Каникулы печатника, сгущение интриг и другие моменты

 

Мало того! Роблс бесследно исчез. Он решил убраться подальше вместе с женой, прежде чем еще какие‑нибудь сумасшедшие памфлетисты решат прибегнуть к его услугам, и отправился в оздоровительно‑развлекательную поездку в старую столицу. Это вполне устраивало и его жену, так как в своем нынешнем положении она находила постоянные предлоги для слез, забывала, как расчесываются волосы, и ела слишком много сладостей. Роблс упаковал несколько сумок, и они отбыли в то же утро.

 

Стражники с большой неохотой отпустили пьяного мадридского печатника, хотя он непрерывно твердил про демонов и бессвязно заявлял, что здесь он по императорскому делу – идея, которую скормил ему Онгора и которую он с чрезмерной готовностью присовокупил к набору своих бахвальств.

Онгора внес за него залог, одобрил макет пиратского издания книги Сервантеса и, не теряя своего поджигательского настроя, договорился со своим пособником, что тот безотлагательно вернется в Мадрид. Пиратское издание надо было напечатать и распространить немедленно. По‑прежнему пьяный, полубесясь‑полустыдясь, печатник вернулся, как ему было сказано. Онгора проследил, чтобы он уехал, и, признавая, что нашел подходящего сообщника для пиратского присвоения книги Сервантеса, он вдобавок сожалел, что их план и возбужденное предвкушение скорых прибылей так быстро преобразили склонность печатника к горячительным напиткам в опасный порок. Однако, по его расчетам, стыд, который испытывал печатник, открыв их намерения тому, кому особенно не следовало про них ничего знать, а также неприятная интерлюдия в колоде вкупе с душевной угрозой стражников бросить его за решетку, взятые вместе, вполне могли укротить его проспиртованные нервы. А он дня через два съездит поверить прогресс их пиратства.

Его охватывал приятный внутренний жар при мысли, что не пройдет и недели, как умная пародия вытеснит книгу Сервантеса, и оскорбления, которые он отточил в Вальядолиде, станут предметом пересудов по всей стране. Жизнь Сервантеса будет разбита и растоптана.

 

Никто ничего не знал о местонахождении Роблса или его жены. То, как он пропал без единого слова предупреждения, превратилось в подлинную тайну. Два друга встречались у дверей его печатни, будто ежедневное паломничество могло возвратить туда холерического печатника. Их захлопнул капкан непредвиденного. Ведь после того, как они столь несомненно заручились поддержкой герцогини, было вдвойне жестоко лишиться союзника, которого, они не сомневались, эта новость подбодрила бы.

Невозможность ничего предпринять, когда нельзя было терять ни минуты, обрекла обоих на бессонницу, и, встречаясь у печатни Роблса чуть ли не каждый час, занятия лучше они для себя придумать не могли. Перевязанная рукопись была в полной готовности. Новость уже распространилась по городу, и взволнованные прохожие останавливали их на улицах, осведомляясь о дне выхода книги. Его семейные были в крайнем возбуждении: наконец‑то их могла осиять слава. Единственным, кого эта смесь тоскливого бездействия и бурных предвкушений никак не коснулась, был Старый Рыцарь, все так же зачарованный видением Грааля во дворе Сервантеса, неуязвимый для всех попыток семьи прогнать его или принюхиваний к нему местных бродячих псов. Сервантесу пришлось призадуматься, когда Исабель потребовала, чтобы старика насильственно убрали из их двора, пока окрестные падальщики не сочли его мертвым и не попытались сожрать прямо во дворе или растащить по кускам.

– Ты приготовила для него комнату? – спросил он у нее.

– А где эта таинственная комната? – саркастически осведомилась Исабель. – Или ты забыл, сколько у тебя дочерей и племянниц, как рожденных законно, так и незаконно, и что между ними идет война, и что хозяйка этого дома, твоя жена, чье имя ты, наверное, не вспомнишь, имеет собственную комнату, где проводит почти весь день, и, значит, никаких свободных комнат нет, кроме твоей, которой ты пользуешься, будто казармой, ни для сна, ни для развлечений, а только для писанины и припадков бессознательности…

– Дочь моя, какая тирада! – сказал Сервантес. – Ему можно отвести сарай во дворе…

– А это еще одно, что я собиралась сказать тебе, если бы ты дал мне закончить, – продолжала Исабель, упрямо впиваясь в него большими черными глазами. – Старый дурак спать не ложится и стоит там с тех пор, как мы в последний раз с ним говорили. – Она умолкла, поскольку это, видимо, было ее самой победоносной новостью. – У него ноги, наверное, из дерева вытесаны, – закончила она.

 

В этот вечер Педро зашел за Сервантесом с известием, что Роблс вернулся. Они немедленно вместе отправились в печатню, издали заметив, что там мерцает свет. Некоторое время они стучались, затем Педро решил, что соберет все имеющиеся у него предметы обмена, дабы умягчить Роблса, хотя это, возможно, угрожало ему полным банкротством. А Сервантесу следовало написать обязательство о распределении прибыли – то, что обычно делал сам Роблс – с тем, чтобы все усилия были посвящены печатанию книги. Они порешили, что Педро придет завтра на заре, чтобы Роблс взялся за работу спозаранку.

Однако они упустили из виду, что следующее утро было воскресным.

 

Работа в день субботний

 

 

Чудесные сапожки из Мадрида

 

На стук в дверь накануне Роблс не отозвался: пьяницы, подумал он, которые не помнят, как добраться до дома и постели. Его дни в Мадриде оказались плодотворными. Он разделил радостную новость с родными, выбрал дом для покупки и все время чувствовал, как между ним и его женой растет и усиливается особая благодатная связь. Там у нее не было никого и ничего, кроме него. Полная зависимость, которая странно его трогала. Его планы на их возвращение были просты: продать печатню и уехать в Мадрид. И больше никаких сумасшедших памфлетистов или вихрей слов и краски, которые оглушали его истомленную способность чувствовать. Записка герцогине с благодарностью за пользование его услугами. И какое‑нибудь разрешение отношений с Сервантесом и Педро. Хотя вот об этом думать было нелегко. Тут его чувства пошли немножко на убыль. Он уже не был уверен, кто у кого в долгу. Но теперь, по завершении их поездки, в безопасности своей постели, он согрелся чистой чувственной доверчивостью своей спящей жены, и ему приснилась дочка, крутые кудряшки…

На следующее утро он встал и приготовился идти в церковь. Это подразумевало одеться во что‑нибудь чинное. Хорошее белье, трость, подобающая богатому ремесленнику. Его жене нездоровилось, и она осталась лежать в постели. Он спустился в печатню, чтобы выполнить кое‑какую работу, и тут зазвонили колокола собора, возвещая свой призыв к молитве.

Встревоженный звуками, раздавшимися подозрительно близко от двери печатни, Роблс пошел узнать их причину. Он открыл входную дверь и обнаружил Педро, бодро улыбающегося в борьбе с козлом, который пятился, стараясь сбросить веревку с шеи.

– Педро! – сказал Роблс с раздражением. – Сегодня же воскресенье.

– Лучший день недели, – сказал Педро, а козел его боднул, – чтобы славить Бога, творить добрые дела, а также для чудес.

– Да, ты поистине должен быть уверен в моей дружбе, – сказал Роблс, – чтобы являться незваным в святой день с целым двором бесполезных вещей (он кивнул на обменные предметы, которые Педро разложил на булыжнике), с этой скотиной (кивок в сторону козла) и его отметинами у моего порога.

Он подразумевал твердые катышки и неповторимый смрадный запах.

– Я уверен в двух вещах, – сказал Педро и тряхнул козла, чтобы он угомонился. – Во‑первых, что это удачное разрешение нашей деловой сделки. И во‑вторых, что сам Бог ради твоего праведного характера очистит для тебя твое крыльцо.

Роблса это расстроило: ему почудилось, что шутливая лесть Педро принижает Бога.

– Прекрати эту бесполезную болтовню! – приказал он. – Уходи и забери с собой свой рынок. – Роблс повернулся, чтобы войти в печатню, но еще одна язвящая мысль удержала его. – Или ты не помнишь притчу о меняльщиках в храме?

– А как же! Любимейшая моя притча, и я много раз использовал ее в переговорах с моими кредиторами, – сказал Педро, а козел с упрямой хитростью зашел ему за спину. – Ну а о том, чтобы унести эти вещи, в нашем деловом соглашении об этом ни слова нет. Они твои, так, будто пустили тут корни. – Козел боднул его под колени. – За исключением этого козла, который жаждет заполучить тебя в друзья.

Роблс замер.

– Деловое соглашение? – Он просверлил Педро взглядом. – Какое еще деловое соглашение?

– Эти вещи относятся к устному контракту, согласно которому они пойдут в обмен, – вежливо сказал Педро, пока козел долбал его ноги, – за напечатание книги нашего друга.

Он еле успел договорить, как Роблс, теперь уже выведенный из себя, перебил его:

– Чушь! Никакого соглашения мы не заключали. – Он махнул на Педро рукой. – Уходи! Сегодня воскресенье. Убирайся с моего крыльца и попробуй стать добрым христианином.

Была ли причина в беспощадных атаках козла, либо в бешеном негодовании Роблса, либо в их сочетании, но в следующий момент и еще на несколько часов Педро осенило вдохновение. Он поглядел на Роблса и сказал с наилучшей своей искренностью:

– Напечатание книги будет самым христианским поступком из всех, какие ты совершишь во все твои воскресенья.

Роблс негодующе покачал головой.

– Прочь с крыльца и забери с собой весь хлам.

Педро сказал:

– Как ты можешь называть этого козла хламом? Или эти несравненные кружева, или эти колбаски…

Роблс перебил:

– Козел у меня есть, кружева вышли из моды, в кладовой висят колбаски…

– И сапожки? – быстро сказал Педро.

Наступила пауза.

– Ну? – сказал Роблс, слегка заинтересовавшись.

Педро ободряюще кивнул, подстегивая его память.

– Про пару сапожек что‑то такое говорилось, – сказал Роблс и поглядел на Педро с задумчивостью. Бесспорно, беременность жены пьянила его сильнее, чем любой самый крепкий напиток из бутылки. Но благоразумие требовало осторожности. Пара новых сапожек укрепит ее новую теплоту. Более того, недавно она сказала, что новые сапожки пришлись бы очень кстати, потому что она могла бы смотреть на них всякий раз, когда ее потянет заплакать. Он кашлянул. – И эти сапожки, если я верно помню наш разговор, самые лучшие в Испании?

Педро, вытаращив глаза на такой симптом его интереса, кивнул.

– Из наилучшей кожи и сшиты в Мадриде?

Педро кивнул.

– Так где они? – спросил Роблс.

Педро выпучил глаза и сказал:

– Мне принести их сюда – значило бы обанкротиться! – Он отразил атаку козла. – Считаю, что всего этого более чем достаточно и без пары сапожек.

– Я возьму все это, – сказал Роблс неумолимо, – и сапожки.

Педро посмотрел на Роблса и понял, что никакие уговоры не помогут.

– Без вопросов, – сказал он, отчаянно напрягая мысли. – Подожди здесь. Я схожу за сапожками. – И он быстро убежал по улице.

Козел, обретя свободу, немедленно наклонил рога и проскочил в дверь печатни. Роблс в раздражении закричал:

– Ждать я буду час, не больше.

Услышав это напутствие Роблса, Педро припустил еще быстрее туда, где надеялся найти решение своей дилеммы, – к собору.

Тем временем козел в печатне создал для Раблса отвлекающие трудности. Он был мастером уверток. Роблс было подумал, не запереть ли его там, но животное уже обрело вкус к пергаменту.

 

* * *

 

Санта‑Мария‑ла‑Антигуа была собором лишь наполовину, поскольку еще строилась. Однако каждое воскресенье и по другим религиозным поводам туда влекло всех и каждого. Озарение, снизошедшее на Педро, сводилось именно к этому: на мессе будет присутствовать весь город. Он пробегал мимо своих соседей и деловых партнеров, которые весело его окликали и начинали гадать, почему он не остановился обсудить выгодный обмен.

На бегу он отчаянно старался думать. Озарение – одно, думал он, а осуществление – совсем другое. В голове у него кишели «если». Озарением было воспоминание о том, как герцогиня вышла из кареты перед домом Сервантеса. Разве чуть приподнятые юбки не открыли его взгляду прекраснейшие и крайне дорогие на вид сапожки? ЕСЛИ это воспоминание было истинным (а на эту карту он поставил все), и ЕСЛИ герцогиня сейчас в соборе, и ЕСЛИ она расстанется со своими сапожками, и ЕСЛИ Роблс возьмет их для своей жены, то книга будет напечатана. Таковы «если», пропыхтел он про себя. И вот собор, и вот я взбегаю по его ступенькам. Если я переживу этот день, то слягу на неделю.

Ступеньки заполняла толпа, а соборную площадь заполняли кареты и лошади. Внутри месса уже началась, однако, хотя прихожане хранили торжественную серьезность, а дальний пышный блеск алтаря окружал большой благоговейно внимающий полукруг, гул разговоров был громче пения. Педро обегал галантных кавалеров, которые вздымали шпаги и шипели на мелюзгу клира. Он рискнул предположить, что у герцогини должна быть собственная ложа ближе к алтарю. Она, конечно, набожна, решил он и ускользнул от соседа, который нуждался в деловом совете.

Герцогиня была набожна, но не в том смысле, какой имел в виду Педро. Бог нации – тот, которому она каждый день творила крестные знамения, – превратился в далекое воплощение свирепых законов. Бог войн, сражений, утрат и жестоких ироний. Она отступила к собственным мощным доказательствам божественности. Их она находила в книгах античных философов, в греческих статуях, созданных несравненными тактиками мрамора. Или в колышущейся листве сада, в размеренной самодостаточности некоторых деревьев. В нежных изгибах розы.

Но в душном мраке собора что‑то было – в клубах приторности ладана и в плотном, животном теснении прихожан. Любопытство. Их набожность, думала она, это любопытство ребенка с помощью пяти своих чувств. Неудивительно, что их Бог преобразился в армии копейщиков, превращал пространства суши в порабощенные территории, скашивал леса в корабли, претворял знание в закон, а закон – в книги. Славнейшие свои победы ее муж одерживал в Нидерландах, в крае, слагавшемся из добытых комьев земли, отвоеванной его жителями у океана. Как выглядит их Бог? Без сомнения, как серьезный трезвый инженер.

Последняя ее мысль на эту тему. Началась главная часть мессы, и в соборе мало‑помалу воцарялась тишина. Даже для грубой черни это был пик дневного развлечения. Прогремел колокол, возвещая о таинстве причастия, единственным звуком в соборе стал голос священника, произносящего нараспев молитвы. Свечи у алтаря и в боковых приделах сливались в туман неподвижного огня.

Эту минуту общей сосредоточенности прервал напряженный шепот:

– Ваше высочество!

В ее ложу щурился Педро.

Захваченная врасплох, она подняла голову. Он торопливо вошел в ложу, встал рядом с ней на колени, перекрестился, что было излишним, так как о Боге он и не думал. А если он пытался придать себе надлежащий вид, то опоздал, так как уже привлек внимание большинства прихожан.

– Вашему высочеству выпала великая удача, – торопливо зашептал он. – Нынче вы можете совершить подвиг доброты, который люди никогда не забудут!

– Это Педро? – донесся голос от алтаря.

Педро стремительно поднялся на ноги.

– Чтоб мне! Это же Бог призывает меня! – Он помахал алтарю, а затем подмигнул прихожанам вокруг.

Герцогиня про себя улыбнулась.

– Педро! – сказал голос. – Прекрати свои штучки! Если ты пришел сюда ради каких‑то дел, а не молитвы, то изволь выйти вон!

К нему с дубинками приближались три стражника.

– Бог милосерден, – сказал Педро примирительно и очень громко, – и ему следует повиноваться. Но необходимо поведать вам, что я веду переговоры касательно святого предприятия с ее высочеством герцогиней.

– Педро! – сурово сказал голос. – Если ты не удалишься, Я прикажу тебя вывести!

Герцогиня встала и обратилась к стражникам:

– Это будет излишним, мы удалимся вместе.

Вызванный этой фразой общий вздох изумления эхом прокатился под сводами собора. Герцогиня подобрала юбки, вручила Каре свой молитвенник и вышла из двери ложи. Вместе они прошли через расступающуюся толпу, и, едва они оказались у дверей, у них за спиной возобновилась месса.

– Помоги мне Небо, – сказал Педро, прежде чем герцогиня успела произнести хоть слово, – но ведь ваше высочество обуты в модные сапожки из Мадрида? – Он закрыл глаза, готовясь услышать ответ.

Герцогиня внимательно на него посмотрела и увидела испарину спешки, озабоченность, его гнетущую. И поняла, что он возложил на себя какую‑то миссию.

– Я вышла сюда с вами, – сказала она, – чтобы спасти вас. Вы рискуете отлучением.

– До этого, – сказал Педро, – не дойдет, пока я снабжаю священника мясом на обед и бутылками какого‑нибудь южного вина. – Тут, рискуя куда большим, чем отлучение, он взял ее за запястье и сказал: – А теперь, ибо ваше высочество столь же добры, сколь красивы, и поскольку вы недавно изготовили добрый омлет из всех разбитых с Сервантесом яиц, то есть вы его патронесса, значит, вы должны поскорее помочь мне, а объяснения выслушать потом.

Она выслушала, как эксперт, и сочла его лесть простой и здоровой.

– Вы проницательны, если полагаетесь на мою доброту. Но я заплатила более чем достаточную сумму за напечатание книги Сервантеса.

– Только сапожки могут спасти нас, – сказал он поспешно. – Ваши сгодятся. Они мне необходимы. Если вы дадите их мне, я умчусь как молния, а затем вернусь с таким множеством объяснений, что они вас удовлетворят, и все они – чистая правда.

– Вы, видимо, умелый вор, – сказала она весело, – если прихватите мои сапожки посреди собора, да еще во время мессы!

У Педро не оставалось времени для шуток.

– Мы должны отправиться в вашей карете к Роблсу. Он ждет. – И помог ей побыстрее спуститься по ступенькам.

Карета Онгоры остановилась напротив собора таким образом, чтобы он мог наблюдать, как общество будет разъезжаться после окончания мессы. Входить в собор он не хотел. От ладана ему становилось дурно, да и избыток сплетен был бы ему ни к чему. Он лежал, развалившись, на сиденье кареты и полудремал, закрыв глаза, когда услышал настоятельный голос Педро. Прищурился в окошко и увидел, как герцогиню подсаживает в карету некто, настолько косорукий, что оставалось только удивляться, что она не наградила его оплеухой.

Внутри кареты герцогиня слушала объяснения Педро о том, что нашептали ему его инстинкты касательно ее обуви.

– Мое дело требует, чтобы я знал про ваши сапожки, – сказал Педро. – Я держу в голове список всех предметов в стране, которые могут найти спрос. Если я вижу что‑то, что может пригодиться для одного из моих обменов, я говорю себе: «Педро, запомни этот предмет и иногда называй его вслух, и в один прекрасный день он окажется у тебя в руках». Но мы должны поспешить, ваша светлость, иначе этот упрямый осел Роблс запрет печатню, и все пропало!

Карета подъехала как раз, когда Роблс исторгал козла из входной двери. Жена Роблса проснулась, разбуженная шумом, оделась и только что спустилась в печатню. Едва Педро выбрался из кареты, как козел, вдохновившись видом своего исконного врага, немедленно атаковал. Роблс стратегично ему не воспрепятствовал, и пока Педро отвлекал козла, угощая его своей шляпой, Роблс приветствовал герцогиню и помог ей выйти из кареты.

В этот миг в дверях появилась жена Роблса, и женщины впервые увидели друг друга. Это был загадочный момент мгновенно возникшей симпатии, и позднее Роблс недоумевал, почему он раньше не подумал о них в одной гармоничной связи. Белокурое свечение кожи его жены, чувственная медовость ее лица. И ошеломляющий миг взгляда на герцогиню, ее нисхождение с вершины Олимпа, вестник‑орел ее глаз. Богини, одна земная, другая надзвездная, подумал он.

Педро был много прозаичнее.

– Невозможно выбрать, кто красивше, – сказал он Роблсу, словно женщины были глухими детьми.

– Нас не выбирают, – строго сказала герцогиня. – Мы одаряем.

– Госпожа герцогиня одарит своими сапожками, – сказал Педро Роблсу. – Самая прекрасная пара отсюда и до Мадрида. – Он взглянул на герцогиню, не покажет ли она их. Роблс был более деликатен.

– Я верю ее слову, – сказал он. – Но это не дело для улицы. Прошу, ваша светлость, войдемте вместе.

– У меня есть новость, – сказала жена Роблса герцогине. – Безотлагательная.

Женщины под руку вошли в дом.

– Безотлагательная? Что это значит? – спросил Педро.

– Если ты так глуп, что сам не догадался, – сказал Роблс, – я тебе объяснять не собираюсь. – Он скинул плащ. – Моего подручного тут нет, так что придется обойтись твоей помощью. – Педро разинул рот от неожиданности. – Закрой‑ка дверь на твоей роже, – сказал Роблс, – и помоги мне приготовить станок. А потом сможешь пойти сказать Сервантесу, что свершилось чудо и его книга напечатана.

 

Месть поэта

 

 

Наемный убийца‑холерик

 

Когда до Онгоры дошла новость, что роман напечатан, он чуть не лишился чувств от ярости. Злоба пожирала его, как скоротечная чахотка. Его внезапно осенило, что Сервантеса необходимо убить. Самому ему это делать не понадобится. Это без труда совершит любой ночной грабитель, ведь Сервантес живет в самом темном районе столицы. Если бы он мог заодно убить и книгу, прежде чем она утвердится в своей известности! Впрочем, убить Сервантеса, когда он празднует свой триумф… Настигнуть, когда он, шатаясь, бредет от таверны к своему жилищу. Таинственный убийца. Все улики поглотит ночь. Мысли стремительно сменяли одна другую. Капли яда.

Онгора был не в состоянии увидеть, что за последние месяцы звериный лик Януса полностью его поглотил. Сложные интриги, фиаско с сатирой и унизительная дуэль со Старым Рыцарем свели его прежде быстрый ум и стройное мышление – в той мере, в какой они служили его эгоизму, – к гнилостному гневу из‑за провала стольких его замыслов. Быть может, время и удобный случай подскажут ему причину убить герцогиню, раз уж она вообще не признала возможности стать его любовницей; или Дениа, который так открыто надсмеялся над ним, а то и императора за то, что он предпочел ему старoro солдата.

Он не был способен увидеть, что злость стерла все внешние приметы благородного человека. Если бы герцогиня увидела его, она незамедлительно поняла бы, что его обаяние и изысканность облупились, как чешуйки накладного золота, и что он более не человек, но раб беспощадной мести. Гидра отмщения. Кровь обжигала его жилы – лихорадка, утишить которую могло лишь лезвие ножа.

Он знал, что театры и таверны обеспечат ему машину его мщения. Замаскированный темной одеждой, в шляпе, затеняющей красивое лицо, он вскоре отыскал того, кто за деньги пустит в ход оружие против указанного ему человека.

Онгора услышал голос этого конкретного господина в таверне неподалеку от квартала, где жил Сервантес. Обернувшись, он увидел злобное багровое лицо и маленькие светлые глазки. И отметил про себя раздражающую манеру громогласно что‑то утверждать, одновременно храня скучающий вид. Онгора, увидев смертоносного вида шпагу этого господина, на полметра длиннее установленного размера, и услышав нижеследующий бессвязный разговор, понял, что обрел того, кто ему требуется. Онгора, насколько у него еще сохранилась легкость духа, счел забавным, что, задираясь, тот принялся рассуждать о силе предсмертного покаяния.

Его избранник втолковывал нализавшемуся пикинеру:

– Значит, мне тебя прикончить и шепнуть на ухо быстрое благословение, и вот ты, пожалуйста, новоприбывший на Небеса; Иисус и все святые приветствуют тебя и показывают райские виды, это тебе‑то, в ком добродетели не больше, чем в туче мух над навозной кучей!

Пикинер сказал слабым голосом:

– Да, может, я и плохой человек, но верую в милосердие Господне. И тем спасусь.

– А! Гульфик за тебя разговаривает, не иначе! Ведь если человек преставится внезапно в сражении, если ударит в него пушечное ядро и разорвет на тысячу кусочков, у какого кусочка хватит ума, да и времени, чтобы покаяться? Дурость думать, будто человеку военной профессии есть толк от покаяния. Если солдат получает плату от императора, на Небесах‑то это какая монета? Может ли солдат – ну да, все эти его кусочки – встать перед Богом на Небесах и сказать: будьте добреньки, сударь, ваша честь, замедлите для меня ядро это на секундочку, и я быстрехонько отчитаюсь в моих грехах, прежде чем проклятущая штука в меня вдарит! И будьте добреньки, ваша честь, вы уж извините мой вид, как чугунное это ядро разделало меня на сто кусочков, и, уж конечно, ни один из них без общества другого не может ни единого греха припомнить. Пикинер был тугодумом, но его познания в богословии отличались несгибаемостью.

– Так разве же вы все, ну, друзья‑солдаты и ты сам, не получаете отпущение грехов всем скопом? То есть перед началом сражения? Вот дело и в шляпе.

– В шляпе! – сказал его собутыльник. – Моча разбавленная! Опять‑таки подумай, и выйдет одна чепуха. Завтра обдумай на свежую голову, да хорошенько, и сообразишь: если в полку одних поубивали, а другие живы, и те заявятся на Небеса, и Бог скажет, а он большой умник и на стороне попов: «А где остальные?», а вы скажете: «Да, сударь, ваша честь, некоторые живы остались», а он скажет: «Ну, вам сюда ходу нет, отпущение‑то было общее», и деваться тебе некуда.

Пикинеру оставалось только поникнуть перед такой логикой.

– Отпущения, – продолжал его собутыльник, – они для дураков, которые не сумели бы найти путь на Небеса, даже веди туда амбарные ворота, достаточно широкие и для слона!

Онгора увидел свой шанс. Он ловко сдвинул пикинера в сторону, легонько его оттолкнул и, заняв его место, сказал:

– И должно отпущение быть одинаковым для всех людей, не важно, каковы они?

Пикинер облегченно удалился.

Холеричный господин расстегнул пару пуговиц и даже не моргнул на подмену собеседника.

– Я умру с чистой совестью, – сказал он, хотя тема ему уже приелась, – моей собственной выделки, а не по выбору какого‑нибудь вонючего попа с тысячью пащенков и сундуком подкупов под полом!

Тут уж Онгора окончательно убедился, что нашел своего идеального убийцу.

– Ну а если бы вы совершили преступление, – сказал он, – как бы вы согласовали его со своей совестью?

– А что такое преступление, ваша милость? – саркастически вопросил холеричный господин. – Если император отправляет меня убивать по всем дням, кроме субботнего? И если меня высекут за кражу овцы у крестьянина, когда моя армия сожгла его деревню? Совесть? Да попросите совести у попа, и он продаст вам любую на выбор. А теперь, – сказал холеричный господин, внезапно вскипая, – что это еще за вопросы, прокляни Бог вашу неведомую шкуру!

– Может быть, я могу обеспечить вам золото на покупку этой совести, – негромко сказал Онгора.

– Посри в мои сапоги, а я поссу в твою шляпу! – грязно выразился холеричный господин. – Приходи с золотом, и я куплю, что мне требуется, и уж совесть в самую последнюю очередь! А теперь, проклятый, облезлый, тухлый, червивый кусок дерьма, подавай свое дельце, не то я тебя исполосую прямо на месте! – Он мигом вскинул край плаща на плечо Онгоры и придержал его там одной рукой, а другой выхватил остро наточенный кинжал. Так как он заулыбался с приторным благодушием, а кинжал держал низко, никто не мог увидеть, что Онгоре угрожает опасность.

В восторге, что его розыски увенчались таким эффектным результатом, Онгора не дрогнул и положил мешочек с золотом перед холеричным господином. Золото звякнуло, ударившись о столешницу, а Онгора снова устремил спокойный взгляд на злобное лицо перед собой.

– Вознаграждение за небольшую услугу, которая не составит никакого труда человеку с таким оружием и с такими принципами, как у вас, – сказал он ласковым шепотом.

– И в чем она заключается, эта небольшая услуга? – сказал холеричный господин, успевший остыть.

– В избавлении этого мира от моего врага, – быстро сказал Онгора. – Ты узнаешь, кто он, и тогда тебе самому выбирать, дать ему отпущение или нет.

Юмора Онгоры холеричный господин не воспринял.

– У тебя злости в достатке, – сказал он, – так почему ты сам не избавишь себя от этого врага?

– Мне надо быть в других местах, – быстро солгал Онгора. С тех пор, как он проиграл в поединке со старым Рыцарем, его капризные нервы не допускали новой встречи, исход которой он не предрешил бы заранее.

– Значит, известно, что он твой враг, – сказал холеричный господин, – этого мне достаточно. – Кинжал исчез, а с ним не менее быстро и золото. – Так когда?

– Теперь, – сказал Онгора, пытаясь справиться с восхитительным трепетом, что его замыслы так близки к осуществлению. – Сегодня ночью. Я провожу тебя.

 

Поединок во мраке

 

 

Предательство и спасение

 

Убийцу по найму звали Гаспаром. Онгора быстро вывел его на дорогу к любимой таверне Сервантеса. Сервантесу по пути домой придется пройти мимо места, где они будут его поджидать. Онгора описал его: высокий мужчина приятной внешности, обычно преисполненный упоения и пива. Если бы Онгора задержался на своем описании, то заметил бы, что в нем нет и намека на повод для ненависти. Но он продолжал все тем же мягким тоном задумчивой угрозы и предупредил Гаспара, что предназначенная ему жертва хотя и выглядит благодушно, но всегда при оружии по праву ветерана и умеет им владеть.

Затем Онгора ушел. И Гаспар, пока уличные факелы догорали, нашел себе для ожидания укромно‑коварную тень.

На самом же деле Онгора никуда не уходил. Незаметно для Гаспара он нашел себе дверную нишу менее, чем в десяти метрах от него. Его план требовал проверить, что Гаспар действительно убил Сервантеса. А затем, едва Гаспар сбежит с места преступления, окончательно обеспечить превращение своего мучителя в труп. Рука Онгоры дернулась, и он коснулся кинжала за поясом. Он представил себе, как торжествующе улыбнется в мертвое лицо Сервантеса. Как будет пинать ногами труп, как пройдется подошвами по творческим замыслам этого недавнего писателя, а теперь падали.

Он закутался в плащ поплотнее и предался ожиданию.

Вот так двое убийц поджидали Сервантеса в ночь его триумфа.

Появился, однако, не Сервантес, а Старый Рыцарь. Подчиняясь внутреннему зову, он прервал свое бдение перед Святым Граалем и отправился на розыски того, что истолковал как страшную опасность, угрожающую его другу сэру Галахаду.

Преимущество Старого Рыцаря заключалось в том, что без света догоревших факелов на улице или от фонаря, которому полагалось быть в руке предполагаемой жертвы, Гаспар попросту ничего не видел. Он только слышал странное полязгивание шагов Старого Рыцаря, и внезапно голос произнес пугающе близко:

– О враг, ты, который затаился в этой непотребной тени, чтобы успешнее совершить свое гнусное деяние, выходи! – Как всегда, тон Старого Рыцаря был бодрым и полнился энтузиазма. – Выходи, волк греха, и испытай свое жуткое оружие на том, кто бросает тебе вызов, на смиренном рыцаре, слуге Высочайшего!

Гаспар, уже сообразивший, что вызов ему бросает умалишенный, ничего не видя и все же желая выполнить свой долг, храбро вышел из своего укрытия и выхватил шпагу. Он надеялся, что это движение снабдит его новыми глазами. В действительности же оно просто поместило его в пределы окружности, которую с божественной помощью описывал котелок Старого Рыцаря, каковой, если вы не забыли, кроме того, в двойном своем существовании был мечом сэра Ланселота. Котелок торжествующе зазвенел о череп убийцы, и Гаспар рухнул на землю, даже не застонав. Его шпага звякнула о булыжники.

Онгора, скорчившийся в жалкой дверной нише, сразу понял, что произошло: он узнал голос Старого Рыцаря и, разумеется, особый звук соприкосновения котелка с черепом. Чертова насмешка судьбы, приведшей Старого Рыцаря разрушить простейший план. Он до крови прикусил губу. Подкрался поближе и прислушался.

Точно так же, неведомо для него, поступил Старый Рыцарь, знавший изнутри, что его истинный враг еще не появился. Гаспар, совершенно очевидно, был прислужником, sanglier[3] с единственным клыком. Темнота подстерегала опасностью иного рода. По мере того как пауза прислушивания длилась и длилась, Старый Рыцарь неопровержимо понял, что в пугающих тенях таится его старый враг, злой волшебник дурных виршей. Старый Рыцарь весело усмехнулся такому повороту событий.

– А ну, выходи, ты, злобный селезень, адское ты исчадие. Значит, снова захотел получить по заслугам?

Онгора, дрожа, пригнулся пониже.

И под этот самый последний вызов появился Сервантес с фонарем в руке. Он уже услышал голос Старого Рыцаря и торопился ему навстречу. Свет фонаря упал на безмятежное лицо Старого Рыцаря и на распростертую ничком на булыжниках фигуру Гаспара.

– Привет тебе, благородный рыцарь и милый сын, – сказал Старый Рыцарь.

– Как вижу, ты нашел врага, – сказал Сервантес.

– Твоего, и ждал он тебя, – сказал Старый Рыцарь. – Но Святой Дух наставил меня об опасности, грозящей тебе. – Он посмотрел вниз на Гаспара. – Он прислужник подлинного врага, а тот, говорят мои чувства, выслеживает нас совсем близко.

Сервантес подавил тревогу перед ночью, переполненной угрозами ему и его другу.

– Я вижу, меч сэра Ланселота показал нашему врагу свою мощь. – Он тоже оглядел темную улицу, а потом посмотрел вниз на Гаспара. – Но что нам делать с этим беднягой?

Гаспар, все еще не приходя в сознание, зашевелился от звука голосов над ним.

В этот миг Старый Рыцарь, ощутив замыслы зла, втянул носом воздух, как охотник, и ухватил Сервантеса за локоть.

– Взгляни, вот он! – сказал он, указывая.

Для Онгоры этот момент оказался самым ужасным во всех страшных тревогах, какими для него оборачивались встречи со Старым Рыцарем. Он все больше скорчивался, укрытый дверной нишей и слепой синевой ночи, а тем временем фонарь Сервантеса обнаружил распростертую фигуру Гаспара, и теперь его враги обсуждали его присутствие где‑то поблизости. А затем Старый Рыцарь испустил восклицание и указал прямо на него, хотя ни одно из пяти чувств, как бы они ни были отточены, не могло проникнуть сквозь тьму, к тому же забаррикадированную фонарем в кулаке Сервантеса. Его страх еще усилился, когда Сервантес посмотрел туда, куда указывал Старый Рыцарь, – прямо на него. Сервантес сказал старому Рыцарю:

– Твои чувства вдохновлены свыше. Я ничего не вижу.

Онгора счел это сигналом и кубарем кинулся прочь по скользкой улице, ужасаясь своим поразительным неудачам, бессильный перед своей судьбой, исполненный визгливого страха при мысли о том, что получит новое телесное повреждение от старика. Да, от старика!

Сервантес, несколько растерявшись от звука убегающих шагов, спросил:

– Кто это?

Старый Рыцарь сказал:

– Давний враг, чья вражда прежде была обращена только на меня. – И он пустился в погоню за Онгорой.

Сервантес смотрел вслед Старому Рыцарю с болью в сердце: увидев, как тот гонится за невидимой злокозненностью, он преисполнился тяжкого предчувствия.

Но тут внезапно Гаспар пришел в себя. Обнаружив, что лежит на земле, и предположив, что удар, сваливший его с ног, был нанесен Сервантесом, он яростно взмахнул шпагой.

Сервантес в изумлении парировал фонарем. Гаспар заорал:

– Эй, бери свое оружие, ты уже нанес мне увечье, и я проткну тебя десяток раз за такое оскорбление и бесчестное нападение врасплох. Убить тебя доставит мне не меньше радости, чем мой гонорар.

Гаспар сделал выпад, дородное брюхо никак не предупреждало о стремительности его ног. В свете фонаря Сервантес разглядел белесую ярость викинга в глазах своего врага. Хотя и сбитый с толку такой смертоубийственной иррациональностью, Сервантес оставался опытным воином и не допустил, чтобы внезапность нападения повлияла на его уже напрягшиеся мышцы. Но его положение оставалось крайне невыгодным: здоровая рука держала фонарь, и он не мог выхватить саблю. <