Нововведения в области культуры

 

Все указы Петра, имеющие хоть какое–то отноше ние к культуре, сводятся к двум вариантам: это или попытки переносить на российскую почву нечто, казавшееся Петру полезным. Как пример ― те же косы–литовки, корабли голландского образца, широкие ткацкие станки… Перечислять долго, да и зачем?

Или это требование перенимать какую–то форму, внешний вид европейской жизни. Таковы его указы о брадобритии, о курении табаку, о питье кофе, о ношении европейской одежды, об ассамблеях ― то есть о строго обязательных сборищах у того или другого дворянина. Все эти указы преследовали понятную цель ― как можно быстрее внешне уподобить Россию ― Европе, а московитов ― голландцам.

Особенно охотно Петра называют реформатором в области культуры: мол, он позволил брить бороды, учить языки, читать европейские книги и тем самым начал европеизацию России, поставил ее на европейский путь развития.

Не может быть представлений, находящихся дальше от действительности!

Во–первых, отродясь Пётр ничего не «позволял» и не «разрешал», он исключительно повелевал и приказывал.

Во–вторых, в одном отношении Пётр I ничего и никак не менял: при нём общество оставалось, как говорил В.О. Ключевский, «тягловым». Государство российское было ТЯГЛОВЫМ до Петра и оставалось им после Петра.

Пётр и не думал изменить тягловое государство или дать «частную свободу», его реформы только еще сильнее разобщили «податных» и «служилых». Раньше это были разные, но части одного общества с одним строем понятий и системой ценностей. Пётр приказал дворянству и всем «служилым» учить языки, носить платья «в талию» и немецкие камзолы, вешать в домах картины и собираться на ассамблеи. Но точно так же он не приказывал крестьянам, купцам, мещанам и казакам делать что–либо подобное.

 

«Народ, упорным постоянством удержав бороду и русский кафтан, доволен был своей победой и смотрел уже равнодушно на немецкий образ жизни своих обритых бояр»,

 

― писал А.С. Пушкин.

Пройдет 12 лет, и Пушкин, начав писать «Историю Пу гачёва», соберет такие свидетельства о пугачевском «равнодушии» к барскому образу жизни, что и сегодня, почти через 300 лет, их бывает порой страшно читать. А главное ― Пушкин не прав в том, что, мол, народ упорствовал и потому сохранил «бороду и русский кафтан». Легендарный указ о брадобритии, выпущенный Петром после возвращения из Голландии, в 1698 году, предусматривал откуп ― 100 рублей в год с купцов, 60 рублей с бояр, 30 рублей с прочих горожан. Заплативший выкуп получал специальный медный знак, который носил под бородой. Если прицепятся должностные лица из–за «неправильного» вида ― бородач задирал бороду, показывал знак.

Но вот крестьяне платили сумму совершенно несопоставимую: всего 1 копейку при въезде в город и при выезде оттуда. А в деревнях и в маленьких городках, где не было воинских команд, впускавших в города и выпускавших, там на бороды никто не покушался.

И получается, что дело–то вовсе не в «стоическом» поведении крестьянства, а в безразличии Петра к его облику. Или просто руки не дошли? О попытках брить казаков никаких сведений у нас не сохранилось, а духовенству с самого начала разрешалось бороды «оставить». И тем более никто не отнимал русского кафтана у мещан, купцов и казаков.

Так что даже смена одежды и брадобритие касалось от силы 3% населения, не говоря о более глубоких, сущностных изменениях быта. Конечно, за изучением языков, ношением короткой одежды европейцев и внешними приметами быта типа зеркал, картин или бальных танцев следовали и другие перемены ― часто вовсе не желанные Петром (например, осознание себя личностью, стремление владеть частной собственностью или оградить от вторжения остального общества свою личную жизнь).

В XVII веке европеизация вовсе не означала освоения этих внешних форм западного быта и охватывала разные слои общества. На рубеже XVII и XVIII столетий всякая европеизация, независимая от государства и его усилий, была полностью запрещена и все достигнутое ― разрушено.

Весь XVIII век шла медленная европеизация ― сначала формальная, внешняя, потом и глубинная; но вовсе не европеизация Российской империи и не всего русского народа, а исключительно служилого сословия, и в первую очередь дворянства.

Собственно, что сделал Пётр? Своими указами он разорвал единый народ на две части. Одной из этих частей русского народа он велел внешне европеизироваться (подчеркиваю ― в основном чисто внешне!). Другой части ― только позволил; третьей и большей части ― категорически запретил.

И тем самым указы Петра вбили клин между двумя группами населения: служилыми и тяглыми, жителями нескольких самых больших городов и деревенским людом. После Петра служилые верхи и податные низы понимают друг друга все хуже. У них складываются разные системы ценностей и представления о жизни, и они все чаще осознают друг друга как представителей едва ли не разных народов.

Большая часть тех форм, в которые Пётр пытался заколотить жизнь дворянства, сохранилась ― ведь они совершенно не мешали дворянству оставаться таким же, каким оно было и до Петра. Все так же родители сговаривали детей, не спрашивая их согласия, все так же главы семей решали все за родовичей, и так же родители могли до рубцов пороть своих взрослых сыновей, а случалось ― и дочерей.

Раньше сговаривали детей люди в старомосковском платье, в низеньких палатах, отцы и матери отдельно. Теперь люди в коротких кафтанах сговаривали в комнате с картинами и зеркалами, пия кофе и любуясь фарфоровыми безделушками. Ну и что изменилось по сути?

Единственное нововведение Петра в области культуры умерло вместе с ним: сразу же после его смерти начисто исчезли ассамблеи.

 

ИЗМЕНЕНИЯ В СТРОЕ ОБЩЕСТВА

 

Стремясь создать новое общество, Пётр действовал так же круто, нетерпеливо, жестоко, как и в любой другой сфере. Взять хотя бы его указ от 23 марта 1714 года. Очень часто этот указ трактуют крайне узко ― как уравнение в правах поместий и вотчин. Но это ведь только маленькая часть указа… И дело вовсе не в том, что Пётр превратил поместья в наследственные вотчины. Дворянство хотело, чтоб было так. Того же хотели советские историки, стремившиеся, чтобы все в истории сводилось к борьбе классовых сил и чтобы все в ней определялось отношениями собственности.

Но вообще–то Пётр издал указ о единонаследии… По этому указу все имущество каждого дворянина должно было переходить старшему сыну. Главную, самую ценную собственность дворян составляли земельные владения, но передаваться старшему сыну должно было вообще все: и движимое имущество, и недвижимое. Остальные дети помещика назывались почему–то кадетами и не получали ничего.

Но эти «кадеты» избавлялись от обязательной службы! Они не имели права купить поместья, пока не прослужат семь лет… Но могли–то ведь и не служить! «Кадеты» могли свободно избирать себе род занятий ― торговлю, науку и искусство, ремесло и службу в других государствах. А государство не должно было иметь к ним никаких претензий и не принуждать служить.

Иногда говорят, что Пётр перенес на русскую почву законы майората ― то есть неделимых поместий, которые не должны были продаваться и переходить в чужие руки. Но майорат, во–первых, включал только земельные владения, поместья! Сэр Генри Баскервиль должен был получить землю, но его дядюшка, если вы помните «Собаку Баскервилей», завещал крупные суммы и своим слугам, и друзьям и имел на это полное право по тогдашним британским законам.

Во–вторых, майорат вовсе не обязательно получал старший сын. Владелец майората мог распорядиться им по своему усмотрению, завещая и старшему, и младшему, и среднему сыну. Он не должен был майората продавать. Если владелец умирал без завещания, майорат переходил к ближайшему родственнику по праву старшинства.

Так что поместья не стали майоратом при Петре, они стали чем–то совершенно иным: какой–то «вечнообязанной», по словам Ключевского, собственностью ― то есть собственностью, которая делает старшего в роду вечно обязанным служить.

Этот указ находился в вопиющем противоречии с российской культурной традицией. Можно спорить, хорошие ли это традиции, «правильные» ли и полезно ли их исполнять. Может быть, обычай майората и впрямь имеет преимущества. Но эти традиции существовали, и люди жили именно в них. Счастливчик, получавший все наследство, сам чувствовал себя узурпатором и пытался хоть чем–то да поделиться. Все обделенные считали свое положение самой черной несправедливостью.

Посошков подробно описывает, как дробят до мельчайших долей наследство, доходят до уголовщины, «словно указа не существовало».

Пётр и сам сделал ряд оговорок, с помощью новых указов оговаривая, как надо применять его указ от 23 марта 1714 года. 15 апреля 1716 года он оговорил, что вдове должна выделяться четвертая доля состояния ― «до времени быть по сему». Но таких «временных мер» становилось все больше и больше. Уже после смерти Петра, 28 мая 1725 года, его вдова и наследница издала указ, означавший фактическое отступление от решений Петра.

Как и во многих других случаях, попытка навязать россиянам жизнь по чужим и чуждым правилам не привела решительно ни к чему. Зря были потрачены огромные усилия, средства и время. Зря множество людей испытывали неудобства и страдания.

Куда удачнее было решение ввести знаменитую Та бель о рангах. Наверное, это очередное «Петра творенье» оказалось жизнеспособным как раз потому, что соответствовало духу русского московитского общества: его неискоренимому служебному духу.

Была, конечно, и другая тенденция ― аристократическая тенденция определять «годность» дворянина по его частному положению. Ведь и военная коллегия предлагала Петру определять знатность дворянина по числу дворов, то есть по богатству. Примерно таким образом, по количеству земли и крепостных, определялся тогда ранг дворянина в большинстве европейских стран: средневековый принцип знатности рода, принадлежности к числу известных «со старины» родов сменялся буржуазным принципом богатства.

Характерен ответ, данный военной коллегии убежденным государственником Петром: «знатное дворянство по годности считать». Не «годность» по «знатности», как это было в Московии XVII века и по всей Европе в Средневековье. Не годность по богатству, как становилось по всей Европе. А знатность по годности для службы.

И в допетровской Московской Руси носились идеи упорядочить служебные чины, отделить военную службу от гражданской. Но, конечно же, в исполнении Петра идея Табели о рангах приняла особенные формы.

Во–первых, тут–то очень пригодился его скрупулезный характер, умение и желание разрабатывать всё до мельчайших деталей.

Всего предусматривалось 14 рангов для всех государственных чиновников. Вводилось четыре колонки чинов: чины гражданские, военные, военно–морские, придворные. Во всех колонках чины каждого ранга приравнивались друг к другу. Скажем, лейтенант в морской службе, титулярный советник в гражданской и штабс–капитан в военной были чинами IX класса, с одинаковым жалованьем и одинаковым положением. Точно так же тайный советник в штатской службе, генерал–лейтенант в военной, вице–адмирал в военно–морской и штальмейстер в придворной были чинами III класса, тоже с равным жалованьем и равными привилегиями.

В определенной степени это была очень полезная система, потому что она доводила бюрократическую службу до необходимого ей рафинированного совершенства. Похожие «табели о рангах» были и в Византии, где чиновники делились на 8 классов, и в Китае, где классов было 18. Попытки возобновить её предприняты в Российской Федерации путем введения Единой тарифной сетки и государственных советников разных классов.

Во–вторых, Табель о рангах стала (да, в женском роде! Потому что слово «табель» во времена Петра было женского рода) единственным критерием «годности» дворянина, определителем его положения в обществе.

Если американец, встречаясь со старым знакомым, смотрел не на него самого, а на его машину, то русский человек XVIII―XIX веков столь же последовательно, встретив друга–приятеля, в первую очередь интересовался его рангом. Не вступавший никогда в службу официально именовался «недорослем». Князь Горчаков, никогда не служивший, до седых волос был «недорослем» и в представлениях своего общества, и в официальных документах. Чин камер–юнкера, данный Пушкину, становился тонкой формой оскорбления, потому что не соответствовал его годам, а у придуманных им Лариных, которые «хранили в жизни мирной приметы милой старины», среди всех прочих примет ― «…гостям носили блюда по чинам».

Если вспомнить, какое громадное значение придавалось чину и жениха, и отца невесты при заключении брака, при проведении любых, самых частных, собраний и торжеств, что официальные газеты сообщали о «прибытии и убытии из Столицы особ первых четырех рангов»… придётся признать, что чин имел не меньшее, а может быть, и большее значение в русском обществе XVIII―XIX веков, чем в современных США ― богатство.

В–третьих, через Табель о рангах почти двести лет пополнялось российское дворянство. При Петре любой чиновник любого ранга получал права личного дворянства; сам факт службы делал человека обладателем немалых привилегий. При этом военный в любом чине мог передавать свое положение по наследству. Гражданский чиновник получал права потомственного дворянства, как только дослуживался до VIII ранга.

Позже правительство не раз поднимало планку для тех, кто становился потомственным дворянином, но все равно их число неудержимо росло. И росло число тех, кто был в службе, имел право на личное дворянство, жил по тем же правилам и законам (брили бороду, пили кофе, учили дочерей танцевать, носили европейскую одежду), но до потомственного дворянства еще не дослужился. Тогда же возникло и слово для обозначения этих людей, дожившее до XX века, ― «разночинцы».

Если считать и разночинцев с их личными правами, то за годы правления Петра (всего за 34 года!) число дворян увеличилось примерно в пять раз.

Конечно, в любом случае за эти два века императорской истории из крестьянских общин, из маленьких городков Российской империи выходили бы активные люди, занимали бы совсем иное положение в мире. Но не будь Табели, они могли бы «выходить» в городскую буржуазию, в круг специалистов «свободных профессий», никак не связанных с государством. Но Российская империя была замыслена и создана Петром так, чтобы максимально сохранить тяглый характер государства: внизу ― тяглые; вверху ― служилые. Всякий, кто переставал быть тяглым, тот тут же сам становился служилым…

Итак, Табель о рангах, введенная 24 января 1722 года, стала действительно ценным нововведением.

Почти одновременно с введением Табели Пётр нанес два мощных удара по Церкви. Уничтожено патриаршество ― один удар. Определена норма: 1 священник должен приходиться на 150 дворов прихожан. Не больше!

В 1722 году все «лишние» священники выключались из своего сословия, и еще повезло тем, кто угодил в солдаты. А священники, жившие на помещичьей земле и выключенные из списков, были приписаны к помещикам в качестве крепостных. То есть с 1722 года все священники Российской империи стали или чиновниками государства, или крепостными.

Еще раньше удар обрушился на крестьян, холопов и так называемые промежуточные слои общества.

Указом от 1711 года крепостных было разрешено про давать без земли. То, что раньше происходило очень редко, в виде исключения, и считалось эксцессом, теперь стало повседневной бытовой нормой. Раньше крепостной был зависимым, но членом общества. Он обеспечивал своим трудом помещика, которому земля с крепкими этой земле людьми давалась для того, чтобы он мог полноценно служить. Отнимая поместье, отнимали и прикрепленных к земле.

Теперь поместье и вотчина становились наследственным видом владения, а крестьян можно было продавать НЕЗАВИСИМО от того, продолжал ли помещик служить. Уже при Петре появились случаи, совершенно немыслимые при первых Романовых: когда богатые дворяне меняли крепостную девицу на заморскую диковинку ― попугая, наученного матросским ругательствам, или разлучали семью, продавая в разные имения мужа, жену и детей. Тогда это казалось опять же крайностью, эксцессом; общество привыкло к этому спустя еще поколение.

Раньше, до введения подушной подати, холопы не платили государству. Пётр сделал крестьян такими же холопами, а холопов такими же крестьянами, платящими подушную подать. До Петра многие московиты были и неслужилыми, и нетяглыми ― вольница, церковные люди. Пётр уничтожил это положение вещей.

При нем не стало неслужилых и нетяглых, все стали только и исключительно или тяглыми, или служилыми.

Сама сумма подушной подати ― 74 копейки с помещичьего крестьянина, 1 рубль 24 копейки с посадского или с черносошного крестьянина ― была получена очень просто: путем раскладки стоимости государственного аппарата и армии на все население Российской империи.

Приходится признать, что Пётр произвел огромное «упрощение общества». Он упростил отношения в среде дворянства, уничтожив и смешав разные группы служилых людей, разные виды собственности, свел разные возможности дворян к одной–единственной ― к службе, по преимуществу военной.

Он уничтожил все нетяглые и неслужилые слои обще ства, попросту не давая ему развивать отношения, не связанные с государством, ― то есть двигаться в ту же сторону, что и вся остальная Европа.

Так же последовательно он уничтожил все многообразные формы подчинения и закрепощения крестьян, и при нем великое множество форм и видов неравенства сменились гораздо более однозначными формами рабства.

Он уничтожил все разнообразные виды собственности в крестьянской среде, не давая возможности черносошным крестьянам порождать и развивать буржуазные отношения собственности, как это происходило в XVII веке.

Мало того что при Петре общество стало несравненно менее свободным, чем было еще при Софье… Оно стало еще и менее разнообразным, а это еще хуже и опаснее. Ведь во внутреннем разнообразии общества ― залог его возможного развития… Чем сложнее, разнообразнее общество, чем более разные люди его составляют ― тем легче отвечает такое общество на вызовы времени, двигается вперед, совершенствуется. А чем оно проще, тем с большим трудом общество приспосабливается к изменяющейся жизни.

При Алексее Михайловиче, даже при Михаиле Федоровиче общество было свободнее и разнообразнее, чем при Петре. То есть тогда Московия была ближе к европейской модели общества и могла легче и быстрее развиваться.

И содеянное Петром еще кто–то называет «прогрессом»?!

 

ИНОСТРАНЦЫ

 

Еще одна классическая байка ― про привлечение Петром невероятного количества иностранцев. Факты свидетельствуют против этого суждения, потому что ко времени восшествия Петра на престол в слободе Кукуй на Москве жило уже больше 20 тысяч человек, а за все время его правления въехало в Российскую империю не больше 8 тысяч. Немало, но и никакой революции. Если судить по тенденциям времен Алексея Михайловича и Федора Алексеевича, можно было ожидать гораздо большего притока иноземцев. Тем более что все стеснительные ограничения прежних лет ― типа проживания на Кукуе, правового неравенства с православными ― Пётр как раз и отменил.

Почему иноземцы не так уж рвались в империю Петра, становится понятно из брошюрки, выпущенной в 1704 году Мартином Нейгебауэром, бывшим офицером московит–ской армии и приближенным царя. Брошюра называлась торжественно: «Письмо одного знатного немецкого офицера к тайному советнику одного высокого владетеля, о дурном обращении с иноземными офицерами, которых московитяне привлекают к себе в службу».

В ней Нейгебауэр писал, что иноземных офицеров в Московии бьют по лицу, секут палками и кнутами.

Полковника Штрасберга городовой воевода бил бато гами только за то, что тот не захотел ослушаться царского указа.

Полковника Бодивина казнили только за то, что его слуга заколол шпагой царского любимца, фельдшера.

Майора Кирхена царь лично бил по лицу, плевал на не го, только потому, что тот, прослужив майором год, не захотел становиться капитаном, уступая место некому русскому.

Все имущество Франца Лефорта взяли в казну, оставив наследникам только долги покойного.

В какой степени можно доверять этой брошюрке, трудно сказать. Сам Нейгебауэр был уволен из московитской армии за то, что ругал русских варварами и собаками и высокомерно поучал придворных за то, что они неправильно воспитывают царевича Алексея.

У немецких союзников Петра, в Пруссии и Саксонии, были запрещены сочинения, оскорбительные для Московии, но тут, скорее всего, дело было как раз в союзнических отношениях, а не в радении о справедливости.

Характерна реакция московитов: в 1705 году отправлен в Германию «служилый иноземец», некто Гюйссен с опровержением:

 

«Пространное обличение преступного и клеветами наполненного пасквиля, который за несколько време ни был издан в свет под титулом «Письмо одного знатного немецкого офицера к тайному советнику одного высокого владетеля, о дурном обращении с иноземными офицерами, которых московитяне привлекают к себе в службу».

 

В этом сочинении Нейгебауэра называли «архишель мой» и другими сильными словами, его характер и поведение в Московии расписывались самыми черными красками, вплоть до обвинения в измене, воровстве и так далее. По существу же обвинения, брошенные Мартином Нейгебауэром, не опровергаются, а только рассказывается о том, что обиженные в Московии сами виноваты в подобном обращении.

Нейгебауэр отвечает в совершенно отвратительном духе ― что Гюйссен сам вор и получил место через посредничество любовницы Меншикова… Но эта «полемика» для нас уже малоинтересна.

Для попыток понять происходящее несравненно важнее вот эта деталь ― попытка не опровергать, что кого–то казнили, а кому–то плевали в лицо, а «переводить стрелки» на самих обиженных, очень подозрительна. Невольно приходишь к выводу, что обвинения Нейгебауэра могли иметь основания… Тем более что, если тот солгал, нет ничего проще ― устроить турне по Германии и майору Кирхену, и полковнику Штрассбергу, и уж тем более «покойнику» Бодивину ― пусть они пьют во всех кабаках, выступают на всех офицерских и дворянских собраниях во всех княжествах и такой приятной службой доказывают лживость выдумок Нейгебауэра… Однако это сделано не было, и тут тоже возникают вопросы.

Тем более что положение иноземцев при Петре и правда изменилось. До Петра все внутренние «разборки» между иноземцами не подлежали московитскому суду. Это решение, может быть, и не идеально с точки зрения юриспруденции, но для самих иноземцев очень удобно. При Петре же служилые иноземцы все больше подчиняются законам самой Московии. Все бы ничего, но только вот правовая практика Московии очень отличается от европейской, и это вызывает осложнения… Сегодня пишутся чуть ли не диссертации, имеющие целью доказать, что Московия вовсе не была отсталой и что говорить о ее отставании от Европы могут только вконец испорченные люди. Но служилые иноземцы не читали этих сочинений и упорно считали законы Московии грубыми и жестокими.

Можно сколько угодно осуждать обычай дуэлей, но, во всяком случае, согласно нему в поединке сходились люди по законам рыцарской чести. Опять же, можно считать все разговоры о рыцарстве и о самой чести чистейшей воды лицемерием ― дело личное. Но европейцы так не считали, и категорический запрет, наложенный на дуэли Петром в 1702 году, им не нравился.

А еще больше не нравилось, что за выход на поединок, независимо от его результатов, полагалась смертная казнь, а за одно лишь обнажение оружия ― отсечение правой руки.

В годы Петра в законодательстве смертная казнь предусматривалась 90 статьями (при Алексее Михайловиче ― 60 статьями), но тут на смерть и увечья обрекались люди по царскому указу, не имеющему ничего общего с законом. Европейцам это «почему–то» не нравилось, как и право любого начальника бить их батогами и «право» царя плевать им в лицо и рукоприкладствовать.

Везде было так же?! Может быть, но вот иностранные офицеры почему–то думали иначе и служить Петру не торопились.

А кроме количества служилых иноземцев изменилось еще и их качество. Если среди иноземцев, въехавших в Московию при Алексее Михайловиче, было много культурных и умных людей и многие из них дали начало интеллигентным русским фамилиям, то неизвестен ни один иностранец, приехавший в Московию при Петре и ставший родоначальником культурной, известной русской семьи. Ни один. Такие иноземцы появятся при Екатерине… Но к тому времени и законодательство страны станет другим; и для русского дворянства тоже будут существовать иные правила жизни, не очень отличающиеся от правил жизни в Европе.

А пока в Московию едут в основном люди двух сортов: диковатые создания, которые не имеют ничего против риска получить порцию батогов или плевок в спитую физиономию. Или те, кому бежать особенно и некуда: можно податься в колонии, за океан, можно ― в Московию. В колонии лучше, потому что в Америке и в Индии больше шансов разбогатеть; но в колониях европейцы мрут, как мухи осенью, а в Московии климат получше и попривычнее.

Надеюсь, нет необходимости доказывать, что далеко не всякий человек стал бы участвовать по доброй воле в сборищах Всепьянейшего собора. У иностранцев, кстати, и была возможность не участвовать! Когда Иоганн Корб не захотел принять «благословения» Никиты Зотова скрещёнными трубками, он и ушел прочь. Но вот за каретой Якова Тургенева шли оба «короля» ― Бутурлин и Ромодановский, а с ними ― Лефорт, Гордон, Тиммерман, Памбург, до десяти иноземцев–полковников: иностранцы, променявшие остатки чести на милости царя Петра.

Среди иноземных слуг Петра огромен процент джентльменов, по которым плакала веревка или прочный каземат с решетками на окнах. По крайней мере, трижды он возводил в адмиралы откровенных пиратов, а общая «нехватка кадров» доводила до того, что герцога Огильви, под Нарвой в 1700 году позорно перебежавшего к шведам со всем своим штабом, Пётр опять принял на службу и окончательно расстался с ним только в 1706 году, когда бестолковость Огильви превзошла все мыслимые пределы.

 

ЭКОНОМИКА

 

Многие историки всерьез считают, что если до Петра в Московии было всего 30 мануфактур, а при нем стало 240, то во столько же раз и стала сильнее российская экономика… Но это серьезная ошибка.

Дело в том, что, начиная с последних лет правления Алексея Михайловича, в Московии развивалась РЫНОЧНАЯ экономика. Государство могло помогать заводчикам, давать им ссуды, предоставлять льготы, но старалось поддерживать производство, построенное на вольном труде и способное выбрасывать продукцию на рынок. Очень часто правительство выбирало, у кого покупать нужную ему продукцию; именно частные производства создали материальную базу армии 1670–х годов. Эти предприятия помогли выиграть войну с Турцией 1676―1681 годов.

Пётр же поступал совершенно, принципиально иначе. Если давал льготы ― то таким образом, чтобы исключить всякую конкуренцию между владельцами предприятий. Если давал подряды ― то «своим». В лучших традициях советской «затратной экономики» купцы тратили огромные деньги на «умасливание» чиновников, на получение максимальных льгот и привилегий: это оказывалось несравненно выгоднее, чем выбрасывать на рынок конкурентоспособный товар.

При этом наглость подрядчика и, соответственно, его способность извлекать доходы находилась в самой непосредственной связи с его близостью к царю. Меншиков взял подряд на создание канала из Волхова в Неву ― в неспокойном Ладожском озере часто налетали сильные, внезапные ветры, за считаные минуты поднимали волну до 5―6 метров высотой. Много барж погибало, и в народе задуманный канал даже ласково называли «невской канавкой». Так что нужен был сам по себе канал, но вот способ его создания оказался до невозможности оригинальным: 7 тысяч человек погибли на строительстве от голода и невыносимых условий жизни, 2 миллиона рублей, выделенные из казны, исчезли неведомо куда, а канал при жизни Петра так и не был построен.

Сейчас совсем забыто строительство канала из Волги в Дон, с тем же чудовищным результатом в виде огромного количества покойников.

Возможно, строительство порта в Таганроге и Вол–го–Дона забыты потому, что после Прутского похода 1711 года эти недостроенные сооружения пришлось забросить.

Так же прочно забыта попытка построить огромный порт в Рогервике, в нескольких милях от Ревеля. Как часто бывало, Пётр не хотел пользоваться уже существующим (в данном случае ― уже построенным портом Ревеля) и с маниакальным упорством строил что–то такое, к чему только он один будет иметь отношение. Но какое–то время он сомневался, строить ли морской «парадиз» в Петербурге или в Рогервике. Всем был рейд в Рогервике хорош, только открыт западным ветрам, и зимние штормы губили корабли каждую зиму.

 

«Навезли невероятное количество бревен, опустошив леса Лифляндии и Эстляндии, наделали огромных ящиков и, наполнив их булыжником, опустили на глубокое дно рейда; но буря раскидала сооружение. Работу повторяли, но с такой же неудачей, так что, наконец, страшно дорогое дело было брошено».

(Ключевский В.О.  Русская история. Полный курс лекций. Т. 2. Ростов–на–Дону, 2000. С. 574)

 

На Рогервике тоже погибло множество рабочих.

Все это приведены примеры не только чудовищной расточительности государства Петра ― расточительности и в материальных ресурсах, и в человеческих жизнях.

Но это еще и примеры безобразной организации государственного хозяйства. Все эти «стройки века», так сказать «беломорканалы XVIII столетия», организовывались подрядчиками. И там, где гибли десятки тысяч, десятки (уже без «тысяч»! просто десятки!) людей наживали вполне приличные состояния.

В то же время на организации производства товаров на рынок при Петре разбогатеть было невозможно ― жадная свора чиновников моментально ограбила бы предпринимателя, не связанного с государством. А нищее, полуголодное население нуждалось решительно во всем, но покупать могло очень немногое. На жаргоне экономистов это называется красиво: «дефицит платежеспособного спроса». И получается, что государство попросту развращало купцов, делая невыгодным серьезное производство и ― выгодной «экономию», приводящую к массовой смертности.

Кроме организации нескольких «строек смерти» Пётр «прославился» еще и широчайшим распространением рабского труда в промышленности и даже в торговле.

Известен подлинный случай, когда государство, построив полотняные заводы для получения парусины, решило «отдать их торговым людям, а буде не похотят, хотя бы и неволей». Термин «крепостное купечество» или «крепостные капиталисты» прозвучит сюрреалистически, но ведь примерно так оно и было. Пётр никак не мог допустить, чтобы в его государстве хоть кто–то оставался свободен, пусть даже и предприниматель.

В торговле так же насильственно создавались торговые «кумпанства», то есть компании. Первые «кумпанства» ― то вообще были не торговыми… Это были объединения подданных, каждое из которых должно было построить за свой счет многопушечный корабль…

Но потом Пётр издавал и указы про торговлю «кумпан ствами», и о том, чтобы русские купцы везли бы сами товары в «неметчину». Голландцы даже испугались одно время и хотели надавить на Петра ― пусть не велит своим «кумпанствам» везти товар в Голландию…

Но уже спустя самое небольшое время резидент Нидер ландских штатов Фон–дер–Гульст доносил:

 

«Что касается торговли компаниями, то это дело пало само собой; русские не знают, как приняться и начать такое сложное и трудное дело. Я просил прежде, чтобы мне была дана инструкция на сей счет, но если я получу теперь эту инструкцию, то замедлю её исполнение, потому что по вашему требованию царь уничтожит дело, которого невозможность уже признана, и покажет вид, что он это сделал для вас».

 

Правда, существовали еще и семейные артели, и они–то были куда как жизнеспособны… но Пётр их, разумеется, запретил. Если Баженины могли добраться до Голландии на своем корабле с «робятами», то могли, конечно, привезти и товары… тот же холст. Но к тому времени производство холстов уже погублено указами Петра, везти за границу просто нечего, а Баженины торговать «кумпанствами» не умеют, и пускать за рубеж их нельзя…

За всю историю петровского времени только дважды русские купцы вырывались за границу с товарами… лучше бы они этого не делали! Об одной такой попытке поторговать в Стокгольме мы знаем довольно подробно из доноса русского посланника Бестужева:

 

«Русские купцы никакого почтения не оказывают, беспрестанно бранятся и дерутся между собою, отчего немалое бесчестие русскому народу. И хотя я Вашего Величества указ им и объявлял, чтоб они смирно жили и чистенько себя в платье содержали, но они не только себя в платье чисто не содержат, но некоторые из них ходят в старом русском платье без галстуха, также некоторые и с бородами по улицам ходят».

 

Дело в том, что «купцы» привезли в Швецию не что–нибудь, а каленые орешки и деревянные ложки. Чтобы сэкономить денег, они в гостиницу не пошли, так и варили кашу на костре, на берегу, собирая толпы любопытных, а потом ездили на санях (в августе месяце) по городу и драли глотки: «Кому орешков?! Кому ложек?!» Причем орали исключительно по–русски…

Не буду спорить ― были ли это просто бродяги, которые сперли корабль и притворились купцами, или до такого состояния было доведено купечество. Важно ― других случаев торговли готовыми товарами не было вообще.

Если так обращались с предпринимателями, то уж тем более рабочие на всех без исключения мануфактурах при Петре стали бесправными рабами. Ушли в прошлое времена, когда цари позволяли набирать «всяких людей по доброте, а не в неволю». Да и не стало в Московии людей, которые не тянут ни службы, ни тягла ― как раз тех, кто легче всего мог бы наняться в рабочие или стать мастером или инженером, то есть специалистом.

Теперь этих людей вовсе не привлекали «добром», а «отсылали в работу навечно». «Гулящий человек», уже психологически, может быть, и готовый стать заводским рабочим, становился на том же заводе рабом… Беглые от помещиков крестьяне находили себе пристанище на заводах, при Петре их запрещено было возвращать… Ценой потери ими той самой свободы, которую они искали, став рабочими.

Для обеспечения заводов рабочей силой Пётр отдавал деревни и целые волости в заводские крестьяне ― называя вещи своими именами, в крепостные рабы. С 1721 года даже недворяне имели право покупать деревни для обеспечения заводов рабочей силой.

Гулящие люди бежали с заводов на Дон и на Север, резали мастеров, ломали машины и поджигали заводы. Приписанные к заводам крестьяне рубили себе и своим детям руки и ноги, чтобы не идти на завод. Их ловили, били кнутом, ссылали, клеймили, заковывали в кандалы, вешали для устрашения прочих. Виселица с трупами в разной степени разложения стала обычной частью пейзажа заводов и мануфактур (как и «строек века», разумеется), рабочие в Воронеже на вопрос царя, какие, мол, будут пожелания, попросили одного: снять трупы с виселицы. «А то как ветер с той стороны, и кусок в горло не лезет».

Уже после Петра его племянница и во многом продолжательница его дела, Анна Ивановна, в 1736 году объявила всех вообще работников на всех предприятиях Российской империи закрепленными за фабрикантами «навечно и с потомством».

Все это имело два следствия: было пресечено развитие русского рабочего класса, вольных мастеровых, вообще лично свободных людей, и исчез один из «островков свободы», каких много было в XVII веке.

И второе ― такая промышленность был