Маджоне, 9 октября 1502 года

ВИТЕЛЛОДЗО

 

Мы собрались за длинным столом в лишенном окон погребе замка Орсини. Холодный и сырой воздух пропитался запахом земли; казалось, это подземный донжон. Мне молча передали договор, я подписал его, переправил дальше по столу и проследил, как остальные последовали моему примеру. Никто не смотрел на собственные подписи. Когда на бумаге появились все десять автографов, документ положили в центр стола, и слуги обнесли нас кубками с вином. Джанпаоло произнес тост:

– За союз против Борджиа!

Меня чертовски мучила «французская болезнь», поэтому я много пил, надеясь притупить боль. Около полуночи большинство отправились спать, но я остался и играл в карты с Джанпаоло и Оливеротто. Проиграв все деньги, я призвал своих слуг, чтобы они отнесли меня в кровать, но Джанпаоло прошептал:

– Сначала тайное сообщение для ваших ушей.

Я велел слугам подождать за дверью, и Джанпаоло взял с нас клятву молчания:

– Если эта тайна откроется, я убью вас обоих.

Я кивнул:

– Так в чем дело? Хорошая или плохая новость?

Он откинулся назад и улыбнулся:

– Очень хорошая. Один из самых доверенных командиров Борджиа перешел на нашу сторону.

– Кто же?

Джанпаоло по очереди прошептал его имя на ухо каждому из нас.

– Черт побери! – воскликнул я.

– Откуда вы знаете, что мы можем доверять ему? – спросил Оливеротто. – Может, это очередная ловушка Борджиа.

– Посмотрим, – сказал Джанпаоло. – Он не собирается открыто выступать против Борджиа. Он будет действовать для нас как информатор – шпион в стане врага. И мы с легкостью выясним, верны его сведения или нет.

 

 

19

 

Окрестности Фоссомброне, 10 октября 1502 года

ЛЕОНАРДО

 

Услышав, что произнесли мое имя, я оглянулся и увидел одного из молодых испанских офицеров.

– Маэстро, генерал желает побеседовать с вами, – сообщил он.

Я последовал за ним к голове колонны вдоль фланга пехотного строя, который, как я заметил, прекратил движение. Когда мы подъехали к дону Микелотто, он стоял со скрещенными на груди руками, пристально глядя на реку, преградившую нам путь, и разговаривал с Рамиро да Лоркой. Я приветствовал обоих военных и спешился.

Салаи считал, что Рамиро похож на жалкого владельца грязной таверны, а дон Микелотто – на типичного бандита, и, должен признаться, я согласился с его мнением. Жутко пугающе выглядел шрам, пересекавший лицо последнего и казавшийся застывшей навеки вертикальной ухмылкой. Со мной, однако, он разговаривал с исключительной вежливостью и почтением, в отличие от Рамиро, относившегося ко мне с суровой подозрительностью. Но сейчас ко мне обратился именно дон Микелотто:

– Маэстро Леонардо, мы нуждаемся в вашей оценке. Согласно полученной нами карте, в этом месте должен быть мост, однако, как видите, никакого моста не наблюдается. У меня нет времени бродить по берегу в поисках другой переправы, но река здесь для нас слишком глубока, чтобы рискнуть перейти ее с лошадьми. Не сможете ли вы придумать какой‑нибудь быстро устанавливаемый мост?

– Какими материалами мы располагаем, генерал?

– Есть штабель бревен, которые наши разведчики нашли в местном амбаре, но, к сожалению, они короче, чем ширина речного русла.

Я взглянул в указанную им сторону. Да, там лежал дубовый брус, еще свежий, невысушенный, одинаковой толщины и длины. Но этот брус составлял не более шестнадцати футов в длину, а ширина реки… вероятно, футов двадцать пять.

– У вас имеются веревки или гвозди?

– Боюсь, ничего такого у нас нет.

– Разве это невозможно? – спросил Рамиро.

– Нет, возможно. Подождите немного, пожалуйста.

Я открыл книжицу, что обычно всегда висела у меня на поясе, и начал проводить кое‑какие вычисления. Я представил мысленно мост – цифры, определяющие его форму, его прочность. Прошло несколько минут. Между двух облачков проскользнуло солнце. Продолжая вычисления, я чувствовал, что на меня направлены глаза солдат. Эта задачка похожа на некоторые математические ребусы, которые любил подкидывать мне Лука в Милане. Единственное отличие, что от результата зависели людские жизни.

Предварительные подсчеты сделаны. Для уверенности я проверил еще разок правильность действий. Потом велел подтащить брус к воде. Я руководил переноской и укладкой. С помощью веревки Томмазо я провел замеры. Сам Томмазо остался в Имоле – трудится над новым проектом самострела.

       …И его шея, его шея с наконечником устремленной в небо стрелы и…        

Когда сооружение моста завершилось, молодому кавалеристу приказали проехаться по нему для проверки. Но я сказал дону Микелотто, что хотел бы провести проверку лично:

– Генерал, проеду я или упаду, виноваты в том будут мои собственные расчеты.

Он пристально глянул на меня, задумчиво помедлил, но кивнул.

Я вскочил на лошадь, присланную мне Борджиа белую кобылу, которую я назвал Катариной в честь моей матушки. Она вступила на мост, и я почувствовал, как тот слегка покачнулся под нашим весом. Под нами журчал быстрый поток, его поверхность отражала белизну облачных небес. «Катарина» с боязливой осторожностью медленно продолжила путь. Но мои расчеты подтвердились. Мост крепок – он выдержал нас. Мы вышли на другой берег, я оглянулся. Дон Микелотто улыбался. Рамиро да Лорка хмурился. Пехотинцы возликовали. Я предложил им последовать за мной.

 

Имола

НИККОЛО

 

У меня кружилась голова. Такое чувство приходило, когда я выпивал слишком много вина. Но я ничего не пил после обеда. Почему же у меня такое странное ощущение? Может, потому, что я слишком заработался? Недавно пробило полночь, да к тому же сегодня я вымотался, осматривая герцогские войска и артиллерию. Или в этом виноват недостаток света в дворцовом помещении? Приемную герцога освещала одинокая свеча, и если я смотрел на нее, то она слепила мне глаза, но скрывала в тени лицо герцога. А может, во всем виноват он сам – его присутствие, его запах, тревожная сила его слов…

На первый взгляд, Борджиа попал в опасное положение. Бунтовщики отвоевали герцогство Урбино и идут на Романью. Они привлекли в свои ряды более десяти тысяч человек, а у него пока менее пяти тысяч. Ему грозила потеря не только с таким трудом созданной маленькой империи, но, вполне возможно, и самой его жизни. И тем не менее он выглядел довольным, словно только что славно отужинал… или насладился прелестями красотки.

Герцог поведал мне о мерах, кои собирался предпринять для укрепления своей армии. Я слушал и кивал, глядя, как поблескивали в неровном пламени свечи его белые зубы. Но все же меня смущала его полнейшая самоуверенность. В конце концов я прямо спросил:

– Почему вы так уверены, что не проиграете? Может, я чего‑то не знаю?

– Потому что мои враги боятся… они чертовски боятся меня.

– Но если они нападут на вас сейчас, то могут…

– Да. Но они не нападут. Они опасаются, что я лишь притворяюсь слабым. Они боятся угодить в ловушку.

– Но вы не притворяетесь. Это не ловушка. Так ведь?

– Я поясню вам, Никколо, – сказал Борджиа после минутного молчания, – поскольку знаю вас как человека, способного понять, в чем сущность власти. Но это только для ваших ушей. Не надо упоминать об этом в ваших донесениях Синьории. Договорились?

Герцог решил оказать мне доверие – хорошо. Он попросил меня утаить сведения от гонфалоньера – а это уже плохо. Однако я не видел реального выбора. Наш разговор уже перешел все формальные границы, и мне вряд ли удастся противостоять его воле. Да и грех‑то, который он просит меня совершить, невелик… если это вообще можно назвать грехом.

– Согласен, ваше превосходительство.

– Нет, это не ловушка. Если бы они атаковали меня сейчас, то все было бы потеряно. Но их удерживает, как я уже сказал, собственный страх. Они знают меня как коварного хитреца; таким образом, моя плохая репутация защищает меня. И, безусловно, каждый час их промедления уменьшает их шансы на победу… а мои увеличивает. Ведь на моей стороне король Франции; за меня также народ Романьи; а мой отец, его святейшество, готов обеспечить меня любыми необходимыми мне деньгами. Что свело вместе это сборище неудачников? Ничего, кроме ненависти. Поверьте мне, Никколо, у них под ногами земля горит, и им не хватит воды, чтобы ее потушить.

Вновь возникла молчаливая пауза. Голова кружилась еще сильнее, словно я воспарил над собой, вылетел из собственного тела и поглядываю на нас двоих из‑под потолочных балок. Чуть погодя, я вдруг понял, что перестал дышать. «Земля горит у них под ногами, и им не хватит воды, чтобы ее потушить».

Я выдохнул и быстро снова втянул воздух.

– Доброй ночи, Никколо, – пробормотал герцог. – Вы понимаете, что я подожгу землю и под       вашими ногами, если вы хотя бы заикнетесь о нашей беседе?

Разумеется, я не стал заикаться. Я боялся герцога не меньше, чем его враги. И я уже сознавал, что мои послания в Синьорию перехватываются и читаются. Но почему он решил доверить       мне такой секрет? Что побудило его признаться в слабости? У меня возникло ощущение, что меня проверяют; подвергают испытанию с каким‑то тайным прицелом. И я не имел ни малейшей идеи, каким он может быть.

Герцог позвонил в колокольчик, и дверь открылась. Приемная озарилась ярким пятном света факела стражника. Я поднялся из‑за стола и осторожно направился к нему. Уже переступая дверной порог, услышал слова Борджиа:

– Мы увидимся завтра вечером, Никколо.

– Завтра вечером?

– Да. Я устраиваю небольшое пиршество. Приглашение вам доставят утром.

 

Фоссомброне

ЛЕОНАРДО

 

Нам встретился разведчик Валентинуа, сообщивший, что жители Фоссомброне только что перешли на сторону восставших и выгнали гвардейцев герцога из города. Выражение лица дона Микелотто при получении этой новости стало таким страшным, что я невольно отвел взгляд.

– Это чертовски большое оскорбление, – заявил он устрашающе спокойным тоном. – Нам следует отплатить им за беспардонность.

В Имолу отправили гонца с этой новостью. Мы продолжали двигаться ускоренным маршем к Фоссомброне. Это славный городок. Мы заезжали туда летом с Салаи и Томмазо. Я осматривал городские стены и крепостные укрепления.

При нашем приближении в воздухе засвистели стрелы, но их полет завершался, так и не достигнув цели. Дон Микелотто приказал артиллеристам занять позицию у подножия холма. Я подумал о жизнях, которые погубят эти стрелы и пушечные ядра.

       Целую ночь мне снилось лицо того юноши, чью шею…           

– Возможно, есть более легкий путь для входа в этот замок, – сказал я генералу.

После вчерашнего эпизода с мостом его отношение ко мне изменилось – с уважительного на благоговейное. Я пытался объяснить ему, что это всего лишь результат знания математики, но он, видимо, считал меня теперь кем‑то вроде мага.

– Вам известен легкий путь, маэстро?

– Полагаю, да. Я недавно инспектировал эту крепость и заметил один изъян в ее планировке. Я дал рекомендации по улучшению защиты, но все выглядит так, будто они еще ничего не сделали.

Он спросил меня, о каком изъяне идет речь, и я сообщил, что из самой крепости прорыт тайный спасительный туннель, и выходит он на поверхность под мостом через реку Метауро ниже по течению.

– Его, безусловно, охраняют, но… – дон Микелотто воодушевленно кивнул.

Он оставил основную часть армии под началом Рамиро да Лорки и собрал отряд пехотинцев – вероятно, человек тридцать или сорок – для тайного похода.

Я показал им нужный мост издалека, и отряд побежал к нему. Генерал шел рядом со мной, благодаря меня за дар моих великих знаний. Уважение дона Микелотто немного смахивало на любовь огромной и ужасной собаки – лестную, но одновременно внушающую беспокойство. Когда мы с ним подошли к подземному ходу, двое охранников уже лежали бездыханные. Их тела оттащили в сторону от входа. Одному из них перерезали горло, и кровь еще хлестала из раны. Я отвел глаза.

        Его лицо застыло, крик замер в горле… глаза незрячи, и шею, его шею…           

Один из солдат зажег факел, а другой открыл дверь, сняв ключи с пояса мертвого стражника. Мы спустились в тоннель.

 

Имола

НИККОЛО

 

Стоя перед умывальником в снятой мной комнате, я вымыл шею и за ушами. Потом побрился и причесался. Душистой воды я не захватил, поэтому, купив на рынке лимон, выдавил несколько капель на кожу: сок оказался чертовски жгучим. Взглянув на свое искаженное и тусклое отражение в ржавом оловянном чайнике, я заметил, что мои щеки приобрели оттенок только что отшлепанной задницы. Мне уже стукнуло тридцать три года, но выглядел я скорее на двадцать два. Бьяджо однажды сказал, что я выгляжу таким юным, что напоминаю младенца, и, видя сейчас эти розовые щеки, я понял,       что он имел в виду.

Да ладно. Ум‑то всегда при мне.

Накинув верный старый плащ, я расправил воротник, приладил гульфик, откашлялся, сплюнул и вышел из комнаты. Направляясь по улице к замку, я заметил, что уже начало темнеть.

 

ДОРОТЕЯ

 

Я потерла пемзой зубы и надушила ароматным маслом грудь. Одна служанка очистила мне лицо омолаживающим эликсиром, потом нанесла пудру и румяна, а другая тем временем расчесывала и укладывала мои волосы. Третья подпиливала и красила мне ногти. Еще две служанки принесли малиновое платье. Они помогли мне облачиться в него, потом отступили и закрыли рты ладошками.

– Ах, моя госпожа, – воскликнула одна из них. – Вы выглядите… восхитительно!

Улыбнувшись в ответ, я внимательно осмотрела себя в зеркале. Бедный посол и не догадывается, какой удар его ждет.

Вручив каждой по дукату, я отпустила девушек. Они поблагодарили меня и, хихикая, удалились.

Теперь оставалось припомнить все, что Чезаре рассказал мне об этом посланнике. Его зовут Никколо Макиавелли. Я узнала его возраст, рост, внешние данные, происхождение, семейное и служебное положение. И – главное – мне надо понять его натуру.

– Не стоит его недооценивать, – предупредил меня герцог вчера вечером. – У него острый ум. И не пытайтесь сами завлечь его… пусть он сделает первые шаги. Иначе у него возникнут подозрения…

Я вновь взглянула в зеркало и задумалась о моей новой личности. Разумеется, я уже не Доротея Караччиоло; та дама давно исчезла. Мое новое имя – Стефания Тоццони, и я незаконнорожденная дочь одной из родовитых фамилий этого города. Все это подсказал мне Чезаре; остальное я должна придумать сама.

Около часа я провела бродя по комнате, поглядывая в зеркало на Стефанию Тоццони и придумывая подробности ее жизни. Я осознала, как наскучила ей жизнь в Имоле. А кому бы не наскучила такая жизнь? Девица будет непослушной, озорной, остроумной и, возможно, не слишком целомудренной. В ее прошлом была тайная, неназываемая трагедия. Она естественно сдержанна, и на нее трудно произвести впечатление. Ей нравятся люди, способные ее рассмешить. Иными словами, она является воплощением самым смелых мечтаний Никколо Макиавелли.

Я послала слугу принести мне вина и быстро осушила пару кубков – для храбрости. В восемь вечера дворецкий пришел за мной, чтобы проводить в бальный зал.

 

Фоссомброне

ЛЕОНАРДО

 

Мы, пригибаясь, продвигались в глубину тоннеля. Влажный воздух насыщали какие‑то едкие испарения, а пол покрывала предательская слизь. Пару раз я поскальзывался, и мне приходилось хвататься руками за сводчатые стены, скользкие и холодные как лед. В факельном свете я видел мелькающие мимо нас тени крыс. Звук наших шагов и солдатские голоса казались мне оглушающими. Когда мы приблизились к внутреннему выходу из тоннеля, я сказал дону Микелотто, что нам пора затаиться, чтобы не насторожить раньше времени стражников у внутреннего входа в замок. Он остановился и приказал соблюдать тишину. Мы достигли двери, первый солдат отпер ее ключом и вышел, выставив вперед меч. Теперь в темноте до меня доносилось лишь отрывистое учащенное дыхание солдат. Ведущий воин махнул рукой, показывая, что путь свободен, и мы вышли из тоннеля. Я находился в первых рядах, сразу за генералом.

Мы попали в маленькую, тускло освещенную каморку. Вся ее обстановка состояла из двух скамей и деревянного сундука. Дверь напротив служила выходом из комнаты. Мы поднимались по узкой каменной лесенке. Она спиралью уходила вверх, освещаемая лишь нашими факелами. Преодолев все повороты, мы достигли очередной двери. Она была приоткрыта, и через щель до нас доносился веселый смех. Дон Микелотто вытащил свой меч и сделал знак остальным последовать его примеру. По винтовой лестнице прокатился свистящий отзвук, замерев где‑то внизу.

Генерал велел мне ждать за дверью. Кивнув, я стал разглядывать текстуру потемневшего дерева, пока солдаты гуськом проходили мимо меня. За дверью начался гвалт. Вопли, смех, мольбы, пронзительные крики. Звуки мечей, врезавшихся в деревянные и каменные части укреплений.

       Или в плоть и кости…           

Я опустил взгляд на руки – бледные, сплетенные, они напоминали клубок червей. Меня охватил страх. Но я напомнил себе, что страх защищал жизнь так же, как храбрость подвергала ее опасности. Страх является полезной подсознательной реакцией, а не причиной для стыда.

Шум за дверью изменился. Теперь оттуда доносился благодушный рев. Кто‑то призывно выкрикнул мое имя, и я вышел из укрытия. В крепости царил хаос, и трудно было оценить общую картину в омраченном дымом воздухе, но несколько образов врезалось мне в память – цветок желтого пламени взбирался наверх с обеденного стола… безголовый человек, его руки лежат на столешнице, и сам он припал к тарелке бобов… рыдающая у очага пожилая женщина с мертвым ребенком, лежавшим у нее на руках как тряпичная кукла…

Вновь прозвучало мое имя, на сей раз гораздо громче, и я быстро вышел из очередной двери, закашлявшись от дыма, глаза мои начали слезиться. Жар огня грозил опалить меня. Я поскользнулся и глянул под ноги – лужа почти черной крови, и в центре ее жутким островком – человеческая голова. Старуха взывала к Богу:

– О Господи, почему ты покинул нас?..

– Поторопитесь, маэстро. Скоро город будет предан огню.

– Но там женщина…

Генерал ничего не сказал, лишь чиркнул указательным пальцем по своей могучей шее.

       …Почему ты покинул нас?..           

С грохотом мы быстро сбежали вниз по другой винтовой лестнице и вышли на крепостную стену. Мне пришлось замедлить шаг, обходя недавно разрубленные части тел. Внизу я увидел пехотинцев герцога, преследовавших стражников, фермеров, женщин и детей – солдаты хохотали на бегу, точно мальчишки, гоняющие кур. Над моей головой из окна башни повалил черный дым.

 

Имола

НИККОЛО

 

Войдя в бальный зал, я словно попал в иной мир. Большей части помещений этого дворца со светлыми голыми стенами присуща утонченная простота, но здесь стены украшали гобелены, а пол покрывал ковер из сухих лепестков роз; на окнах слегка колыхались бархатные шторы, а напротив в камине пылал жаркий огонь. Две серебряные люстры освещали танцевальный зал, хотя пока он выглядел пустынным. Возле бархатных штор собрался небольшой кружок гостей; они потягивали вино и высокомерно поглядывали на облаченных в ливреи музыкантов, которые трудились, наигрывая веселую мелодию в дальнем конце зала.

Я подошел к этой группе и разглядел их лица, два из которых, несмотря на карнавальные маски, мне удалось опознать. Мантуанский посол Капелло и секретарь герцога Агапито. Мантуанец, казалось, обрадовался, увидев меня, но самого меня разочаровало его присутствие. Я не только находил его надменным и надоедливым типом, но и надеялся, что на сегодняшний бал пригласят лишь избранных.

Капелло представил меня двум другим гостям: паре поэтов, названных им Сперуло и Джустоло. Я не слышал ни об одном из них прежде и могу сразу сказать, что они являются ничтожными бездельниками. Их наряды представляли собой разноцветные бархатные камзолы с прорезями, и оба отрастили длинную шевелюру. Сперуло – толстый коротышка, а Джустоло – тощий и длинный, как жердь, но в остальном они были похожи как две капли воды. Я сообщил им, что тоже когда‑то пописывал стихи. Они окинули меня недоверчивыми взглядами, а Сперуло спросил меня, почему же, в таком случае, я закончил свой творческий путь посланником.

– Мне хотелось посвятить свою жизнь чему‑то полезному, – ответил я.

Они смерили меня хмурыми взглядами и отвернулись, но Агапито рассмеялся и, увлекая меня в сторону, сказал:

– Никколо, его светлость очень доволен вами.

– Неужели?

– Да. Он полагает, что с вашей помощью мы сможем достичь многого.

Я задумчиво кивнул, не уверенный, считать ли такое положение похвалой. Мой взгляд невольно отметил дорогие материалы и прекрасный крой наряда Агапито – по сравнению с такой роскошью я острее ощутил потертость собственной одежды. Ладно, по крайней мере, он проявлял дружелюбие. Впрочем, выпив немного вина, я почувствовал, что мое смущение пошло на убыль. Бальный зал начал заполняться гостями, и Агапито, взяв меня под руку, представил меня вновь прибывшим. Я познакомился с тремя испанцами из свиты Чезаре, еще двумя поэтами, пожилым германским астрологом, художником из Урбино и несколькими местными дворянами. Рад также доложить, что прибыло много моложавых и миловидных дам. После пяти кубков вина я так оживился, что принялся мысленно оценивать их одну за другой, как мы обычно делали с Агостино во Флоренции на наших холостяцких пирушках:

Хороша.

Хороша.

Не подходит.

Только в темной комнате.

Возможно, если выпить побольше.

Неплоха… о нет, слишком объемистый круп.

Слишком тощая.

Старовата.

Молоко на губах не обсохло.

Большой риск «французской болезни».

       Бог ты мой. Владыка Небесный.           

Остолбенев, я невольно вытаращил глаза, слишком пьяный, чтобы скрывать восхищение. Мне показалось, что я уже видел когда‑то эту даму, хотя где или когда, никак не мог вспомнить. Не важно. Прекрасная незнакомка обладала и изысканными чертами лица, и роскошной соблазнительной фигурой, а ее кроваво‑красное платье имело столь глубокое декольте, что если бы она встала за невысокую ширму, то ее легко было бы счесть обнаженной. Когда я заметил ее, она беседовала с другой дамой, но, почувствовав, должно быть, мой пристальный взгляд – без всякой другой видимой причины, – вдруг посмотрела на меня и…       улыбнулась.

 

ДОРОТЕЯ

 

О, полагаю, мне уже удалось привлечь его внимание! Этот посланник – намеченная на сегодняшний вечер жертва – наконец бросил на меня такой взгляд, которым мужчины провожали меня целый вечер. Это весьма необычное выражение. При виде меня взгляд их, этих мужчин, становился вдруг буквально       испуганным, словно они боялись того желания, какое пробуждала в них моя внешность. По‑моему, тут все дело в ощущении власти. Сегодня вечером скрытая под маской таинственная чаровница будет господствовать над ними. Словно я – господин, а они – лишь простые служанки. Размышляя об этом, я улыбнулась, и моя улыбка породила свой собственный отклик в лице Никколо Макиавелли. Он явно преисполнился надежды и приободрился, точно пес, заметивший палку в руке хозяина. И вот он приблизился ко мне… и попросив оказать ему удовольствие, пригласил на следующий танец.

Все в этом посланнике выглядело миниатюрным и костлявым. Его лицо, шея, спина, запястья, ноги и пальцы. По сравнению с Чезаре его едва ли вообще можно было назвать мужчиной, скорее он походил на юношу. Во время танца он отдавил мне ноги и с откровенным изумлением пялился на мой бюст. От него исходил странный кисловатый запах. И однако ему нельзя было отказать в некоторой привлекательности. Что‑то в его миниатюрности и совершенных пропорциях тела пробудило во мне желание поиграть с ним как с куклой. И вообще он был забавный.

– Простите… я не самый ловкий танцор Италии.

Я снисходительно улыбнулась.

– На самом деле, возможно даже худший в Имоле.

– На сей раз вы излишне к себе строги.

– Вам приходилось танцевать с кем‑то более неуклюжим, чем я?

– О, таких много.

– Бедняжка, со мной Фортуна обманула вас.

– А вы не так уж безнадежны, – рассмеявшись, ответила я.

– Ах, я догадался. Мы играем в такую игру, и по правилам нам нельзя говорить правду.

– Вовсе нет.

– Увы, вы подтверждаете мои подозрения. Могу я узнать ваше имя?

– Стефания Тоццони.

– Стефания Тоццони? Свежо предание… Гм‑м, интересно, каково может быть ваше настоящее имя.

Его прикрытые маской глаза, казалось, видели меня насквозь, и я слегка испугалась, что он раскусил мои намерения. Но мы продолжали болтать, и вскоре стало очевидно, что наш разговор сводился к остроумным шуткам; они предоставляли Никколо возможность не слишком открыто флиртовать со мной.

Мелодия закончилась, и я, выразив желание подышать свежим воздухом, спросила, не проводит ли он меня к окну.

– И правда. Давайте подышим теплым летним ветерком… а то здесь слишком холодно.

– Неужели? Тогда почему же капельки пота стекают по вашим щекам?

Он взглянул на меня с наигранной серьезностью:

– Моя госпожа, эти капли не имеют к поту никакого отношения. Я смеюсь сквозь слезы, видя, как вы уродливы и нескладны.

На мгновение я потрясенно открыла рот… а потом поняла, что он продолжает шутить. Я игриво шлепнула его по руке и повела в прохладную уединенную нишу за тяжелым занавесом.

– Вы родились в Имоле, донна Стефания?

– Да. Я прожила здесь всю свою жизнь.

– Ах… иноземцы! Сам я романьолец до мозга костей.

Я спросила, как ему нравится Имола, чем он занимается, и, разыграв кокетливое смущение, поинтересовалась его семейным положением. Не моргнув глазом, он сообщил мне, что женат и имеет девять детей – подразумевая, разумеется, что он холост и бездетен. Двойной блеф. А он изысканный лжец, этот Никколо. С ним надо держать ухо востро.

Мы продолжили беседу, и он нежно погладил мою затянутую в перчатку руку. Очевидно, у него на уме только одно желание, но я, увы, не смогу полюбить его. Мой флирт с ним подобен игре с умным ребенком: услужливым, забавным, невинным.

Мы вновь отправились танцевать, и я вдруг заметила, что в зал вошел Чезаре. Музыканты мгновенно умолкли, а льстецы окружили его, расточая благодарность за такое великолепное празднество и объявляя его новоявленным Александром.

– Как же почтительны здешние гости, – пробормотал Никколо. – А местные поэты в особенности потрясли меня – где еще встретишь людей столь величайших дарований и искренности!

Я рассмеялась. Ах, Никколо, какой же вы шутник! Мне почти жаль, что придется поступить так с вами.

 

Фоссомброне

ЛЕОНАРДО

 

Я больше не смотрел на трупы. Сначала я говорил себе, что это необходимо: опыт – отец учения, а здесь, в этих разрубленных телах, мне открывалась человеческая анатомия. В конце концов, в молодости в Милане я посещал тюрьмы, чтобы наблюдать обезображенных пытками преступников. Я был в госпиталях, чтобы увидеть деформированные тела и ампутированные конечности, и даже в сумасшедшем доме, чтобы сделать наброски гротескных лиц его обитателей. Но здесь я быстро утолил свою любознательность. В такой человеческой бойне рассечения слишком грубы, и в них нет ничего ценного.

Впрочем, я пытался взглянуть на окружающий меня ужас как на картину. Несколько лет тому назад, готовясь к написанию одной так и не завершенной мной фрески, я живописно изобразил батальную сцену с пажами – облака пыли, вздыбленные лошади, бледные лица и мучительные гримасы боли падших героев, вспаханная копытами земля, растоптанная запекшаяся кровь. Но это было до того, как мне пришлось увидеть настоящее убийство. Сейчас я вдруг осознал, что в глаза бросаются совсем иные детали. Вид свертывающейся под солнцем крови не побудил меня удивиться тому, что на полотне ее помогут изобразить сочетание киновари, сажи, свинцовых белил и сурика, а возникло лишь ощущение тошноты.

Увы, мне пришлось оставить сие зрелище без внимания. Я восхищался кружением ястреба в облачной вышине. Сделал набросок затейливой горгульи на стене замка. И главное, я стремился избежать непосредственного соприкосновения… Вокруг царила кошмарная, убийственная мерзость. Я словно шел по узкому, раскачивающемуся подо мной мостику.

       Тропа под ногами и зияющая за ней бездна…           

А потом я случайно увидел то, от чего не смог отвести глаз. Тихо плача и прижимая ко рту тряпичную куклу, из горящего амбара вышла девочка, видимо четырех или пяти лет. Я направился к ней, и она сжалась от страха. Ее лицо потемнело от грязи и дыма, и по нему текли светлые ручейки слез. Я показал ей, что у меня нет оружия, что я не собираюсь причинять ей вред, а, наоборот, хочу помочь, и с отчаянной осторожностью раненого зверька она замерла в ожидании моего приближения.

Когда она наконец поверила мне и позволила взять ее на руки, то почти мгновенно уснула. Меня поразила легкость моей ноши. Я погладил ее полуобгоревшие волосы и направился к выходу из города. На подъемном мосту пьяный стражник со смехом спросил меня, куда это я собрался.

       Вот каково оно… чувство страха…           

– Прошу, позвольте мне пройти. Мне надо найти кого‑то, кто сможет присмотреть за этим ребенком.

– Не слишком ли она юна для твоей подружки? – презрительно усмехнувшись, выпалил солдат. – Ах ты, грязный старый развратник!

И он, намереваясь скорее напугать, чем ранить, замахнулся на меня мечом. Потрясенный такой внезапной злобой, жгучую боль в предплечье я ощутил значительно позже.

Застыв от ужаса и гнева, я отступил и вытащил из кармана плаща выданный мне Борджиа охранный документ и, показав его солдату, сказал:

– Если я сообщу дону Микелотто, что вы сделали, вам придется сильно пожалеть о вашем поступке.

Мерзкая усмешка исчезла с лица этого человека, пока он разглядывал мой документ, и мне показалось, в его глазах отразился ужас. Он не сумел прочесть ни слова, но бумага выглядела на редкость впечатляюще. Очевидно, он жутко боялся своего генерала, и в тот момент я вдруг осознал, что он гораздо моложе, чем мне показалось сначала, – едва оперившийся юнец. Не сказав ни слова, он бросился в сгустившуюся тьму, а я пересек мост и вышел из крепости.

За стенами замка жуткий шум сменился почти полной тишиной истощения, облегчения и скорби. В центре пригорода, озаряемого завуалированным лунным светом, я отыскал монастырскую больницу. Пожилая монахиня приняла девочку из моих рук и пообещала, что о ней позаботятся.

– Боюсь, завтра у нас будет много сирот, – скорбно прибавила она.

Потом она глянула на мое плечо и спросила, не хочу ли я, чтобы она промыла и перевязала рану. Удивленный, я опустил глаза и увидел на моем плече разрез дюймов шесть в длину. Рана была поверхностной, хоть и обильно кровоточила, но из‑за свернувшейся и запекшейся вокруг крови выглядела более серьезной.

Монахиня промыла плечо теплой водой со спиртом. Почувствовав жжение, я тихо охнул. Рана напоминала крошечное устье, раскрывшийся бутон внутренних органов. Крошечные уста, безмолвно кричащие о чудовищном осквернении человеческого рода.

Перевязав меня, монахиня сообщила, что я везучий – на плече не останется даже шрама.

 

Имола

ЧЕЗАРЕ

 

В укромной темноте спальни Доротея подробно рассказала мне свою бальную историю. Как он пригласил ее на танец. Как она болтала с ним за занавесом.

Она сообщила мне о его игре: ни слова правды. И как она заставила его прекратить лгать. «Мне нравится ваше остроумие, – игриво заметила она, – но не нравится ваша обманная игра. Говорите мне правду. Только правду».

И вот он открыл ей свою душу. Признался о жене, признался о ребенке. Признался в своих страхах и надеждах.

– И каков же ваш вердикт? – спросил я.

– Он любит жену, – ответила она. – Но грешит. Она не привлекает его как женщина.

– Черт с ней, с женой, – сказал я. – Расскажите о его службе. Какие у него полномочия. Чему он предан. Чем его можно соблазнить.

– Он любит свой город, – сообщила она. – Но его любовь весьма своеобразна. Он презирает его правительство. Ему нравятся идеалы республики, но претит то, во что она превратилась в реальности. У него есть некоторая власть – благосклонность гонфалоньера. Но также много врагов. Он опасается, что они строят козни против него. Он считает, что его недооценивают.

– Флорентийцы не любят вас, – продолжила она. – Они вас боятся. Никколо считает, что будет трудно убедить их стать на вашу сторону.

– Его послали сюда вести переговоры. Послали наблюдать. Но ничего не обещать и ни на что не соглашаться. Ему хотелось бы изменить такое неопределенное положение.

– Он восхищается вами, – продолжила Доротея. – Вы для него своего рода герой. Но у него странное мнение. Его восхищение связано не с вашим обаянием… а с вашими действиями. Он смотрит на власть, как анатом – на человеческий организм. То есть препарирует и исследует. Он полагает, что вы человек новой породы. Своего рода сверхчеловек. В глубине души он мечтает о вашей победе. Он любит Флоренцию… но также любит Италию. Мечтает, что вы завоюете ее. Мечтает, что вы ее объедините.

Я увидел мое будущее – возвышенное, прославленное. Покорившуюся мне Флоренцию и правящего ею Макиавелли.

– А чего он хочет добиться? – спросил я. – Лично для себя. Какое ему нужно вознаграждение? Каковы его желания?

– В общем‑то, ему нужны деньги, – сообщила Доротея. – Но мечтает он вовсе не о них. Он мечтает о власти. Не над вами… а под вашим руководством. Мечтает воплотить в жизнь свои идеи.

Я обдумал ее доклад. Задумался о личности Никколо Макиавелли. Как можно использовать его в моих целях? И какой подобрать к нему ключ?

– Мне он понравился, – добавила она. – Такой забавный и умный. Мне хотелось бы понравиться ему. Не благодаря нарядам или соблазнительным округлостям… а благодаря моим чисто человеческим качествам.

Я перестал слушать. Она опьянела и несла всякий вздор. Хотя я понял, что подразумевали ее слова. Флорентийский посланник умен и хитер… меня порадовало его одобрение.

Меня окружали льстецы. Они пресмыкались передо мной, выпрашивали подачки. Подхалимы, поклонники, подпевалы. Они надоели мне до смерти.

Я жаждал умного, честного общения. Как с Леонардо. Людей с ясным видением. Людей, способных думать самостоятельно. И таких, кому достаточно было бы храбрости говорить мне правду.

– Ну и как же вы расстались?

– Он пытался поцеловать меня. Я оттолкнула его… кокетливо. Он спросил: «Мы еще увидимся с вами?»

– И что вы ответили?

– Я задумчиво произнесла: «Кто знает…»

– Да, вы увидитесь.

– И что же дальше? – спросила она, поцеловав меня.

– Вы встретитесь с ним опять. Но не сразу. Пусть поволнуется… дадим ему помечтать. Дадим расцвести его желаниям.

– А что вы думаете о Леонардо, вашем творце?

– С чего вдруг вы вспомнили о нем?

– Может, я могла бы «узнать и его душу»?

– Леонардо на нашей стороне. Мне не нужны дополнительные сведения о нем.

– Это не похоже на вас, – заметила она. – Такая доверчивость.

– А что, если моя недоверчивость обернется против вас? – спросил я.

– Почему?

– А почему вы так заинтересовались Леонардо?

– Потому что он великолепен. И знаменит. И потому что мне скучно.

– У меня нет необходимости шпионить за ним.

– Может, тогда он напишет мой портрет?

Я рассмеялся. Так во всем виновато тщеславие? Но да… ее портрет. Она моя… моя куртизанка, мой шпион, мой украденный трофей. Но однажды мне, возможно, придется избавиться от нее. Если останется ее портрет… как своеобразный сувенир…

– Ладно… он может написа