Могущественные враги и неудача Дон Кихота

После злополучного свидания с герцогиней Сервантес угрюмо возвращался домой по пыльной дороге, прекрасно сознавая, что против воли создал себе влиятельного врага. Пока его лошадь брела, поднимая пыль, его рассудок сражался с гидрой недоумений. Каким образом он оказался представленным столь неверно? Хуже того: столкнувшись с такой решительной и высокопоставленной оппозицией, разумно ли продолжать роман? Возможно, придется оставить его навсегда. Каким образом создание комедии могло породить столько врагов? Но ведь ни у кого не было причин таких, как у него, писать эту книгу. Ибо персонажи его повести были добродушным напоминанием о безумствах всего рода людского и написаны под воздействием божественного духа, чего он отрицать не мог. Было бы глупо даже попытаться. Вихрь недоумений улегся, правдивость положила конец сомнениям.

– И кажется вполне уместным, – продолжал он в размышлении, – что этот портрет рода людского должен создаваться искалеченным ветераном. В конце‑то концов, Евангелия повествуют о проповедях плотника, человека из народа. – Он прикинул, не ересь ли это. Но затем, засмеявшись тому, с какой серьезностью собственные мысли толкали его осудить самого себя, он сообщил лошадиным ушам: – Книга способна лишь на столько‑то, и доверять книге можно не более, чем в этих пределах. Если прочитать христианские учения повнимательнее, становится совершенно ясно, что у некоторых апостолов не все было в порядке с головой. И я не намерен быть менее умным, даже для Бога! Однако поразмыслим‑ка над моими последними словами. Сдается мне, что я совсем недавно вел себя будто один из этих помешанных апостолов, встретившись с герцогиней в ее роскошной берлоге и навязывая трепетную совесть ее гордому сознанию. – Он криво улыбнулся. – Она чуть не съела меня без гарнира. (Встреча с герцогиней, ее внезапный припадок иррационального гнева, смятение, с которым он покинул ее дом… вспомнить все это без содрогания было трудно. Однако здравомыслящая природа истины напомнила ему, что ее поступки были и ничем не вызваны, и крайне ожесточенными по духу.) Быть может, ее сердце не ведает, что творится с ее рассудком. Это, во всяком случае, стало ясно из ее непостижимой вспышки. Не может она быть настолько недоброй! Вспомни ее большие красивые глаза! – Он натянул поводья и остановился. Вспоминать красоту герцогини было наслаждением, даже если большая часть ее злобы и презрения была обращена против него. Она ведь слушала его с истинным вниманием, пусть даже замкнув слух и не отступая от своей цели. – Но посмотри, как изменилось мое отношение к ней. Без сомнения, из‑за ее чудесных глаз. – Он снова тронул поводья. – Но она должна раскаяться в своем скверном мнении. Нельзя допустить, чтобы она отказалась выслушать правду.

Идиллия

Место намеченной идиллии

Триумф сатиры вновь разжег в Онгоре его честолюбивое стремление получить пост, которым Дениа так беспощадно поболтал перед его носом. Только подумать! Поэт – наперсник императора! В его распоряжении будет весь культурный пруд, полный писателей и драматургов, существ, творящих слова и побуждения, и он сможет опускать в него руки, ополаскивать и тереть, как ему вздумается. Некоторые поэты повадились использовать сомнительные опивки своего лексикона для зловещих и кровожадных персонажей в пьесах. Он задаст им порку. О да, золотая розга высоких классических стихов, чтобы образумить словесных дворняг. Театр предназначен для многословия. Но если он займет этот пост и облачится в пышную мантию власти, то надо будет не отвергнуть театр, но возвысить поэтов. Они станут первыми среди пишущих. А он будет первым среди них. Тем не менее он знал, что пост все так же далек от него, поскольку ему не удалось справиться с Дениа и с шумом, который наделал этот шут‑ветеран Сервантес, не говоря уж об отсутствии стихов, начертываемых его собственной рукой. Если ему, манипулируя герцогиней, а также распространяя сатиру, удалось бы оборвать пробежку стреноженного Сервантеса к посту и влияние Дениа, тогда уж звезды обязательно ниспошлют ему необходимое вдохновение для солидного сборника стихов. Чем ему надо пожертвовать? Что, вопрошал он демонов счастливого случая, что от него требуется? Месяц целомудрия? Так он сегодня же вечером порвет с Микаэлой! Его кровь? Он подставится под царапину в какой‑нибудь дуэли. Какая‑то бессмертная его часть? Если она невидима и не нужна для его честолюбия, так в чем вопрос? Носить шелковую мантию влияния в присутствии императора, быть государственной печатью на словах империи, увенчаться лаврами в Золотой Век империи… острый вкус этой возможности был так силен, что он почувствовал шевеление своего органа, трущиеся половинки желания и предвкушаемого наслаждения.

Стратагемы продвигались удачно. Он решил, что не поедет к герцогине, ведь тогда пришлось бы непрерывно подавлять рвущийся наружу триумф победы. Ему надлежит создать еще один сборник стихов: пока Дениа и его автор‑ветеран сохнут, его новые стихи заполнят вакуум. Теперь он не сомневался, что император предыдущий сборник вообще не видел. Купаясь в этом оптимизме, он уверовал, что вновь успешно возьмется за поэзию. Было бы недурно, решил он, подыскать тему. Для преодоления иронизирующего влияния памфлетов Сервантеса на установившиеся классические формы имперской литературы лучше всего, решил он, создать оды, целую серию на пасторальную тему. И его имя возвысится, если оды будут задуманы и написаны в особенно красивой местности, достойной темы. Пожалуй, какой‑нибудь речной берег под судьбоносным дубом, где он мог бы безмятежно расположиться и слагать стихи, которые вдохновят нацию красотами естественной вселенной! Что‑нибудь пасторальное, что‑нибудь сельское. Пастушки, овечки, птичье пение, сумерки, лунный свет, зеленые ветви – все, все попадет в них! Теперь, когда эти идеи брезжили все настойчивее, ему пришло в голову, что следует найти определенное место для вдохновения и слегка приукрасить его ради этой цели. Цикл он озаглавит «Идиллия», или «Воспоминания об идиллии», или еще как‑нибудь так. Надо подыскать место и превратить его в источник вдохновения для этих стихов.

Обретение часовни Ланселота