Глава VI. Вероломный садовник

 

Предусмотрительность прежде всего, и я направился в один из переулков, выходящих на улицу Тальерс. В этом переулке стоят мусорные баки расположенной неподалеку клиники, и в них, если хорошенько порыться, всегда можно найти много интересного. Лично я надеялся отыскать там какие‑нибудь отходы, с помощью которых смогу изменить свою внешность. Но мне не повезло: единственное, чем я разжился, были несколько клочков относительно чистой ваты. При помощи шнурка я соорудил из них длинную окладистую бороду, которая не только скрывала мое истинное лицо, но и придавала мне вид более благородный, я бы даже сказал – почтенный. И в таком вот обличье я снова проник в метро и снова отправился в Сан‑Хервасио – туда, где находится школа монахинь‑лазаристок.

По дороге я листал журнал, который стянул в киоске на станции, – меня привлекли фотографии на обложке: кровь, преступления, жестокость. Я хотел найти сообщение о смерти шведа – репортерам всегда известны все подробности, – но в журнале об этом ничего не было. Зато там обнаружилось много фотографий девок в чем мать родила. „Ильзе нравится солнце“, – гласила подпись под одной из них. Мраморные бедра, алебастровые груди и крепкие ягодицы Ильзы неплохо смотрелись на фоне странным образом пустынного пляжа в Коста‑Брава. Я предположил, что фотография сделана зимой. Или что пейзаж нарисованный. Испанцы, по приведенному в заметке мнению Ильзы, все очень „секси“. Я бросил журнал на сиденье. Взглянул в грязное окно и увидел свое отражение: не сказать чтобы молодой, не сказать чтобы красивый и не сказать чтобы „секси“. „Ах, Ильза, детка, – вздохнул я с грустью, – где ты была в то время, когда я так нуждался в тебе?“

Поезд остановился на последней станции. Я сошел, выбрался на поверхность и на этот раз без труда нашел школу. Наблюдения, сделанные накануне ночью, привели меня к выводу, что сад, который окружает школу, может быть настолько ухоженным лишь в том случае, если о нем заботится умелый садовник. И я подумал, что этот человек, не являющийся членом общины, но все же тесно связанный с нею, мог бы стать первым звеном в цепи расследования. Ну что ж, прекрасно, с него и начнем. А еще я решил, что человек, жизнь которого проходит в мрачной и неприветливой атмосфере, не в силах будет отказаться от определенного рода подарка, а посему зашел в продуктовую лавку и, когда продавщица, на мое счастье, на минутку отвлеклась, обзавелся бутылочкой вина, спрятав ее в складках рубашки. Правда, потом, поглядев на неприступные стены строгого учебного заведения, я засомневался в своем выборе: вино, конечно, влияет на человеческое поведение, но, во‑первых, придется слишком долго ждать, пока оно подействует, а во‑вторых, само это действие может оказаться не таким сильным, как мне в сложившихся обстоятельствах хотелось бы. Я открыл бутылку – пробка была пластиковая, штопора не потребовалось, – достал из кармана пакет с „дурью“, доставшейся мне в наследство от шведа, и растворил в вине порошок кокаина, таблетки амфетамина и бумажки с ЛСД.

Встряхнув бутылку несколько раз, я снова спрятал ее в складках рубашки и отправился на поиски нужного мне человека, какового и нашел неподалеку от калитки, на сей раз широко распахнутой, занятого своим делом. Это был грубоватого вида молодой парень. Напевая, он обрезал прекрасный розовый куст. Мое появление парня не обрадовало: он нахмурился и пробормотал что‑то себе под нос – наверняка не хотел, чтобы его отрывали от работы.

– Добрый день послал нам Бог, – начал я, не обращая внимания на холодный прием. – Не с садовником ли этого великолепного замка имею я счастье беседовать?

Он кивнул и пощелкал в воздухе – возможно, без всякого злого намека – устрашающего вида садовыми ножницами, которые держал в крепких руках. Я улыбнулся:

– Значит, мне повезло. Ведь я явился из очень дальних мест с единственной целью – познакомиться с вами. Прежде всего позвольте представиться: дон Арборио Суграньес, профессор по озеленению из французского университета. И позвольте сразу же добавить, что слава этого сада, хотя вам сие, возможно, неизвестно, гремит по всему миру. И я не хотел отправиться на пенсию, не повидав того, что столько лет изучал сам и о чем рассказывал своим ученикам, не познакомившись с человеком, чьи талант, прилежание и упорство создали подобное чудо. Не согласитесь ли вы, маэстро, отпить глоток чудесного вина, которое я специально, в знак глубокого восхищения, привез для этой торжественно минуты с моей родины? – И, достав бутылку, половина содержимого которой (бутылка ведь была открыта) уже вылилось, испачкав рубашку и концы моей бороды, протянул ее садовнику. Тот взял бутылку за горлышко, и выражение его лица смягчилось.

– С этого и надо было начинать. Какого черта вам от меня надо?

– Прежде всего, чтобы вы утолили жажду, выпив за мое здоровье.

– Какой‑то у этого вина странный вкус.

– Это особый урожай. В мире такого вина всего две бутылки.

– А здесь написано: „Пентавин“, столовое вино. – Садовник показал на этикетку.

Я заговорщицки подмигнул: „Таможня, сами понимаете…“ – надо было потянуть время, пока адская смесь из бутылки не начнет действовать. Некоторый эффект, судя по зрачкам и голосу садовника, она уже произвела.

– Что с вами, дружище?

– Что‑то голова закружилась.

– Это, должно быть, от жары. Как с вами монашки обращаются?

– Промолчу лучше. При нынешней безработице…

– Трудные времена, согласен. Я думаю, от вас не укроется ни одна мелочь из того, что происходит за стенами монастыря?

– Да уж такого мог бы порассказать! Но не буду. Если вы из этого чертова синдиката, я вообще с вами говорить не хочу. Вы не возражаете, если я сниму рубашку?

– Будьте как дома. Правда то, что утверждают злые языки?

– Помогите мне развязать шнурки на ботинках. А что болтают злые языки?

– Что из спален исчезают девочки. Я, разумеется, ни слову не верю. Носки с вас тоже снять?

– Да, пожалуйста. Мне все жмет. Так что вы говорили?

– Что девочки по ночам исчезают.

– Что правда, то правда. Но я тут ни при чем.

– Ни секунды не сомневаюсь. А почему, как вы думаете, эти ангелочки исчезают?

– Я почем знаю? Беременные, наверное, шлюхи.

– Неужели в такой школе царит распущенность?!

– Да нет вроде. Но если бы мне дали волю… Ух!.. Я бы здесь такого!.. Они бы у меня все…

– Позвольте, я подержу ваши ножницы, чтобы вы нечаянно не порезались или меня не порезали. И продолжайте рассказывать мне об этих исчезновениях.

– Я ничего не знаю… Почему сегодня столько солнц?

– Наверное, это чудо. Расскажите мне о той девочке, что пропадала шесть лет назад.

– И об этом знаете?

– И еще о многом другом. Что случилось шесть лет назад?

– Откуда мне знать? Меня здесь не было.

– А кто был?

– До меня тут работал один сумасшедший старик. Его пришлось уволить.

– Когда?

– Шесть лет назад. С тех пор я тут и работаю.

– А за что уволили вашего предшественника?

– Недостойное поведение. Был, видно, из этих, что любят показывать девочкам, чего у них нет. Берите мои брюки – дарю!

– Спасибо, поистине королевский дар. Как звали вашего предшественника?

– Кагамело Пурга. А вам зачем?

– Отвечайте на вопросы, сударь. Где искать вашего предшественника? Чем он теперь занимается?

– Да ничем, думаю. Сидит дома. Жил он вроде на улице Кадена, а вот номер дома не знаю.

– Где были вы в ту ночь, когда исчезла девочка?

– Шесть лет назад?

– Да нет, пару дней назад.

– Не знаю. Телевизор смотрел в баре… С проституткой… Или еще где‑нибудь…

– А почему вы не помните? Разве вам комиссар Флорес не освежил память вот так и вот так? – И я влепил ему две звонкие пощечины.

Но он в ответ залился смехом.

– Полиция?! При чем тут полиция? Я с ней дела не имею с тех пор, как придушил того проклятого алжирца. Сарацинская собака! – сплюнул он на олеандры.

– Сколько времени тому назад?

– Шесть лет. Я уж об этом и забыл. Удивительно, как вино просветляет память и обостряет чувства. Мне кажется, все мое тело пульсирует в унисон с этими вековыми деревьями. Я начинаю себя лучше понимать! Какие чудесные ощущения! Дайте мне еще глоток, добрый человек!

Я позволил ему допить то, что оставалось в бутылке. Услышанное ошеломило меня: как мог комиссар Флорес – въедливый, дотошный Флорес! – не допросить садовника, у которого к тому же криминальное прошлое? Но, подняв глаза, чтобы как следует поразмыслить над этим фактом, я заметил на одном из балконов школьного здания темную фигуру и, присмотревшись, узнал мать настоятельницу, с которой познакомился накануне в психушке, в кабинете доктора Суграньеса. Настоятельница не просто смотрела на меня, она еще махала руками и открывала рот – вероятно, что‑то кричала, но издалека нельзя было расслышать, что именно. Вскоре рядом с ней появились две фигуры в сером, которых я сначала принял за послушниц, а потом разглядел у них в руках автоматы и понял, что это полицейские. Монахиня что‑то скомандовала им, направив в мою сторону обвиняющий перст. Полицейские повернулись на каблуках и исчезли с балкона. Меня это не слишком встревожило.

Садовник, сняв трусы и надев их на голову, словно шапочку, монотонно распевал мантры.

Я развернул его в направлении калитки (он не оказал ни малейшего сопротивления), подождал, пока полицейские выбегут из дверей школы, и крикнул:

– Беги, за тобой гонится жаба!

Садовник в ужасе пустился бежать, а я встал позади огромного розового куста и принялся щелкать садовыми ножницами, которые перед этим отнял у своего собеседника: чик‑чик‑чик… Как я и предполагал, полицейские бросились догонять садовника, и мать настоятельница напрасно изо всех сил махала на балконе руками, стараясь привлечь их внимание, чтобы показать, кого именно нужно ловить. Я подождал, пока преследуемый и преследователи, выбежав на улицу, скроются за ближайшим поворотом, повесил свою фальшивую бороду на розовый куст, спокойно вышел на улицу, обернулся к балкону, где все еще стояла настоятельница, развел руками – мол, вы уж извините, но мне не оставалось ничего другого: я еще не закончил дело – и зашагал в направлении, противоположном тому, в котором скрылись полицейские и их жертва и откуда время от времени доносились отрывистые автоматные очереди. И раз уж эта глава получилась короткой, воспользуюсь данным обстоятельством, чтобы ответить читателю на вопрос, который он за то время, пока добрался до сих строк, наверняка уже не раз себе задавал. А именно на вопрос, как меня зовут. Но для этого придется сделать маленькое отступление.

Во времена, когда я появился на свет, моя мать, справедливо опасаясь гнева своего мужа и моего отца, не позволяла себе ни одной слабости, кроме той, которой не избежала в те годы ни одна женщина: она была влюблена в Кларка Гейбла. В день моих крестин бедняжка попыталась настоять на том, чтобы меня назвали Унесенныйветром, чем, надо признать, оскорбила священника нашего прихода. Спор перешел в потасовку, и моя крестная, начав колотить своего мужа, с которым у них и без того ни один день не обходился без драки, так увлеклась, что оставила меня плавать в купели, где я наверняка бы захлебнулся, если бы… Впрочем, это уже другая история, которая уводит нас в сторону от нашего повествования. В любом случае, как меня зовут – совсем не важно, потому что настоящее мое имя указано только в архивах Главного управления полисов и пенсионных фондов, а в жизни меня зовут обычно „крысой“, „сосиской“, „дерьмом“ и еще многими и многими другими прозвищами, обилие и разнообразие которых свидетельствует о безмерном богатстве нашего языка и столь же безмерной человеческой изобретательности.