Глава XII. Пугающая интерлюдия: то, чего я и опасался

– Действительно любопытно, – признал я. – Вообще, если задуматься, память – удивительная вещь. Она единственное, с чем мы остаемся, потеряв все. Память решает за нас, что из пережитого нами отсеять, а что – сохранить. Одно‑единственное воспоминание может порой разрушить едва ли не всю нашу жизнь.

Я родился во времена, которые a posteriori считаю не самыми веселыми. Но я не собираюсь говорить об этом – возможно, каждому его детство кажется несчастливым. Течение времени было молчаливым спутником моих игр, а каждая ночь была прощанием с миром. Я помню, что беззаботно транжирил время в полной уверенности, что все у меня еще впереди, что скоро свежий ветер надует паруса моей шхуны и помчит меня к лучшему будущему. Глупые надежды: мы всегда останемся такими, какими были.

Мой отец был порядочным и предприимчивым человеком. Он зарабатывал на жизнь тем, что производил клизмы из старых жестянок из‑под керосина, которых в то время было великое множество благодаря широкому использованию керосиновых ламп, впоследствии вытесненных лампами электрическими. Но правительство приняло стабилизационный план, начался приток на отечественный рынок иностранного капитала, и отец не выдержал конкуренции со швейцарскими фармацевтическими компаниями и разорился.

Фортуна всегда была к нему переменчива. В братоубийственной заварухе тридцать шестого–тридцать девятого годов он успел повоевать и на той и на другой стороне, дважды побывал в плену (тоже и у тех и у других), остался калекой, но не получил ни компенсации, ни наказания. Он упорно отказывался от всех возможностей добиться успеха, которые подсовывала ему судьба, зато с готовностью хватался за любую авантюру и попадался в каждую из сетей, что расставлял перед ним дьявол. Мы никогда не были богаты, а те немногие сбережения, что у нас имелись, отец спустил, делая ставки на блошиных бегах, которые устраивались субботними вечерами в одном из баров нашего квартала.

К нам он, казалось, был равнодушен. Проявления нежности бывали у него очень редкими и очень своеобразными. Лишь много позже мы поняли, что это были именно проявления любви. Зато проявления гнева бывали частыми, бурными и, как свойственно подобным людям, беспричинными.

А с мамой все обстояло по‑другому. Она любила нас слепой, всепоглощающей и разрушительной материнской любовью. Она всегда верила, что я многого в жизни добьюсь, и всегда понимала мою никчемность. Она объявила мне, что заранее прощает меня за ту измену, которую я по отношению к ней когда‑нибудь обязательно совершу. После того скандала с детьми‑паралитиками (ты об этом, конечно, не помнишь: слишком мала была тогда, если вообще уже родилась) она оказалась в тюрьме.

Отец решил, что вся история была подстроена с единственной целью – досадить лично ему. Мы с сестрой навещали маму по воскресеньям и тайком носили ей морфий, без которого она не смогла бы перенеси тягот заключения. Мать моя была женщиной активной: она много лет, как тогда говорили, „ходила по домам“ – то есть выполняла за других тяжелую домашнюю работу. Правда, она нигде не задерживалась долго: не могла совладать с желанием прихватить из дома, где убирала, какой‑нибудь заметный предмет – настенные часы, кресла… Однажды прихватила даже ребенка. Несмотря на это, предложений у нее хватало, поскольку тогда – и, как я слышал, в наши дни тоже – спрос превышал предложение: лентяи готовы терпеть что угодно, лишь бы не трудиться самим.

Мать была в тюрьме, а отец нас бросил, и нам с сестрой пришлось задуматься о хлебе насущном в самом юном возрасте. Моя сестра, бедняжка, никогда не отличалась сообразительностью, поэтому мне пришлось взять заботу о ней на себя. Я объяснил ей, как заработать немного денег, и сам нашел ей первых клиентов, хотя ей к тому времени было уже девять лет, а мне всего четыре. В одиннадцать лет, устав от преследований со стороны опекунского совета, переболев венерической болезнью и придя к твердому убеждению, что не должен зарывать в землю отпущенные мне таланты, я решил стать послушником в одном из монастырей.

Далекий гудок прервал мои излияния и вернул меня к действительности.

– Это поезд?

– Товарняк. А что?

– Я должен идти. Больше всего на свете мне сейчас хочется поболтать с тобой еще хотя бы немного, – в эти слова я вложил всю искренность, какую еще не растратил с тех времен, когда я уверял потенциальных клиентов сестры, что у меня есть для них ну просто персик в сиропе, – но нельзя терять ни минуты. Благодаря тебе я распутал дело, которое привело меня сюда. Осталось выяснить лишь несколько деталей, чтобы удостовериться в правильности моих предположений. Если все получится, то уже сегодня вечером я смогу доказать всем, что ты невиновна, а через несколько дней ты будешь почетной гостьей на свадьбе Исабель. А виновные, разумеется, окажутся там, где им и положено находиться. Хотя, если честно, я точно не знаю, где это. Ты мне веришь?

Я ждал, что она радостно воскликнет: „Да!“ – но девушка молчала.

– Что с тобой? – обеспокоенно спросил я.

– Ты не говорил, что Исабель выходит замуж.

– Я еще многого тебе не рассказал, но завтра я вернусь, и уже ничто не сможет прервать нашу беседу.

Она не ответила, но я подумал, что она просто не может сладить с переполняющими ее чувствами, и с бьющимся от счастья сердцем бросился что было сил к станции.

Я едва успел вскочить в последний вагон длинного грохочущего товарного поезда, локомотив которого уже почти скрылся среди окружавших селение гор. Покрывавшая горы зелень приобрела в первых утренних лучах солнца тот цвет, какой бывает у одного драгоценного камня, название которого я всегда путаю с названием одного известного моющего средства.

Мне попался вагон, груженный свежей рыбой. Ее солоноватый запах навевал мечты об иных, счастливых краях и о другой, счастливой жизни. И, как всегда, поддавшись сладким грезам, я начал замечать вокруг добрые приметы: чистое небо, свежий ветерок, глаза рыб, самое имя Мерседес – одновременно имя покровительницы Барселоны и один из символов тевтонской автомобильной промышленности. Но я понимал, что мне не стоит обольщаться, потому что, как только доброе имя Мерседес будет восстановлено, она забудет обо мне и больше знать меня не захочет. Мы слишком разные. Я даже подумал: а не прекратить ли мне свое расследование – ведь, пока она томится в ссылке, а я владею ее тайной, она, что называется, у меня в руках. Но, как я уже говорил, я теперь совсем не тот, что раньше, а потому отогнал от себя подобные мысли и не поддался соблазну (хотя где‑то в глубине души все же надеялся, что за доброе дело мне воздастся на этом свете, а не на том, про который я ничего не знаю и знать не хочу).

Поезд шел и шел, дорога казалась бесконечной. Солнце стояло уже высоко, в вагоне было ужасно жарко, и рыба, судя по запаху, начала портиться. Я принялся выбрасывать те рыбины, которые, как мне казалось, особенно воняли, но после того как вагон опустел наполовину, обнаружил, что вся моя одежда (да и все тело) насквозь пропиталась отвратительным запахом гниющей рыбы. Бороться дальше было бесполезно. Я улегся в углу и все оставшееся время путешествия строил планы, разрабатывал проекты, разгадывал загадки и раскрывал заговоры, жертвой которых оказалась, по моему мнению, женщина, при звуках имени которой начинало сильнее биться мое сердце. И все же будущее не представлялось мне безоблачным. Даже если мне удастся быстро раскрыть дело об исчезнувшей девочке и доказать невиновность Мерседес, останется еще швед, убийство которого полиция приписывает мне. Предположим даже, что эту историю мне тоже удастся распутать, говорил я себе, но что дальше? За плечами у меня никакого опыта (если не считать тюрьмы и психушки). Нет ни знаний, ни профессии, которая могла бы обеспечить мне доход, необходимый для создания семейного очага. Я уже не раз слышал, что за аренду квартиры нужно платить огромные деньги, а стоимость потребительской корзины взлетает со скоростью ракеты. И на что мне надеяться? Нет, и думать нечего. Воздушные замки рассыпались, мечты развеялись как дым.

Лишь после полудня товарняк дотащился до Барселоны. Я выбрался из вагона и спрятался между колесами пассажирского поезда, однако вскоре был вынужден покинуть свое убежище: пронзительный свисток предупредил, что поезд сейчас тронется.

Оказавшись наконец на улице, я поспешил туда, куда рано или поздно отправляется всякий следователь и сыщик: в Департамент регистрации собственности, расположенный в тихом залитом солнцем особнячке на улице Дипутасьон. Я появился там за несколько минут до конца рабочего дня. На ходу придумав какой‑то невразумительный предлог, я все же получил разрешение „покончить с одним важным делом“. Исходивший от меня запах рыбы вскоре заполнил все помещение, распугав немногих еще остававшихся там посетителей – в основном амбициозных молодых людей, занятых поисками свободных земельных участков, которые можно выгодно перепродать, – так что я смог спокойно порыться в архивах. Вскоре я нашел то, что искал. Мои подозрения подтвердились: участок со зданиями, в которых теперь располагается школа монахинь‑лазаристок, с тысяча девятьсот пятьдесят восьмого по тысяча девятьсот семьдесят первый год принадлежал дону Мануэлю Пераплане, каковой приобрел его за сущие гроши у некоего Висенсо Гермафродито Хальфманна и позднее продал монахиням за неслыханную сумму. Хальфманн – антиквар, уроженец Панамы – в Барселоне проживал с тысяча девятьсот семнадцатого года, в том же семнадцатом году купил данный участок (тогда еще не освоенный) и застроил его. Я не сомневался, что Хальфманн вместе со зданиями, в которых ныне размещается школа, выстроил еще по меньшей мере одно здание в относительной близости и решил соединить – уже не важно, для чего именно – эти строения между собой с помощью подземного туннеля, что начинался в часовне под фальшивой могильной плитой. Возможно, Пераплана обнаружил этот туннель и использовал его для каких‑то своих грязных целей. Но зачем Пераплана продал участок монахиням, если в тысяча девятьсот семьдесят первом году он еще пользовался туннелем, и куда этот туннель ведет? Я попытался выяснить, какой еще недвижимостью владели Пераплана или вышеупомянутый Хальфманн, но материалы а архивах были сгруппированы по земельным участкам, а не по именам владельцев, так что у меня ничего не вышло. Оставалось одно: поговорить с самим сеньором Перапланой. И я направился к нему, прекрасно сознавая, чем это может для меня закончиться.