира, тем самым подтверждая иной источник происхождения себя. Как я писал ранее, природа свободы непостижима, и непостижима она в силу своего трансцендентного происхождения. Значение свободы можно усмотреть в возможности приобщения к Истине, которую она даёт на фоне внешнего мира. Ведь если у меня нет Истины, то зачем тогда мне свобода? К чему может привести свобода, которая не ведёт к Истине? Свобода, которая не ведёт к Истине, может привести только исключительно ко лжи. При этом, если у меня есть Истина, то свобода начинает существовать и переживаться мною совершенно иным образом, она уже в большей степени раскрывает всё данное в опыте на моём пути, освобождает от поверхностной наличности того или иного сущего в бытии и просветляет его значение в контексте вселенской Истины, даёт бытийственное углубление. Свобода без своего положительного раскрытия оборачивается для человека замыканием в пределах пустоты лжи.

 

 

Любовь

Отношение свободно от обладания. Отношение всегда имеется, но обладание к тому, что я отношусь, далеко не всегда. Отношение имеет место быть вне обладания, обладание внешне для отношения. Любовь без обладания остаётся отношением, как и с обладанием, любовь свободна от обладания. Любовь выражает собой духовную сущность человека, независимо от обладания. Свобода человека выражается в свободе любви, в свободе актуализировать свою духовную сущность. Свобода переживания чего-либо центрирована в любви, от любви определяет свою динамику и существо своего отношения личность. Следование любви несмотря ни на что без обладания и попечительства внешних обстоятельств есть следование своей свободе. Свобода человека есть свобода его любви существовать, она выступает в роли пространства для любви быть. Свобода не следовать любви есть свобода следовать рабству. Пребывающий в любви – пребывает в Истине. Пребывание в любви неподконтрольно для внешних институтов, любовь не поддаётся нормированию, не знает классовой борьбы и теоретических оснований для своего существования. Искренность есть следование любви, и тем самым – искренность есть следование в свободе к Истине. Непостижимость отношения в любви выражает собой непостижимую тайну свободы. Любовь, существуя через свободу, выражает своим существованием Истину онтологической идентичности человека.

 

Выбор и определение

Выбор, падающий на некоторую определённость, всё же уже одним фактом своего существования утверждает невозможность готовой индивидуальной идентичности. Так как я делаю выбор в пользу чего-либо определённого, единичного – уже одна данная ориентация подразумевает собой движение, динамический узор в существе индивидуальной идентичности. Можно сказать, что я никогда не останавливаюсь не только на своём собственном состоянии здесь и сейчас, но я никогда не останавливаюсь и на данном состоянии внешнего мира здесь и сейчас. Поскольку я что-либо выбираю, постольку я остаюсь неопределённым. Наличие определённого выбора означает неопределённость меня как выбирающего. Внешнее бытие в качестве дополнительного пространства для выбора столь же неопределённо, как неопределённа моя индивидуальная идентичность, в лоне неопределённости которой обладает своим существованием всякий определённый выбор. Я ни в коем разе не есть свой выбор, я есть неопределённость по отношению ко всякому своему выбору, ограниченная в некотором роде совокупностью уже сделанных мною определённых выборов. Если бы я был определён своим выбором, то я бы потерял саму по себе возможность выбирать. Я всегда больше всякого сделанного мною выбора и именно в этом смысле я всегда не определён. У меня есть потенция к возвышению над всяким своим определённым выбором, и она беспредельна, коль скоро я сам по себе не определён.

 

Новое религиозное сознание

 

Как возможна целостная автономность в индивидуальной идентичности в среде соотношений её с всевозможными способами быть, стихиями? Всякий способ быть, как и растворяющая стихийность, претендует на целостность в моём переживании, на центрацию моего переживания существующего. Эта монотонность видна в увлечении, определении себя всегда исходя из, данное же «из» есть основание перехода в неподлинный, внешний образ существования, всегда уже до меня существующий и требующий лишь простого приспособления. От меня хотят таких же потухших глаз, такой же мертвенности лица и принятого количества улыбок, для того чтобы я подходил к уже утверждённому другими. Но это уже не проблема социализации, это есть первичная по отношению к ней установка на успокоение будоражащих оснований в моём духовном плане бытия. Это претензия на то, что я не должен считаться с Духом как с несводимостью к уже существующему, я должен отказаться от Духа в пользу внешне существующего, если я хочу быть внешне существующим, такова последовательность впадения в мировой поток историчности. Расплывчатость, экстраполяция стихий и уже готовых способов быть на всё содержание личности есть её смерть в жизни, есть рабство и потеря творческого призвания, замыкание перед лицом вдохновения, которые всегда, так или иначе, приводят к атеизму. Говоря об упомянутых формах вовлечения, я ставлю проблему индивидуальной идентичности в связи с тем, что несводимость к уже существующему и данному может быть мыслима лишь через Дух, так как всякие иные ментальные состояния есть лишь аффекты и реакционность по отношению к мирскому. Меня не удовлетворяет ни один феномен в мире, который я не узнаю как воплощение Истины через Дух, но это есть уже в большей мере не проблема падшести мира, а нежелание его преобразования, отказ от толкования бытия исходя из оснований первичных, духовных, онтологически заданных. В этой борьбе Дух, так или иначе, хотят смешать, определить как что-то другое, как отвлечённую мораль, как внешнюю церковность, как психическую иллюзию, как коллективное бессознательное, его хотят унифицировать, приземлить, его не хотят терпеть как основание для обожения личности. Так как тогда совсем по-иному станет перспектива границ Я, которые будут определяться уже главным образом исходя из несводимости Духа к уже существующей материи, а это потребует действительной переоценки ценностей, это последовательно приведёт к новому религиозному сознанию, которое будет губительно для уже существующего в его привычной истолкованности, оно будет разоблачено.

 

 

Логос

 

Мысль над чувством не может быть тождественна самому данному чувству, о котором идёт мысль. Мышление, всегда являясь о чём-то, при этом никогда не является самим этим чем-то. Чувство может выступать перед судом исключительно другого чувства так, как и мысль может выступать судьёй исключительно перед другой мыслью. Я разделяю знание и переживание знания: в первом я вижу отвлечённость, формальную логику, а во втором я утверждаю экзистенциальность, чувственность и духовный опыт. Их же совместное сопряжение есть следствие греховной природы человека, есть следствие падения в материальный мир. В этом разделении мысли и чувства я особенно выделяю статус совести в её чувственной данности человеку. Можно сказать, что чувственная данность через совесть, любовь и ценность открывает Логос в перспективе смыслового определения бытия. Данный Логос отделён от понятийной рациональности, так как свободен от причинно-следственных связей, неподвержен детерминации природной необходимостью, а есть заданность бытия. Я определяю данные виды переживания бытия в человеке как раскрытие Логоса, именно им я отвожу эту роль за их непосредственность по отношению к миру внешних объектов, по отношению к бытию. Данные модусы переживания экзистенциальны и свободны в своём оценивании и переживании от мирского в той степени, в какой призваны раскрывать границы перед трансцендентным Логосом. Именно поэтому я вижу возможности морали, творчества и свободы исключительно посредством духовного опыта. Я утверждаю примат свободы над бытием ввиду того, что утверждают примат Бога над бытием. Бог, являясь Творцом бытия, является для него и Источником Логоса. И только так эсхатология как экзистенциальное переживание становится возможной.

 

 

Сопряжение отдельности

 

В связи с интенциальной природой сознания мы можем говорить о том, что оно всегда направлено лишь на отдельный предмет, имеет выделение из всеобщего бытия исключительно отдельного предмета в данном интенциальном акте, и тем самым предмет вырывается из его бытия во всеобщности. Тогда, можно сделать вывод о том, что сознание в своей интенциальности не способно сознательно захватывать всю целостность бытия, всю существующую данность. Таким образом, сознательно мы всегда имеем лишь фрагменты бытия в их краткосрочной перспективе. В свете чего можно утверждать, что нам не может быть дано сознательное, рациональное, разумное знание о бытии в его всеобщности и даже полноценное знание о его явленном феноменальном модусе не может быть дано в силу априорной структуры сознания. Как бы ни развивалось научное знание и познание, оно никогда не будет способно ухватить целостность бытия. И именно поэтому все теоретические системы, направленные на постижение бытия в его целокупности, построения картины мира всегда оказывались неудачными и их всегда рано или поздно разоблачали. Так как даже сумма всевозможных существующих знаний всегда будет рассматриваться фрагментарно, интенциально и будет требовать бесконечного числа пересмотров, но в итоге так и останется фрагментарным и частичным знанием о бытии. А потому трезвое, сознательное отношение к бытию есть отношение всегда необходимо одномерное, всегда частичное и прерывистое, а в действительности вообще беспочвенное в виду потери целостного соотношения единичного в сознании с целостностью бытия в совокупности его единичностей и их взаимосвязей во времени настоящем, прошедшем и будущем. Говоря о существовании атомарных единичностей в их отдельности, мы говорим не о существующем в бытии, а о тех отвлечённых отрывках, которые мы имеем в своих интенциальных актах. Ведь всякое существующее в бытии, так или иначе, сопряжено с ним, соприкасается с совокупностью его содержаний, но всё же сопряжено, но не детерминировано, как мы видим это у Б. Спинозы. Во избежание всякого рода неясностей, ещё раз определю свою позицию на этот счёт: бытие есть в его сопряжённости, но при этом есть и свобода.

 

 

Наука и Истина

 

Предмет сам по себе в своей предметности не может быть мыслим фиксировано, то или иное изменение предмета, неважно, вызванное внешними по отношению к нему событиями или же имманентно ему присущими, – свидетельствует о его неуловимости для научного понятия и исследования. Оправданием для науки в этой связи выступает время, выдумка, которая якобы фиксирует предмет в его самотождественности в определённый момент. Это понадобилось для того, чтобы иметь отправную точку для разворачивания всякого рассуждения, спровоцировало веру в иллюзию, то есть необходимость научных суждений. Но коль скоро предмет имеет в своём существе потенцию к изменению, а оно, как это видно, динамично и никогда не статично, более того, ни один предмет до конца ещё не изучен, то поэтому смешны утверждения о том, что якобы наука имеет самотождественные, достоверные, фактические и истинные основания в физической наличности, во внешнем мире. Прав был Л.И. Шестов, утверждая о том, что если бы здравого смысла науки было бы достаточно, то мы бы уже давно имели ответы на все свои вопросы. Если бы наука не была ложью, то мы не имели бы экологического кризиса, развивающегося с каждым новым научным открытием, мы не имели бы взрыва на ЧАЭС, и правильным решением было бы строить Островецкую АЭС. Поэтому наука и её методология не имеют ничего общего с Истиной бытия. Идя вразрез с Логосом творения, наука самоуничтожается в своём надменном, дутом величии, так как уничтожает в ходе своего развития сам свой предмет. Научное знание не может идти на пользу человечеству, если оно противоречит Истине бытия как целостности. Здесь же встаёт вопрос о необходимости нового религиозного сознания для всякого учёного.

 

 

Экзистенция и разум

 

Когда я что-либо себе объясняю, я делаю это не исходя из разума, а для разума и в разуме для его последующей функции удовлетворения запроса экзистенции. Ведь если бы источник потенциальности объяснения находился в разуме самом по себе, то тогда зачем понадобилось бы разуму объяснять то, что и так в нём содержится? В какой момент разум определяет, что он имеет в себе достаточно оснований для того, чтобы самому себе что-либо объяснять? Тут как раз и проявляются первичность экзистенции и экзистенциал узнавания, о которых я уже говорил ранее. Таким образом, именно непосредственная экзистенциальность в своём существовании задаёт определённое переживание того или иного изучаемого объекта, что являет собой начало для будораживания, раздражения разума именно исходя из его контакта с экзистенцией. Поэтому тот или иной язык в действительности есть обратный посредник от разума к экзистенциальности Я, то есть, после беспокойства экзистенции разум пытается выдать тот или иной вариант приспособления к сложившейся здесь и сейчас ситуации путём вербализации данного им сформулированного варианта решения и тем самым успокоить, удовлетворить экзистенцию. Можно сказать, что разум даёт оправдание того или иного варианта решения задачи по заказу экзистенции, по её желанию определить неизвестное в своём непосредственном переживании внешнего, ей противостоящего. Однако экзистенция на этом не останавливается и отсылает полученные результаты от разума к Духу, так происходит оценивание результатов с точки зрения онтологической заданности, а не одного лишь переживания, свободного вкуса экзистенции. Дух в этой связи выступает в роли мерила данности в бытии, оценивание бытия происходит в Духе, но всё же автономность экзистенции посредством свободы может отличаться в показаниях своего переживания бытия от заданности должного отношения в Духе. Таким образом, разум как часть целостного Я подаёт обратный сигнал к экзистенции посредством языка, как бы спрашивая у неё разрешение на своё успокоение, экзистенция в свою очередь переживает показания разума через соотношение переданных ей значений с Духом и со своим непосредственным переживанием своего индивидуального существования. В этой связи заданность в Духе понимается мною как эсхатологическая перспектива, которая определяет должность отношений исходя из целей, данных бытию, что способствует возможности гармонического существования индивидуального и всеобщего бытия в Духе. Тогда мы можем сказать, что то или иное суждение может быть логически верным, последовательным и рациональным, но при этом оно может не соответствовать, не удовлетворять целостное Я в его индивидуальном существовании с привязкой к эсхатологической заданности бытия всеобщего. В свете чего я утверждаю примат экзистенции и Духа над разумом и тем более языком, которых определяю как посредников и советчиков. Разум вариативно пытается приспособиться к тварному, материальному, но в этих своих попытках с одной стороны зачастую теряет связь с эсхатологической заданностью, которая выражает, что есть должно, а что нет; а с другой стороны, разум всё-таки так или иначе должен сделать необходимый выбор в пользу того или иного способа быть в приспособлении к всеобщему бытию. Другой вопрос, что выбор способа быть может быть сделан против Духа, а значит: зло и деструктивно или же в согласии с Духом, то значит по заповедям Иисуса Христа.

 

 

Дух и сознание

 

Так как сознание являет собой фундаментальное основание всякой формы и содержания знания в их совокупности и раздельности, более того, в целом формулирует отношение к бытию, я выражу несколько тезисов о том, почему именно Дух конструирует сознание. Сознание необходимым образом выстраивает в своём существовании иерархии из всяких предметов, данных ему в его интенциональности, так что даже сама совокупность функциональности сознания мыслиться иерархизированной, например, мы при всяком мыслительном акте используем те функции сознания, которые являются удовлетворительными для данной задачи, тем самым мы определяем для себя ценность одного из методов сознания для существующей здесь и сейчас задачи, таким образом, выстраиваем иерархию в функциональности сознания уже с момента начала некоторого интенциального акта. Само по себе распознавание и определение данного предмета как определённого осуществляется посредством дифференциации, которая основывается на утверждении той или иной специфичности в рамках заданного понятийного аппарата. Специфика того или иного предмета, как это было показано выше, постигается исключительно через иерархизированную функциональность и интенциональность, то есть, значения того или иного объекта определяются уже заданной иерархией в непосредственном существовании субъекта. По причине того, что всякая иерархия основана на ценностных ориентациях, а они коренятся в сфере Духа, мы можем утверждать, что Дух определяет сознание и тем самым всю процессуальность познания любого изучаемого объекта. Но тут очень важно не впадать в спекулятивность, как мы это видели у немецких идеалистов, аналитических философов, эволюционистов, психологов и других мыслителей, пытающихся дать одномерную картину мира и тем самым свести всё многообразие бытия под одну мерку, ведь всё это в итоге не приводило ни к чему иному, кроме как к упрощённому пониманию человека. Утверждая примат Духа над сознанием, я никоим образом не утверждаю их тождества, я, скорее, претендую этим на то, чтобы показать источник катастрофических последствий сциентизма в виде уничтожения природы и человека. Этим я усматриваю причину всякой негативной деформации бытия в отчуждении сознания от своего Духа, в отчуждении науки от христианства.

 

 

Время

 

Всю проблематику вопрошания бытия человека можно свести к вопросу о вечности. Меня не волнует больше ничего кроме вечности каждого момента в моём существовании, всё остальное для меня определено. Переживая что-либо как восхитительное, я не могу представить причин для того чтобы это было забыто, остановлено. Забота и вечность буквально разрывают друг друга в непосредственности моих отношений к ним. Жертва Иисуса не может быть закрыта временем, моменты дружбы с той рыжеволосый девушкой не имеют в себе ничего такого, что могло бы заставить меня их отпустить. Я решительно не принимаю изворотливости обыденного времени, потому что оно зачастую отводит меня от самого лучшего в моём непосредственном опыте переживания жизни. Я не вижу оснований для того, чтобы что-либо оставлять, забывать из-за отвлеченного времени. Время как форма данности не является самодовлеющей силой для меня, которой я почему-то должен подчиняться. Может быть, времени и вовсе нет, а в существовании моих отношений с прошедшими событиями сомневаться не приходится. Если мы стоим на позициях экзистенциализма и персонализма, то мы просто не имеем права отказываться от содержания экзистенции в пользу времени. О претензиях в пользу существования времени могут говорить лишь числа, которые сами по себе суть абстрактны и не существует в действительном воплощении бытия. Времени нет.

 

 

Сопричастность

Сопричастность раскрывается в том, что ясно вне вербальных средств и объективированных указаний. Она ограничивает эмпирическую чуждость, порождаемую стремлениями выражения себя, которая, так или иначе, есть следствие потери веры в человека, а точнее, в его божественный элемент, как раз и делающий возможным сопричастность. Данный идеальный компонент личности размыкает границы пространства и времени, заслоняет собою собственнические стремления, увязывает самим собой в непосредственность существования экзистенции. В этой связи единство Я и Другого не требует выражения, всегда предполагающего априорное разделение и чуждость двух разговаривающих с последующим культом языка, а напротив молчание уже задаёт контакт для сопереживания. Постулируемая общность в языке в действительности душит подлинное единство и сопричастность, стандартизирует разрозненность и успокоение на путях сопереживания с Другим.

 

За кладбище, что прямо над метро в Уручье,
За трещины на гордости своей
Мы рвали индивидуальности так жутко,
Что не стерпеть было земле родной моей.
Мы пили дождь всегда с чужих ладоней,
Дыша без выдохов при свете жёлтых фонарей,
Бежали босиком по тёплым лужам,
Когда февраль твердил о верности своей.
Весна умыла наши пожеланья,
Не сделав нас ни капельку честней.
И мы забыли про печаль и счастье,
Увидев снова вместе всех своих друзей.

 

 

Ложь психологии

 

Пожалуй, вся психологическая мысль по своему существу изначально представляется неверной и являет собой лишь результат неплодотворного отделения от философии. Достаточно ознакомиться с русской философией «Серебряного века», для того чтобы окончательно в этом убедиться. Особенно яркий тому пример дан в произведении Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы», в завершении которого во время суда над Дмитрием все так называемые законы и методы психологии буквально расписываются в своём бессилии перед полнотой человеческой личности. Корень лжи психологии может мыслиться в её концентрации на вторичном, объективированном, что противоположно первичному, духовному. Словами С.Л. Франка можно сказать, что психология ни в коей мере не изучает душу, она изучает лишь результаты и следствия душевной жизни. Что необходимым образом приводит психологию к упрощённому понимаю человека, особенно это заметно в психоанализе, который в софистических пассажах о сексуальности просто-напросто теряет самого человека с его свободой и не сводимым ни к чему духовным опытом. Возможно, психология могла бы быть наукой в полном смысле этого слова, если бы человек не был наделён свободой и духовным опытом, так как только в таком случае мы могли бы сводить причинно-следственные связи, данные нам в опыте к самому человеку и видеть в них его полноту. Человек в таком случае мыслился бы как рядовой механизм, который подчинён необходимости следовать тем или иным влечениям и законам, а потому деятельность бы его предсказывалась, как и предсказывается маршрут поезда по рельсам. На практике же мы видим обратное, на практике не существует ни одного универсального психологического закона, который целиком и полностью определял хотя бы один вид деятельности каждого конкретного представителя общества. На практике мы видим, что визиты ко всякого рода психологам приносят исключительно им самим конкретные деньги, а так называемые пациенты становятся вовлечены в софистические игры, которые в лучшем случае приводят к осознанию и без того <