Смена власти. Англия: 1902—1911

Лорд Солсбери, умерший в 1903 году, не смог увидеть демократию в действии на первых главных выборах нового столетия, но они вряд ли его удивили бы. Набирал силу новый сегмент общества, еще не готовый к тому, чтобы занять место патрициев, но способный при помощи различных суррогатов потеснить их. Наступала эпоха народовластия.

Она дала знать о себе криком «пигтейл!» [127], прозвучавшим в избирательных округах на всеобщих выборах в 1906 году со злобой, в крайней степени непонятной и неуместной. Не было тогда более взрывоопасной темы, чем проблема «китайского рабства» 1, и либералы использовали ее с таким же искусным умыслом, с каким тори эксплуатировали патриотические лозунги на выборах «хаки» 1900 года. «Рабами» были анонимные китайцы, завезенные с согласия юнионистского правительства в Южную Африку добывать золото. Везде выставлялись щиты с изображениями китайцев, закованных в цепи, подвергающихся избиению и порке, по улицам расхаживали люди-сэндвичи, одетые, как китайские рабы. Карикатуристы рисовали фигуры призраков британских солдат, убитых в Англо-бурской войне, показывающих на китайцев в огороженных компаундах и спрашивающих: «Разве ради этого мы погибали?» Рабочему классу сообщалось, что в случае победы на выборах тори завезут китайцев и в Англию, иллюстрируя идею изображением кули в соломенной шляпе, с косичкой и подписью «британский трудящийся тори». Во время политических собраний на экранах демонстрировались картинки о том, как Грэхем Уоллес, доброжелатель либералов, возбуждает «бурю общественного негодования против господина Бальфура». Аудитория, правда, не могла понять, что выражало это негодование: обыкновенное человеческое возмущение или опасения по поводу конкуренции, которую создаст более дешевый труд. И те и другие чувства, как полагал Уоллес, могла передать символика «поросячьего хвоста». Отвратительные желтые лица пробуждали «ненависть к монголоидной расе, которая автоматически адресовалась и консервативной партии». В ярости толпы Уоллес усмотрел действие иррациональных сил в общественных движениях.

Новые политические лица, как и желтая пресса 2, порождались новым электоратом. Народ стал более грамотным и потому более доступным и легковерным. Грошовая «Дейли мейл» стоимостью полпенни печаталась в количестве свыше полумиллиона экземпляров, более чем в десять раз превысив тираж «Таймс». Автомобили позволяли кандидатам обращаться к значительно более широкой аудитории, которая тоже стала гораздо многочисленнее в связи с ростом городов. Иррациональность поведения необязательно и не всегда неверна; она может быть и адекватной в силу неадекватных обстоятельств. И она необязательно ограничивается рамками того, что Мэтью Арнолд назвал Populace, «народными массами», потому что простого народа гораздо больше, чем нам кажется.

Когда Артур Бальфур принимал пост премьер-министра у лорда Солсбери после окончания Англо-бурской войны в 1902 году, перемены уже стучались в дверь. С экономикой дела обстояли неплохо, но зарубежная конкуренция подрывала превосходство Британии в мировой торговле, вторгалась на ее рынки, претендовала на лидерство в новых отраслях промышленности. Дома высшее общество продолжало наслаждаться жизненными благами, но безработица, голод, нужда, все беды, проистекавшие из неравенства и несправедливости и имевшие теперь общее название «социальных проблем», всплывали наружу, нервируя привилегированные классы и создавая очаги недовольства, которые уже нельзя было ни подавить, ни проигнорировать. Новая эпоха требовала, чтобы правительство проявляло больше активности, воображения, позитивного настроя и желания предпринимать практические действия. Либералы, десять лет отлученные от власти, надеялись, что именно они и могут сформировать такой кабинет.

У них никогда прежде и теперь тоже не было монолитного единства. Как и все либералы, они проповедовали философию перемен и реформ, но она распадалась на тысячу фрагментарных идей и социальных обоснований. В их среде были самые разные люди: виги-аристократы вроде лорда Роузбери; сельские помещики, как, например, сэр Эдвард Грей; успешные бизнесмены вроде Кэмпбелла-Баннермана; безземельные интеллектуалы наподобие Асквита и Морли; уникальные кельтские выскочки типа Ллойда Джорджа. В их рядах были «малые англичане», считавшие империю, как говорил Джон Брайт, «гигантским заказником для выездов аристократии на отдых»3; другие были такими же империалистами, как тори. Одни считали себя приверженцами англиканской церкви, другие – нонконформистами, третьи – сторонниками гомруля, четвертые – его противниками. Одни были пламенными радикалами, больше всего желавшими перераспределить богатство и власть; другие – промышленными магнатами, озабоченными наращиванием состояний. Либералы, ставшие ими по убеждению, а не в силу семейной традиции или политической необходимости, полагали, что с тори их разделяет «пропасть, такая же широкая, как во все времена», или, по словам Герберта Сэмюэла, такая же, какая пролегает между «квиетистами и реформаторами». Преисполненный жаждой реформ, Сэмюэл верил в то, что либерализм является не чем иным, как «внедрением в общественную жизнь религиозного духа». Некоторые были искренними либералами, другие – оппортунистами, некоторые – демагогами, а другие, как Ллойд Джордж, – умели совмещать в себе все эти качества. Это были настоящие актеры, готовые занять любой пост, ответить на любой вызов времени.

Их оппоненты были раздроблены и поглощены внутренними раздорами, которые после Англо-бурской войны приобрели особую остроту. Вся ненависть и зависть нонконформизма к истеблишменту трансформировалась в общенациональную бурю эмоций вокруг законопроекта о системе образования в 1902 году. Законопроект, инициированный и разработанный главным образом самим Бальфуром, предусматривал дополнить обязательное начальное образование средним обязательным образованием и привести все школы к единому стандарту. Подобно закону об обязательном образовании 1870 года, этот проект тоже был экономически мотивирован: если в стране не повысится уровень школьного образования, то нация будет по-прежнему отставать в борьбе за рынки. Законопроект, нацеленный на стимулирование прогресса, был, пожалуй, самым важным правительственным нововведением за последнее десятилетие, если бы не один изъян: его однобокость. Отдавая предпочтение, а в сущности, предоставляя финансовую поддержку только школам государственной церкви, каковой была англиканская церковь, и ликвидируя борд-скул, систему начальных школ, управлявшихся местными школьными комитетами, новый закон возмутил нонконформистов, традиционных либералов. Он создал предлог для объединения империалистов и радикалов в либеральной партии, которые прежде конфликтовали из-за Англо-бурской войны и гомруля. Дебаты в палате общин проходили в обстановке возросшей враждебности между высокой и низкой церковью; священники методистской церкви писали в газеты гневные письма; законодательный акт назывался «величайшим предательством со времен распятия Христа»4; в деревнях собирались сходки протеста; формировались лиги для неуплаты школьных налогов со всем жаром и пылом, присущим «круглоголовым», отказывавшимся давать деньги королю Карлу. Ллойд Джордж, уже выступивший за отделение церкви Уэльса, вдохновлял лиги театральными ораторскими представлениями. Ввязавшись в новую религиозную войну, люди, казалось, испытывали удовольствие от охоты за возбуждениями, привитое Англо-бурской войной, хотя в физическом смысле оно затронуло не более двух процентов населения.

Призывы «Голоса женщинам!» добавляли проблем, и те, кто выдвигал эти лозунги, называли себя «бойцами». Они организовались в 1903 году под руководством госпожи Панкхёрст, создав оппозицию группе суфражисток госпожи Фосетт, добивавшихся избирательных прав методами убеждения. Их первые выступления сводились к выкрикам лозунгов и развертыванию плакатов на политических митингах, и, хотя они не представляли какой-либо угрозы, их действия, по мнению леди Франс Бальфур, свидетельствовали о том, что «в обществе подули новые ветры».

В то же самое время владельцы рудников в Рэнде требовали разрешительных лицензий на ввоз китайцев, поскольку оказалось затруднительным нанимать африканцев, нашедших после войны занятия, вполне удовлетворявшие их не слишком большое желание работать. Условия найма содержали отвратительные моменты, и правительство отнекивалось. Но владельцы рудников проявляли настойчивость, доказывая, что иначе они не смогут возобновить разработки, инвестиции ограничены, и акции «Рэнд» потеряют в цене. Как честно признал «Экономист»5, уж очень нужны были £. s. d  [128]. «Если жители Англии и другие граждане, имеющие акции рудников Трансвааля стоимостью 200 000 000 фунтов стерлингов, хотят вернуть свои деньги с процентами, то им придется здраво решать эту проблему рабочей силы».

Правительство неохотно согласилось. Китайцев привезли и разместили в компаундах. Либералы, сами же применившие подрядную систему в Британской Гвиане 6, теперь воспылали праведным гневом. Китайские компаунды были ничем не хуже английских сатанинских трущоб, где на двадцать пять семей нередко имелся лишь один водопроводный кран и одна уборная 7 и где кровать арендовалась для пятерых человек: трое спали на кровати, а двое – под кроватью. Но человеческие инстинкты лучше действуют на расстоянии, и Иерусалим всегда легче построить где-нибудь в Африке, а не у себя дома. Кроме того, от проблемы китайской рабочей силы пахло деньгами Англо-бурской войны. Она девальвировала моральное содержание, которое империалисты вкладывали в назначение империи.

Вдобавок ко всему Джозеф Чемберлен наделал шума тарифной реформой. Начав кампанию протекционизма, он столкнул свою партию с фундаментальной британской приверженностью к laissez-faire  [129], пробудил неприятные воспоминания о ненавистных «хлебных законах» и опасения роста цен на продукты питания, подарил своей партии еще одну потенциальную проблему под лозунгом «Свободу еде!», обострив отношения между старыми и новыми консерваторами, между земельными и денежными магнатами. Фабриканты и бизнесмены, представители, по определению Уэллса, «коммерческого империализма», со всей энергией и рвением поддержали протекционизм. Чемберлен, сам и бизнесмен и империалист, видел в протекционизме средство сплачивания метрополии и ее компонентов в единую имперскую тарифную систему, которая бы стимулировала развитие торговли в рамках империи и рост благосостояния дома, укрепляла внутренние имперские связи, позволяла наращивать доходы для социальных нужд и давала ему возможность завоевать лавры национального героя. Среди членов кабинета он выделялся теми же качествами, которыми Германия отличалась от других стран: динамизмом, амбициями, осознанием своей силы и способностей, склонностью и мысленной готовностью к тому, чтобы занять лидирующее место и оттеснить соперника. Тарифная реформа ублаготворяла его тщеславие. Но она погубила кабинет. Чемберлен сам ушел в отставку, чтобы объяснять смысл своей кампании в стране. Подали в отставку пятеро ведущих фритрейдеров, включая герцога Девонширского и канцлера казначейства. Энергичный новый член парламента Уинстон Черчилль, встав под знамена свободной торговли, перешел в стан либералов под оглушительные крики тори «Крыса!»8 Развернулись нескончаемые дебаты о преференциальных пошлинах, поощрительных премиях, демпинге и других загадочных фискальных категориях. Публика, едва понимая, что происходит, занимала ту или иную позицию, лиги «за свободную еду» перемешивались с лигами, выступавшими против школьных налогов, и британская общественность становилась такой же сварливой, как и французская.

Как премьер-министр, господин Бальфур, по-прежнему все еще и любезный, и общительный, и не признающий политических догм, не желал занять твердую позицию: с одной стороны, он не видел для этого убедительных оснований, а с другой – верил в эффективность стратегии лавирования между крайностями для сохранения единства партии и своего правительства во власти. Он не усматривал особой пользы в доктринерской приверженности принципам свободной торговли и даже отмечал определенные преимущества, которые может принести британской промышленности избирательная программа тарифов 9, но не собирался поддерживать проект Чемберлена целиком. Твердо Бальфур верил только в то, что сохранение лидерства и руководства консервативной партии в делах Англии важнее проблем свободной торговли и протекционизма. Его коллеги ссорились, министры подавали в отставку, в партии появились отступники, а он уходил от трудных проблем и хладнокровно говорил в палате общин: я буду плохо исполнять свои обязанности, «исповедуя сложившиеся убеждения там, где не существует сложившихся убеждений». Он наделял проблемы такими философскими сомнениями, а своим сомнениям придавал столь впечатляющую значимость, что ставил в тупик и обезоруживал обе спорящие стороны. Когда его попросили объяснить свое отношение к фритрейдерам и протекционистам в собственной партии, Бальфур «одарил палату общин блистательной демонстрацией пренебрежительно-добродушного шутейства». Обладая исключительной парламентской сноровкой, он ловко выводил свое правительство из затруднительных ситуаций на сессиях более двух лет, находя в этом и удовольствие, и способ развлечения. Однако спектакли не устраивали приверженцев партии. Им был нужен лидер, а он, как заметил Гарри Каст, «играл в бирюльки»10.

Но цели, которые ставил перед собой Бальфур, были серьезные. Он хотел удержать за собой пост для консолидации Антанты и усиления роли комитета имперской обороны, в чем особая нужда возникла после Танжерского кризиса 1905 года. Премьер распорядился перевооружить артиллерию на основе нового скорострельного орудия, 18-фунтовой пушки, и решительно настроился на то, чтобы оставаться при должности до тех пор 11, «пока наши расходные статьи не станут столь обязательными, что их не сможет отменить ни одно либеральное правительство». Неугомонный Чемберлен продолжал свою кампанию протекционизма. «Ходить по тонкому льду» – задача сложная, тем более сложная, когда видишь, как нарастают нетерпение в собственной партии и жажда оппозиции завладеть властью.

Все трудности затмевала одна большая «социальная проблема». Расследования и соответствующие доклады, разом появившиеся после 1900 года, предоставляли ужасающие факты о последствиях вопиющего неравенства в распределении материальных благ. Стоит лишь упомянуть повествование Б. С. Раунтри «Бедность: исследование городской жизни» (1901 год), последний том сочинения Чарльза Бута «Жизнь и труд обитателей Лондона» (1903 год), книгу Л. Чиоззы Мани «Богатство и бедность» (1905 год), доклады королевской комиссии по труду, обследования Фабианского общества нищеты, смертности и душевнобольных. Все эти материалы свидетельствовали об одном: в самой богатой стране мира треть населения жила «в условиях хронической бедности и не имела возможности удовлетворить самые примитивные потребности животного существования»12. Чиозза Мани на фактах доказал, что экономическое неравенство особенно велико именно в Англии. Если во Франции примерно с таким же населением было вдвое больше малых поместий стоимостью от 500 до 10 000 фунтов стерлингов, чем в Англии, то в Соединенном Королевстве было втрое больше поместий стоимостью свыше 50 000 фунтов стерлингов и в четыре раза больше поместий стоимостью свыше 250 000 фунтов стерлингов.

Исследования основывались только на фактах: условия для сна и отдыха, интимной жизни, диета, санитария, даже качество воздушной среды не соответствовали базовым человеческим потребностям. Профессор Хаксли подсчитал, что для нормальной жизнедеятельности человеку необходимо 800 кубических футов воздуха [130]. Даже в работном доме имелось 300. В трущобах люди ютились по три человека в спальнях размером 700 кубических футов или по восемь-девять человек с детьми в пространстве, измерявшемся 1200 кубическими футами. В комнатах кишели паразиты, лист бумаги на полу служил самодельным туалетом для испражнений; рыба по воскресеньям была единственным источником протеина для семьи из восьми человек – каждая порция измерялась двумя с половиной унциями. Дети выглядели чахлыми и бледными, с гнилыми зубами. Если кто-то из них посещал школу, то смиренно сидел за партами или спал. Плодами бедности были неграмотность, апатия и болезни. В трущобах человек погибал как личность. Во многих деревнях положение было не лучше. В деревенском доме Оксфордшира семья из восьми человек имела в своем распоряжении только две кровати и два тонких одеяла на всех. В доме Йоркшира супруг, супруга и пятеро дочерей вынуждены были умещаться на двух кроватях и спать на чердачном полу. В Сомерсете мать с тремя детьми спала в одной комнате, и ее же пятеро детей разного пола в возрасте до девятнадцати лет – спали в другой.

Условия жизни неквалифицированных рабочих ничем не отличались от существования в трущобах. На химическом заводе Шофилда в Глазго рабочие в 1897 году, когда отмечался бриллиантовый юбилей королевы, получали 3 или 4 пенса за час каторжного труда, работая двенадцать часов в день семь дней в неделю посреди ядовитых испарений без перерыва даже на обед 13. Они ели, стоя у горнов, а если не выходили на работу в воскресенье, то на следующий день их штрафовали, лишая дневного заработка. Лорд Оувертун, владелец завода, филантроп, ежегодно выделявший на благотворительность 10 000 фунтов стерлингов, был видным членом обществ соблюдения воскресенья и воскресного отдыха. В других отраслях промышленности рабочего могли подвергнуть аресту за самовольную отлучку. Если же он обращался за разрешением не выйти на работу, то ему могли отказать. Если все-таки он осмеливался остаться дома, то его на целый день отправляли в кутузку 14. В лучшем положении были квалифицированные рабочие, объединенные в Англии в цеховые профсоюзы, старейшие в Европе. Они составляли примерно пятую часть всех взрослых мужчин-рабочих, самый высокий процент по сравнению с другими странами, имели собственную систему социального и пенсионного страхования, поддерживаемую солидными фондами, и покупали продукты и товары по низким ценам в своих кооперативах. Тем не менее и они были беззащитны перед крупным капиталом, и угроза безработицы постоянно висела над ними дамокловым мечом.

Экономика Англии восстановилась после депрессии девяностых годов и в целом была на подъеме, можно сказать, процветала. Грузоперевозчики и судостроители, банкиры и фабриканты ощущали прилив сил, угольные шахты работали на полную мощь. В химической, электрической и других новых отраслях промышленности британцы не проявляли такую же предприимчивость, как их некоторые зарубежные конкуренты, но и в этих сферах предприятия, несмотря на трудности, тоже добивались определенных успехов. Тем не менее диспропорция в распределении доходов не сокращалась, а увеличивалась. В то время как богачи продолжали вести роскошный и праздный образ жизни, покупательная способность основной части населения неуклонно снижалась, что не могло не сказаться на физической деградации людей. Минимальный стандартный рост рекрута британской армии 15 был понижен с пяти футов трех дюймов, установленных в 1883 году, до пяти футов в 1900-м.

Что-то неладное было в системе. Великие механические и материальные достижения недавнего прошлого каким-то образом переменили общество и человека не в лучшую сторону. В Соединенных Штатах, где этот процесс шел особенно быстрыми темпами, Торстейн Веблен занялся исследованиями предпринимательства, а макрейкеры погрузились в изучение трущоб, скотопригонных дворов и досье «Стандарт ойл». В Англии реформаторы, писатели, журналисты-крестоносцы, фабианцы, социалисты, либералы-радикалы увлеклись поисками целительных средств. Герберт Джордж Уэллс пригрозил 16, что неупорядоченный, неплановый материальный прогресс заведет страну в очень малоприятное будущее, описанное им в 1899 году в романе «Когда спящий проснется»: все будет грандиознее – здания и города, еще более нечестивыми станут капиталисты и еще более задавленными и угнетенными – рабочие. В этом будущем все приобретет гигантские размеры и скорости и переполнится людьми, иными словами, в нем автор сознательно гиперболизировал современные тенденции. Обрушившись на пороки цивилизации, он призвал в «Ожиданиях» («Anticipations», 1900) и «Современной утопии» («A Modern Utopia», 1905) к созданию новой республики, основанной на плановом обществе и совершенствованиях, предоставленных человеку наукой.

Мир, экономность и реформы, долгое время составлявшие кредо и удовлетворявшие либералов, более не казались им адекватными для переустройства общества. Оптимистический либерализм XIX века остался в прошлом. «Гневный пессимизм» вдохновил Чарльза Мастермана написать серию очерков «Из бездны» («From the Abyss») в 1902 году и цикл литературно-социальных эссе «Под угрозой перемен» («In Peril of Change») в 1905-м. Молодой журналист, литературный редактор газеты «Дейли ньюс», приверженец англиканской церкви, женившийся на дочери Литтелтонов, дядя которой был членом кабинета Бальфура, представлял собой совершенно новый тип либерала, обеспокоенного тенденциями, предающими обещания XIX века. Другим представителем этого нового типа либерализма был одиночка-экономист Джон Аткинсон Гобсон, автор сочинения «Социальная проблема» (1901 год). Он считал, что блистательные надежды раннего либерализма погребла доктрина выживания наиболее пригодных и приспособленных особей, а энергию прогресса погасила тяга к материальному благосостоянию. Политическая экономия не помогла разрешить социальную проблему, и, по его мнению, возникла потребность в новом социальном учении, которое заложило бы «необходимую основу для искусства социального прогресса». Гобсон выделил безработицу как главный недуг общества, означавший непродуктивное использование и растрачивание человеческих ресурсов. К этой категории потерь он относил и праздное времяпрепровождение богачей: богатых бездельников мужского пола в возрасте от двадцати до шестидесяти пяти лет, не имевших профессии или ремесла, согласно переписи населения от 1891 года, насчитывалось ни много ни мало, а 250 000. Недопотребление, как следствие безработицы – вот причина всех бед, и он видел в империализме не «бремя» благородного белого человека, а стремление национальной экономики компенсировать за рубежом потерю рынка у себя дома. Взгляды Гобсона, изложенные им в «Психологии джингоизма» (1901) и «Империализме» (1902), казались основательными и убедительными, но они оскорбляли империалистов и фабианцев, веривших в империализм. Ему не предложил кафедру для формирования новой социальной науки ни один из основных университетов и даже Лондонская школа экономики, основанная фабианцами в 1894 году.

Фабианское общество проповедовало социализм, но ему был нужен социализм без Маркса и революции, который представить так же трудно, как Макбета без убийства. Фабианцы хотели, чтобы социализм был интеллектуальный, респектабельный, действительный, прагматический, «полновесный» английский социализм, направляемый умом, тяжелым трудом и непрестанными заботами супругов Вебб и превосходным здравым смыслом Бернарда Шоу. Это общество, основанное в восьмидесятых годах, распространяло свои помыслы и аргументы посредством «Фабианских трактатов», его можно было бы назвать интеллектуальным лобби, задумавшим привнести социализм в современные политические институты. Фабианцы относились к группе «Б» согласно классификации Беатрисы Вебб, разделявшей людей на классы «А» (аристократы, артисты и анархисты) и «Б» (благотворители, буржуа и бюрократы) 17. Они не считали необходимым опираться на рабочий класс, а предпочитали, как говорил Уильям Моррис, «постепенно заряжать просвещенных людей нашими устремлениями» и «постепенно внушать правительствам наши цели»18. Они добились замечательных успехов среди людей, себе подобных, а их было примерно семьсот-восемьсот человек, индивидов ученого склада, схоластиков, державшихся в стороне от тех, об участи которых они так пеклись. В Англии представители просвещенных классов не пытались, да и не могли проникать в профсоюзы. Опровергая марксистскую догму о неизбежной и обязательной классовой войне, фабианцы доказывали, что трудящиеся и их наниматели могут решить свои задачи в рамках капиталистической системы, поскольку именно прибавочный капитал обеспечивает их работой. Лекции, «разоблачающие» Маркса, с которыми выступал Бернард Шоу, «высокий, осанистый и рыжеволосый», говоривший всегда выразительно и провокационно, вызывали особый интерес. На представлении пьесы «Майор Барбара» в декабре 1905 года присутствовал и премьер-министр Бальфур, когда Бернард Шоу устами своего героя Андершафта, владельца военного завода, рассуждая на тему «преступления, называющегося бедностью», говорил: «То, что вы называете преступлением, ерунда: здесь – убийство, там – воровство. Что они значат? Они – лишь случайные инциденты и недуги жизни: в Лондоне не больше пятидесяти настоящих профессиональных убийц. Но там миллионы бедняков, несчастных и униженных, немытых, ненакормленных, в лохмотья одетых людей. Они отравляют нас морально и физически; они умерщвляют счастье в обществе; они вынуждают нас отказываться от своих свобод и прибегать к актам противоестественной жестокости из-за опасений, что они восстанут против нас и затянут в свою бездну. Только недоумки боятся преступников; все мы боимся бедности».

Супруги Вебб обличали преступление бедности в своих многочисленных докладах, на социальных мероприятиях и в долгих, проникнутых английской любезностью беседах. Стремясь к совершенствованию общества, они в то же время сохраняли склонность к авторитаризму и неприязнь к демократическим процессам. Они поддерживали протекционизм Джозефа Чемберлена (Беатриса даже как-то собиралась выйти за него замуж 19) и все, что могло способствовать укреплению государства и приносить доходы для улучшения канализации, организации суповых кухонь и увеличения страховых фондов по безработице. Им не были нужны либералы, не понимавшие ни империалистических, ни социалистических требований новой эпохи, и они не доверяли партии неискушенных людей, неспособных навязать свою волю. Они нуждались в сильной партии, которая бы не занималась всякой чепухой, а ясно и по-деловому представляла себе национальные потребности и лелеяла будущее нации, как гувернантка: готовила для нее чистые одеяния, умывала, чистила ей нос, заставляла сидеть прямо за столом и соблюдать правильную диету. Такой «гувернанткой» могла быть только консервативная партия, обновленная Чемберленом и действующая, руководствуясь советами господина и госпожи Вебб: только она могла подарить Англии социализм тори.

Апостолом ортодоксального социализма был Генри Мейерсон Гайндман, лидер Социал-демократической федерации, состоятельный выпускник Итона и Тринити-колледжа, учившийся в нем одновременно с принцем Уэльским. Преданная марксизму, но далекая от рабочего класса, Социал-демократическая федерация впитала все революционные доктрины континентального социализма и, не имея последователей, напоминала фантастическое бестелесное существо, наделенное голосом. «Я успокоюсь только тогда, когда буду знать, что революция совершится в ближайший понедельник в десять утра», – говорил Гайндман 20. Предположительно она должна была свалиться с неба, поскольку в его планах рабочие не значились в роли инициаторов. «Класс рабов не может быть освобожден рабами, – заявлял он. – Лидерство, инициативу, учение, организацию должны обеспечить те, кто рожден в других условиях и уже на раннем этапе жизни подготовлен к тому, чтобы использовать свои способности». Его раздражала британская система, в которой правящий класс абсорбировал вожаков рабочего класса, которые с готовностью продавали себя господствующему меньшинству (то есть либералам), «научившись всему у социалистов, жертвующих собой ради них». Тональность заявления подтверждает предположения друзей, будто Гайндман, заядлый игрок в крикет, превратился в социалиста, разозлившись на весь мир 21, когда его не включили в команду Кембриджа. Вместе с Робертом Блэтчфордом, редактором «Клариона», и другими энтузиастами Гайндман на всех митингах, в пламенных речах и статьях неустанно воспевал пришествие того самого заветного утра, без ожидания которого он не смог бы существовать, но которого не желал британский рабочий класс.

В 1901 году произошло событие, изменившее баланс политических сил. Палата лордов, выступая в данном случае в роли апелляционного суда, приняла решение по иску компании «Тафф Вейл», установившее правило, в соответствии с которым профсоюзы можно было привлекать к ответственности за ущерб, наносимый забастовками, что создавало реальную угрозу фондам пенсий и пособий. Эта акция правящего класса убедила английских трудящихся в необходимости политического представительства. До этого английские рабочие полагались на привычные методы прямого действия в борьбе с нанимателями с помощью профсоюзов и не прибегали к парламентским политическим средствам. Подтвердив свою политическую лояльность либералам, английские рабочие не оказывали поддержку социалистической партии и отвергали классовую войну. «Английский рабочий класс, – писал Клемансо, – буржуазный класс»22. Континентальные товарищи считали конгрессы английских тред-юнионов скучными и безжизненными, потому что их участники избегали идейных дебатов и интересовались лишь сиюминутными приобретениями. Если для француза такие приобретения означали подготовку социальной революции, говорил один зарубежный гость, то в представлении английского рабочего они касались лишь его самого, а разговоры о «фундаментальных принципах и вечных истинах» его только раздражали 23. Англичанина не интересовали новые социальные системы, говорил Морли, «он хотел, чтобы к нему лучше относились при существующем режиме».

В 1892 году о вечных истинах британцам напомнил шотландский шахтер с задатками пророка Кейр Харди, тридцатишестилетний невысокого роста господин с привлекательной внешностью, горящими, как угли, карими глазами и густыми волосами, зачесанными назад с выпуклого лба. Он родился в однокомнатном деревенском доме над угольными залежами Ланаркшира и рос в этой же комнате, в которой умещались двое взрослых людей и еще девятеро детей. Каким-то образом матери удалось научить его читать, и он в возрасте семи лет смог устроиться на работу посыльным к пекарю. Однажды единственный кормилец многодетной семьи с безработным отцом и матерью, родившей еще одного ребенка, каждодневно проходивший две мили в любую погоду, опоздал на пятнадцать минут. «Тебя хозяин ждет наверху», – сказала девушка, стоявшая за прилавком. Когда мальчишка поднялся по ступеням наверх, где за столом из красного дерева сидел хозяин с семьей и пахло кофе и горячими булками, ему сказали, что он уволен и в наказание за опоздание лишен недельного заработка. На выходе служанка из жалости подала ему булку.

Харди страстно верил в классовую войну 24. Либералы для него ничем не отличались от тори: они были всего лишь другой разновидностью того же класса эксплуататоров. Харди впервые выдвигался как независимый рабочий кандидат в округе Среднего Ланарка в 1888 году. Тогда кандидат либералов сэр Джордж Тревельян вежливо объяснил, что нехорошо им бороться друг с другом в угоду тори, предложив ему снять свою кандидатуру и пообещав, что либералы гарантируют ему парламентское место и возмещение всех расходов на следующих выборах и будут платить ежегодно 300 фунтов стерлингов как члену парламента. Хотя Харди никогда еще не видел таких денег, он отказался от предложения. Он проиграл, получив всего лишь 617 голосов из 7000, но через четыре года его избрали как независимого кандидата в округе Саут-Уэст-Хэм. Когда он занял свое парламентское место в твиде и матерчатой кепке среди публики, одетой в сюртуки из тонкого черного сукна с шелковистой отделкой, в палате общин будто поднялся красный флаг. Харди никогда не поддавался на любезности капиталистов. Во время дебатов о безработице он, так и не услышав ни одного слова сочувствия голодающим, гневно крикнул во весь голос: «Вы обожравшиеся животные!» В другой раз, когда один член парламента отозвался о безработных как об обленившихся бездельниках, не желающих трудиться, Харди заявил, что настоящих бездельников можно каждый день видеть на Роттен-Роу [131] в цилиндрах и коротких гетрах 25. Когда Харди выступал на митингах, он казался статуей, высеченной из гранита и символизирующей освобожденного рабочего: голова откинута назад, все тело напряжено и устремлено вверх, казалось, что он воплощал «равенство, свободу и уверенность в своих силах», чувства, которые хотел внушить рабочему классу. У него не было зарплаты и политических фондов, и он содержал себя, жену и троих детей на скромные доходы от журналистики, которая позволяла ему зарабатывать максимум 210 фунтов стерлингов в год.

В 1889 году ожесточенная забастовка докеров за повышение заработка до шести пенсов в час дала толчок массовой организации неквалифицированных рабочих в профсоюзы. Она продолжалась и в девяностые годы; инициаторы занимались ею «почти с религиозным фанатизмом»26, хотя им было трудно убедить рабочих в том, что они добьются большего переговорами, а «не забастовками, извергающими зажатые эмоции».

Забастовка докеров, бушевавшая в самом центре Лондона, продемонстрировала капиталистам грубые реалии классовой войны и побудила молодых людей вроде Герберта Сэмюэла заинтересоваться политикой. Ужаснувшись условиями жизни забастовщиков, убожеством и нищетой домов и мастерских в Уайтчепеле, где он собирал голоса для брата, кандидата в совет Лондонского графства, Сэмюэл решил, что «отныне» главная «моя цель – палата общин», а главная сфера деятельности – социальное законодательство. Забастовка помогла выдвинуться на авансцену политики пламенному тред-юнионисту Джону Бёрнсу, лидеру «Объединенных машинистов», профсоюза паровозных машинистов, которого часто называли «человеком с красным флагом» из-за привычки брать его с собой на все митинги и собрания. Хотя докеры не имели никакого отношения к его профсоюзу, он взялся руководить забастовкой и помогать ее вожакам Тому Манну и Бену Тиллету. Он поддерживал добрые отношения с полицией, организовывал доставку продуктов питания и добился соглашения, предоставлявшего докерам заветный «таннер» (шестипенсовая монета) – к великому разочарованию Кропоткина, считавшего, что они упустили свой шанс. «Имея за собой 80 000 человек, Бёрнс не совершил революцию, – писал Кропоткин, – только по той причине, что боялся, как бы ему не отрубили голову»27. Однако надо сказать, что менталитет Бёрнса, несмотря на весь громогласный социализм, был до такой степени правоверно английским, что он, по определению, не мог стать революционером и никогда не разделял нежелания Харди идти на компромиссы с капитализмом. Он предпочитал бороться за интересы рабочего класса, используя те или иные альянсы в зависимости от ситуации, и когда его избрали в совет Лондонского графства, Бёрнс вступил в альянс с либералами. Его враждебное отношение к Харди, по словам Беатрисы Вебб, приобретало «масштабы маниакальности».

На профсоюзном конгрессе 1893 года Харди, несмотря на оппозицию Бёрнса, смог создать достаточную коалицию единомышленников для формирования Независимой лейбористской партии (НЛП). Мало того, его же избрали и ее председателем. Она взяла на вооружение марксистские идеи «общественной собственности на средства производства, распределения и обмена», провозгласив и готовность «возглавить революцию, к которой приведут нас экономические обстоятельства»28. Неудивительно, что цеховые профсоюзы не проявили особого желания оказывать финансовую поддержку. Через два года на всеобщих выборах 1895 года, давших Англии правительство лорда Солсбери, от Независи