В поисках политического решения

 

Одной из задач заговора было, естественно, определение границ Германии после заключения мира. Основываясь на унаследованных от Бисмарка принципах, Штауффенберг, как и большинство его товарищей, вплоть до 1943 года полагал, что рейх, как минимум, должен оставаться в границах, существовавших до 1914 года в сердце европейского континента. Старая гвардия Герделер – Хассель была более претенциозна. Эти люди хотели, чтобы «жизненное пространство» немцев было расширено до пределов, отмеченных такими империалистическими геополитиками, как, например, Карл Хаусхофер. Вспомним, что в меморандуме Ароза 1940 года, который должен был стать основой для переговоров с союзниками, Ульрих фон Хассель не допускал пересмотра результатов аншлюса Австрии и аннексии Судетской области. Единственными уступками, на которые он готов был пойти, касались восстановления границ Польши до 1939 года и отказа от Эльзаса и Лотарингии. Герделер же требовал большего. В ходе встреч со шведским банкиром Валленбергом в 1943 году он настаивал на сохранении за Германией польских приобретений и на полуавтономном статусе Эльзаса и Лотарингии.

Штауффенберг считал, что во второй половине 1943 года эти предельные требования были неуместны. Ухудшение обстановки на фронте и решение, принятое союзниками на встрече в Касабланке (проходила с 12 по 24 января 1943 года), о требовании «безоговорочной капитуляции» вынуждали действовать быстрее, свергнуть режим и только после этого постараться спасти то, что было возможно. Прошли те времена, когда Черчилль на заседании кабинета министров 27 ноября 1941 года сказал: «В июле мы во всеуслышание заявили, что не станем вести никаких переговоров с Гитлером и нацистским режимом. Но было бы слишком говорить о том, что мы не готовы разговаривать с Германией, руководимой армией. Сейчас невозможно предсказать, что за правительство будет в Германии, когда их сопротивление ослабнет и когда они захотят вступить в переговоры».

Клаус очень внимательно следил за контактами, установленными с противниками рейха. Не столько для того, чтобы защитить гипотетические территориальные претензии, по поводу которых он не строил иллюзий, сколько для того, чтобы завязать полезные знакомства для нового правительства, которые могли понадобиться, когда оно должно будет попробовать положить конец войне. В 1943 году немецкие армии, хотя и отступали по всем фронтам, но все еще имели высокий потенциал. Идея избежать дальнейших столкновений в течение многих месяцев и лет и связанных с этим тяжелых потерь могла бы, несмотря ни на что, понравиться союзникам, как на Западе, так и на Востоке, и давала бы шанс добиться приемлемого мира. Кроме того, получение от них гарантий было бы хорошим ходом для привлечения на свою сторону нерешительных, заставив звучать их патриотическую струнку по случаю государственного переворота. Это также давало возможность оценить оба направления, которые открывались перед немецкой дипломатией: политическое сближение с западными союзниками вплоть до создания некоего союза против коммунистической России или мир по расчету с СССР из чисто геополитических соображений в развитие немецко‑советского пакта от 1939 года. Используя эти весы, можно было бы вынудить победителей быть более милосердными. Именно по этой причине Штауффенберг постоянно настаивал на удержании фронта любой ценой, даже после возможного успеха заговорщиков. «Это необходимо для того, чтобы столкнуть врагов лбами», – сказал он в ноябре 1943 года Бертольду и капитану 2‑го ранга Альфреду Кранцфельдеру.

Что касалось русских, то некоторое время были какие‑то надежды договориться. В ходе последнего расширенного собрания кружка «Крейзау» (12–14 июня 1943 года) Адам фон Трот цу Зольц сказал, что он пытался встретиться с представителями СССР, чья территория от Крыма до Ленинграда еще была оккупирована немцами. Он заявил, что можно было вести разговор с дипломатами, однозначно отбросив их идеологическую зашоренность. Казалось, что игра стоила свеч, поскольку Сталин заявлял, что он разделяет Германию и нацистов. В июле 1943 года он благословил образование «Национального комитета "Свободная Германия"» в подмосковном лагере Лунево. Вскоре к нему присоединился «Союз немецких офицеров за свободную Германию» во главе с генералом фон Зейдлицем. Поначалу создалась иллюзия наличия доброй воли на Востоке. Но поражения немецких войск летом 1943 года развеяли всякие надежды. «Национальный комитет "Свободная Германия" стал фактически марионеткой в руках Москвы, и его использовали в военно‑пропагандистских целях для того, чтобы подтолкнуть немецких солдат к дезертирству. Впрочем, без особых успехов. Когда Адам фон Трот цу Зольц попытался вступить в переговоры о мире с послом СССР в Стокгольме Александрой Коллонтай, ему всякий раз вежливо отказывали. Штауффенберг считал, что только после государственного переворота можно будет о чем‑то договориться. А пока он всячески поносил генералов, перешедших на сторону русских: «То, что делаю я, – государственное преступление. Но то, что делают они, – это измена родине».

Зато он полностью поддержал демарши Мольтке в отношении западных держав, считая это намного более серьезным делом. Уже летом 1943 года тот встретился в Турции с послом США в Каире Александером Керком, с которым познакомился, когда Керк работал еще в Берлине. Он дал послу знать, что группа высокопоставленных генералов готовилась свергнуть фюрера и что она была готова начать переговоры для облегчения высадки десанта и совместного планирования операций на Западе. Дипломат выслушал его очень внимательно. Они договорились увидеться еще раз. Но заокеанский дипломат был осторожен, потребовал назвать фамилии участвовавших в заговоре офицеров, чтобы иметь возможность оценить серьезность намерений. Требования соблюдения тайны подполья вынудили отказать послу в этой просьбе, на этом все и закончилось.

Осенью 1943 года Хельмут Джеймс фон Мольтке снова взял в руки посох странника после разговоров с Штауффенбергом. Оба они понимали, что война была проиграна. Понимали и то, что мир потребует больших жертв, включая территориальные потери. Кстати, Мольтке был уверен в этом начиная с 1940 года. Еще тогда он сказал своим друзьям по кружку «Крейзау», что после окончания боевых действий Германия, возможно, потеряет Силезию, которая отойдет к Чехии или к Польше. И пояснил, что это будет «платой за грехи нашего народа». Нет смысла говорить, что с такими высказываниями он считался закоренелым пораженцем, готовым торговать родиной‑матерью. В конце 1943 года это все еще считалось ересью. Но Клаус все понимал и уже тогда горевал об уменьшении германского пространства. Поэтому при его поддержке Мольтке несколько раз посетил Стамбул, где встречался с руководителем Управления стратегических служб (УСС), этой секретной службой американцев, прообраза ЦРУ. Он потребовал встречи с Керком. Ему пообещали, что тот приедет. Ему должны были сообщить об этом шифровкой по радио. Весь ноябрь в условленное время он не отрывал уха от радиоприемника в ожидании оговоренной фразы. Но так ее и не услышал. В конце концов, он решил вернуться на берега Босфора, чтобы вручить американцам полный меморандум, составленный совместно с Адамом фон Тротом цу Зольцем под руководством Штауффенберга. Он пробыл там с 11 по 16 декабря и вручил‑таки текст генералу Тиндолу, военному атташе в Анкаре, поскольку никто рангом выше его не принял.

Этот меморандум показывал, как сильно изменились взгляды заговорщиков, насколько они были готовы пойти на уступки, насколько понимали, что прошли времена имперских амбиций и что надо было защищать высшие интересы Германии, защитить свой народ от большевистской язвы. Это был проект соглашения «с Германией, полностью очистившейся от национал‑социализма», призванный наладить «политическое и военное сотрудничество с союзниками» без всяких предварительных условий. Оккупация Германии англо‑американцами приветствовалась по «политическим и моральным основаниям». Принималась и безоговорочная капитуляция. Составители просто рассчитывали на традиционный англосаксонский реализм и терпимость по отношению к побежденным, на то, что эти качества позволили бы не повторять тех ошибок, что были совершены при подписании Версальского мира. Главным был Восточный фронт. Его собирались держать по линии Тильзит – Львов, и военные власти рейха хотели бы получить возможность перебросить туда все силы. Армия собиралась наладить честное и всесторонне сотрудничество с союзниками в надежде на изменение их планов, как это случилось при подписании Таурогенской конвенции. Подобная договоренность позволила бы не квалифицировать предполагаемый путч как «удар кинжалом в спину», что принесло бы много бед. Немецкое правительство должно было быть сформировано исключительно из противников нацизма и состоять из политических деятелей разных направлений, включая социалистов из СПГ и даже, при необходимости, «честных и независимых коммунистов», чтобы не быть отрезанным от трудящихся масс. Это переходное правительство должно было приложить все силы к восстановлению правового государства и бороться против Советского Союза, «этой смертельной опасности для Германии и семьи европейских народов». Целью этой борьбы было бы не победить СССР, а убедить его принять разумные условия мира, а затем и установить с ним «сердечные» отношения. Для того чтобы избежать впредь всплеска национализма, связанного с Берлином, правительство намерено было обосноваться в Южной Германии в Баварии, или в Австрии.

После ареста Мольтке 18 февраля 1944 года этому проекту суждено было остаться пустой бумажкой. В любом случае, он появился на свет с большим запозданием, когда война была почти проиграна, и посему американцы его отвергли, хотя сам генерал Тиндол отнесся к нему всерьез. Он немедленно переправил документ в Белый дом, где тот лег на стол Рузвельта, который тщательно изучил его вместе с генералом Маршаллом и начальником УСС полковником Донованом. Они поняли, что это один из путей, «который мог бы спасти жизни нескольких сотен тысяч человек при окончательном решении вопроса о высадке на Западе». Но союзнический долг взял верх. На встрече в Москве в октябре 1943 года участники антигитлеровской коалиции взяли на себя обязательство не подписывать сепаратный мир с Германией и информировать друг друг а обо всех попытках поиска мира со стороны стран «Оси». Находившиеся еще под впечатлением как от удара грома, которым стало подписание германо‑советского пакта о ненападении, американцы жили в страхе перед возможным внезапным изменением обстановки и неожиданным примирением двух диктаторов. Донован в одном из своих писем Рузвельту категорически возражал против продолжения переговоров с немцами. Поэтому УСС было дано указание продолжать поддерживать контакты с немцами, но не обещать ничего конкретного. 14 мая 1944 года Государственный секретарь США даже дошел до того, что сообщил содержание меморандума советскому послу в Вашингтоне.

Хотя проект Мольтке был самым серьезным из мертворожденных проектов, он был далеко не единственным. В ноябре 1943 года Бертольд попытался связаться с тайными службами Англии при посредничестве банкира Валленберга. Военно‑морской атташе Швеции в Берлине майор Ёстберг согласился содействовать этому. Во время ужина в служебной столовой военного флота он отметил единственное требование заговорщиков: недопущение оккупации страны советскими войсками. Он передал предложение англичанам, но на этом все и закончилось.

Сблизившийся с американцами в Мадриде друг Бертольда, руководитель отделения «Люфтганза» в испанской столице Отто Йон, предложил организовать весной 1944 года встречу Рузвельта, Эйзенхауэра и принца Пруссии Людовика‑Фердинанда. Подавив свои монархические убеждения, Штауффенберг твердо выступил против этого, поскольку опасался того, что перспектива реставрации монархии могла отпугнуть союзников, в понимании которых династия Гогенцоллернов была неразрывно связана с прусским милитаризмом.

Последним из тех, кто попытался найти дипломатическое решение, был, судя по всему, Адам фон Трот цу Зольц. После ареста Мольтке он стал основным советником Клауса по вопросам внешней политики. Они тем более хорошо понимали друг друга, что молодой дипломат был лишен угрызений совести, которые мучили Мольтке. Он хотел добиться реального решения вопроса независимо от цены, которую пришлось бы заплатить. При посредничестве все той же Швеции, нейтралитет которой был очень удобен для воюющих сторон, он встретился в марте, а затем в начале июня 1944 с руководителем местного отделения Интеллидженс сервис. Меморандумы, которые он ему вручил, содержали большую часть предложений Мольтке. Там было особенно подчеркнуто, что новое военное правительство после успешного покушения согласно было выполнить требование о безоговорочной капитуляции и установить границы Германии такими, какими они были в 1936 году. То есть без Австрии и Судетской области. Его главной заботой была активная деятельность коммунистов. Именно поэтому высказывалось возражение против прямого управления страной со стороны англо‑американских оккупационных войск, предусматривавшегося планом Моргентау, о содержании которого автор меморандума явно что‑то знал. В меморандуме указывалось на опасность начала партизанской войны в тылу войск союзников, что могло погрузить страну в хаос. Для того чтобы избежать гражданской войны, чтобы местные власти и полиция сотрудничали с оккупационной администрацией, союзников призывали проявлять сдержанность. Было предложено, чтобы военных преступников судили сами немцы, а не иностранные суды, которые выглядели как трибуналы победителей. Также было указано на то, что для примирения с населением надо обязательно считаться с мнением немцев, особенно с теми, кто участвовал в Сопротивлении. Там наглядно показывалась катастрофическая картина Германии, поделенной надвое с советской зоной оккупации, где установился бы национал‑большевизм. Этот документ был доведен до сведения Черчилля. Как и Рузвельт, тот решил ничего не предпринимать, оставив вопрос открытым: «К этому можно будет вернуться, если их покушение удастся».

Высадка союзников в Нормандии 6 июня 1944 года все изменила. В поражении Германии больше не сомневался никто. Это был всего лишь вопрос времени. О чем можно было еще вести переговоры? О немногом. Только о том, чтобы избежать оккупации страны Красной армией. Для заговорщиков в этом заключалась вся сложность, но это было и их шансом. Сложность состояла в том, что теперь они не могли предложить ничего, кроме своего пота и своих слез. Шанс был в том, что преодолеть Рубикон нерешительным военным стало намного проще.

Доказательством этому может служить поведение Роммеля. Если верить Хофакеру, великий Роммель, этот «Лис пустыни», грозный командующий Африканским корпусом, готов был сознательно примкнуть к заговорщикам. 17 июня, спустя несколько дней после высадки союзников, он был вызван в Бергхоф, чтобы доложить обстановку. В присутствии генерал‑фельдмаршала фон Рунштедта он, как командующий Западным фронтом, твердо заявил фюреру: Западный фронт не может долго продержаться, армия близка к коллапсу, надо искать политическое решение. Гитлер был в ярости. Ему возразили, с ним не согласились в том, что только победа могла быть единственно возможным исходом тотальной войны. Он не удержался и произнес: «Пусть Роммель занимается своим фронтом и прекратит играть в политику». Из этого генерал‑фельдмаршал сделал свои выводы. Когда в начале июля Цезарь фон Хофакер отправился в Ла Рош‑Гийон для того, чтобы прозондировать состояние умов военных на Западном фронте, генерал Шпейдель сказал ему, что Роммель[87] вроде бы был готов выступить против Гитлера и бросить все силы против русских.

Тогда Хофакер подробно рассказал Шпейделю о планах Штауффенберга. Шпейдель выразил свою личную поддержку. Неизвестно, знал ли генерал‑фельдмаршал о планах покушения. Ясно только то, что он был не против заключения мирного договора с союзниками. 10 июля он сказал полковнику Гансу Латтману: «Поскольку я имею высокую репутацию у союзников, попробую договориться с Западом вопреки воле Гитлера при условии, что они согласятся совместно с нами выступить против русских». 14 июля он сделал еще один шаг. На востоке русские продвигались вперед. Фронт держался лишь чудом. Над группой армий «Север» нависла угроза окружения в Рижском котле. Советские войска вышли к Висле, русс кие пушки уже вели огонь по Восточной Пруссии. Он сказал Клюге, который должен был 16‑го встретиться с фюрером, что бы он спросил, сосласен ли Гитлер пойти на политическое решение либо не согласен. «В противном случае я раскрою Западный фронт: самое главное в том, чтобы англо‑американцы оказались в Берлине раньше русских». Клюге пообещал передать послание. Но Гитлер ничего не ответил. В конченом счете все это не имело продолжения, потому что 17 июля во время американской бомбежки на узкой сельской дороге Роммель был тяжело ранен. И этот увенчанный лаврами генерал‑фельдмаршал, которого обожала вся Германия, этот на редкость скромный военачальник, престиж которого мог бы очень сильно помочь заговорщикам, был выведен из игры.

Штауффенберга это повергло в отчаяние. Но это не давало ему повода отказаться от действия. К тому времени он уже перестал строить иллюзии относительно политических решений. 1 июля он говорил лейтенанту Тиршу: «Государственный переворот ничего не сможет изменить, но спасет жизни многих». Пусть даже он не удастся, но он смоет с них «стыд и позор ничегонеделания». Примерно то же самое он сказал Герделеру и Беку, а также своим близким – Адаму фон Трот цу Зольцу, Йорку и Мерцу фон Квирнхайму. Кенигсберг, город дорогих его сердцу тевтонских рыцарей, город Канта, как и всю Восточную Пруссию, спасти уже не представлялось возможным. Единственное, что еще можно было сделать, так это направить на запад и на восток эмиссаров, чтобы попытаться поговорить «как военный с военным […], но нам еще не известно, как на это отреагируют за границей. Мы должны поступать так, как подсказывает нам наша совесть». 13 июля в ходе обеда вдвоем с Мерцем фон Квирнхаймом в столовой резервной армии, он высказал все, что у него накопилось на душе: «Право будет заменено бесправием. Я понимаю, что мы похороним немецкий воинский дух. Какой мы можем получить мир? Мир рабов. Военная каста будет уничтожена раз и навсегда. Однако мы должны действовать ради Германии и Запада». Но надо было еще успешно совершить покушение. А предыдущие попытки вовсе не обнадеживали.

 

Трудновыполнимое покушение

 

Действительно, период с сентября 1943‑го по 20 июля 1944 года был отмечен невероятной чередой сорвавшихся покушений из‑за внезапной трусости исполнителей или технических неполадок. Больше всего надежд Штауффенберг возлагал на участника заговора полковника Штиффа. Тот был начальником Организационного департамента ОКР и имел прямой доступ к Гитлеру в ходе совещаний в Бергхофе или в Ставке фюрера «Вольфшанце» («Волчье логово») в Восточной Пруссии. Он был близок к Трескову и уже в 1943 году заявил, что готов принять участие в покушении. Но при этом всякий раз откладывал дату покушения. После долгих споров с другими заговорщиками он решил прибегнуть к взрывчатке.

После неудачной попытки в марте 1943 года покушение было намечено на 1 октября. Гитлер должен был принять участие в показе новых образцов вооружения в казарме на Терезиенштрассе. Там же должен был находиться и Штифф. В его столе была взрывчатка. Он мог действовать. Но ничего не случилось. Штауффенберг разозлился. Штифф в оправдание заявил, что операция имела смысл только в том случае, если бы рядом с фюрером был Геринг. Преемник должен был погибнуть вместе с ментором. Теоретически это был хороший план, но он зависел от многих случайностей.

Тогда Клаус сказал Ольбрихту, что лично займется этим. Штиффу он больше не доверял. И готов был лично выполнить «грязную работу» и, если придется, пожертвовать собой. Но Ольбрихт был против. Клаус был необходим в штабе, чтобы руководить операцией «Валькирия» после покушения. Надо было найти других добровольцев, готовых действовать вместе со Штиффом или без него. Среди младших офицеров таких добровольцев было много.

Хеннинг фон Тресков предложил повторить мартовскую попытку. Было известно, что Гитлер намеревался посетить командующего группой армий «Центр» генерал‑фельдмаршала фон Клюге, который на сей раз дал свое добро на проведение акции. Охранники, близкие к Хеннингу – полковник фон Клейст, капитан Эггерт, лейтенант фон Фосс и майор фон Эрцен, – были готовы стрелять в фюрера, когда тот войдет в зал с оперативными картами. Гитлер намеревался побывать в Минске, Орше, Смоленске. Весь октябрь заговорщики ждали его с большим нетерпением. 28 октября случилось непредвиденное. Клюге попал в серьезную автомобильную аварию. А в его отсутствие надеяться на приезд диктатора не приходилось. Это была еще одна несбывшаяся надежда.

Тогда к Штауффенбергу, по рекомендациям Хайнриха фон Лендорфа и Фридриха Дитлофа фон Шуленбурга, явился капитан фон дем Бусше. Тот раньше служил в 9‑м Потсдамском полку и был настоящим воякой. Он несколько раз был ранен, награжден Железным крестом и постоянно стремился вернуться на передовую, хотя в качестве единственного кормильца семьи мог бы оставаться в тылу. Покрытого шрамами рейтара мучила совесть, и он стал фанатически ненавидеть нацизм после того, как стал свидетелем убийства 3000 евреев на Украине, неподалеку от города Дубно, от рядом СС и местной полицией. Для него убийство тирана было поступком логичным, поскольку человек, которому присягнули в верности, сам предал христианские ценности, которые поклялся защищать. Попав в кабинет Штауффенберга, он был очень быстро убежден Клаусом, который «поражал своим спокойствием среди штабной суеты, подобно Александру Великову накануне битвы под Граником». Они сошлись во мнении, что и католики, и протестанты должны были сплотиться, поскольку и Лютер и святой Фома оправдывали то, что при чрезвычайных обстоятельствах могла быть пролита кровь. Штауффенберг предложил ему отправиться в Мауэрвальд с приказом, встретиться там со Штиффом и подготовить на месте покушение. Бусше согласился, удивившись при этом, что тот полковник, у которого было больше всего возможностей для действия, не хотел заняться грязной работой. Ему пришлось ответить, что «тот был нервным наездником, который мог все сорвать». Эта элегантная перифраза означала, что у того не хватало на это смелости. Капитан попал в «Вольфшанце», где Штифф принял его в бункере для гостей, в первый раз. У него не было взрывчатки. Тогда ему предложили взрывчатку британского производства с кислотным взрывателем. Единственным, что смущало, было то, что невозможно было с точностью установить момент взрыва, время срабатывания детонатора занимало от четырех до двенадцати минут. Это было все равно что готовить покушение, играя в наперстки. Бусше готов был умереть, это ведь было его ремеслом, но умереть ради чего‑то стоящего. Он отказался подвергать себя бессмысленному риску и вернулся в Берлин требовать выдать ему взрывчатку и детонаторы немецкого производства. Несколько дней он провел в императорском дворце на улице Унтер ден Линден. В разрушенном бомбардировками и частично горевшем городе среди деревянных украшений в стиле рококо он предался воспоминаниям с одной из потомков дома Гогенцоллернов. А тем временем служивший в саперном батальоне бывший подчиненный Штауффенберга по Тунису лейтенант фон Хаген раздобыл для него взрывчатку. Но надежных детонаторов он не нашел. Поскольку Бусше был готов на самопожертвование, он нашел единственный выход: детонатором могла стать ручная граната. Ее достал один офицер из 9‑го Потсдамского полка. Задержка взрыва равнялась всего четырем секундам. Этого было вполне достаточно. Уложив свой арсенал в ранец, капитан вернулся в Мауэрвальд. Он был готов. И ждал своего часа. Но Штифф все тянул. То ссылался на отсутствие Геринга, то на невозможность представить его Гитлеру. После трех дней ожидания Бусше уехал окончательно. Прекрасная возможность была упущена. Но он оставил у себя взрывчатку, на всякий случай. В июле 1944 года, когда гестаповцы обыскивали его барак, его спасло чудо. Заряд был спрятан на шкафу. Ищейкам не пришло в голову влезть на стремянку.

В феврале 1944 года по вине Штиффа сорвалась еще одна попытка покушения. Штауффенбергу стало известно о подготовке показа нового обмундирования и о том, что 11 февраля фюрер был намерен лично там присутствовать. Надо было найти молодого офицера, который мог бы рассказать о своем фронтовом опыте и, таким образом, принять участие в совещании. Штауффенберг сразу же подумал о сыне своего друга Клейста. Тот был в команде выздоравливающих при все том же 9‑м Потсдамском полку. 28 января он вызвал его телеграммой. Молодой лейтенант Хайнрих явился. Штауффенберг был на месте. Ему была известна ярая ненависть членов этой семьи к нацистам. И он сразу же изложил ему план действий. Предложение было не из приятных: надо было подорвать себя вместе с Гитлером во благо Германии. Заставлять его пойти на это он не хотел. И поэтому дал ему на размышление сутки. Хотя Хайнрих и был смел, но умирать он не торопился. Он отправился за советом к отцу, тайно надеясь на то, что его запрет жертвовать собой спасет его от этого опасного шага. Словами, полными римского величия, отец не оправдал надежды сына. Прусский офицер не должен бояться смерти. Если он упустит эту уникальную возможность, он будет сожалеть об этом до конца своих дней. «Сделай это, – сказал он в заключение, – ради Христа, ради наших предков, ради Пруссии». С наполненной печалью душой, Хайнрих снова пришел к Штауффенбергу. Там ему вручили портфель со взрывчаткой. Ему оставалось лишь дождаться решающей минуты. Но она так и не наступила. Штифф опять в последнюю минуту отложил покушение из‑за отсутствия Геринга и Гиммлера.

Штауффенберг пришел в отчаяние. Вечные колебания этого полковника «с влажными ладонями» могли все сорвать. Заговор мог быть раскрыт. А русские приближались. Англо‑американцы могли начать высадку с минуты на минуту. И тогда не было бы предмета для переговоров. Он взял все в свои руки и решил обойтись без Штиффа. А главное, отказался от безумной затеи покончить разом со всеми нацистскими главарями. Это было бы идеально, но нереально. Главное, надо было убить фюрера. А потом действовать по обстановке. Ему удалось приставить одного из своих людей, капитана фон Брайтенбуха, адъютантом к Клюге. Капитану суждено было стать рукой судьбы. 11 марта сменивший Клюге генерал‑фельдмаршал Эрнст Буш был вызван в Бергхоф. Его сопровождали только два офицера: начальник его штаба и адъютант. Они полетели туда на самолете «Фокк‑Вульф‑200». Самолет приземлился в Зальцбурге. Их встретил «мерседес». Вдали показался Бергхоф. Сумка Брайтенбуха была набита взрывчаткой. Детонатор был установлен на три секунды. По плану он должен был броситься к Гитлеру, якобы чтобы обнять его, и взорваться с ним вместе. Охваченный волнением, он стал ждать в зале «орлиного гнезда» у большого окна с видом на баварские Альпы. Вокруг было множество генералов: Кейтель, Йодль, Рунштедт и даже этот чертов Геринг. Все складывалось удачно. Все начали входить в рабочий кабинет фюрера согласно должностям и званиям. Брайтенбух оказался одним из последних. Но в самую последнюю минуту дорогу ему преградил офицер СС: «Сегодня совещание будет проходить без участия адъютантов». Дверь закрылась. Совещание началось. Брайтенбух был вынужден ходить взад‑вперед перед закрытой дверью всего в нескольких метрах от тирана.

После этого случая других серьезных попыток покушения больше не было. Некий полковник куда‑то исчез после того, как пообещал заложить бомбу в купе Гитлера, когда тот поедет на поезде из Берлина в Берштегсгаден. Делать было нечего, решил Штауффенберг, «он передумал». Нет необходимости описывать подробно испытываемое им тогда чувство одиночества. Случайности, глупость одних, трусость других – все, казалось, было против него. Начиная с мая 1944 года он стал думать о том, как бы ему самому покончить с фюрером. Несмотря на возражения Ольбрихта и Трескова, он считал эту ставку очень важной. И перепоручить это не мог никому.

 

Тайна, покрытая мраком

 

Остается загадкой, как могло случиться, что все эти собрания, проекты, группы, заговоры не были раскрыты полицейскими диктаторского режима? Почему все это оставалось тайной? И до каких пор продолжалось?

Следует четко различать сам заговор военных и политические группы, которые были с ним связаны. Офицеры умели держать язык за зубами. Сегодня трудно представить себе, что такое бывший кастовый дух. С одной стороны, были самые разнообразные люди, а с другой – офицеры. Между ними не было различий в званиях, различие заключалось только в их природе. До прихода Гитлера к власти в рейхсвере действовали суды чести. Когда обнаруживалось непристойное поведение какого‑нибудь офицера, считалось, что он запятнал честь всего офицерского корпуса. Из офицерского круга не должно было исходить утечки информации. В случае недостойного поступка офицер обязан был принять участие в дуэли или покончить с собой. Еще при Веймарской республике было много историй о лейтенантах, которые предпочли умереть, а не признать за собой карточный долг. Дуэль все еще была в моде. До 1914 года только командир части мог запретить своим подчиненным смывать кровью допущенные проступки. Честь шпаги требовала непременно держать слово офицера. Можно было быть последним прохвостом, лжецом, игроком, ветреником, кем угодно, но оставаться при этом офицером. Офицер никогда не предавал своих товарищей. Те правила, что действовали в повседневной жизни, естественно, распространялись и на попытку государственного переворота. Мы уже видели нескольких генералов, к которым обращался Штауффенберг, – Манштейн, Клюге, Фромм и ряд других. Большинство из них не одобряло его плана. Но никто не выдал доверенную им тайну. Опиравшаяся на клановые традиции и братство по оружию, вековая солидарность армии проявились тут в полную силу. К тому же все это, несомненно, было усилено чувством презрения, которое вермахт питал к выскочкам из партии и СС, оторванным от немецких традиций, неизвестно откуда взявшимся, поднявшимся наверх в смутные времена. Кроме того, большая часть заговорщиков в свое время служили в 17‑м Бамбергском кавалерийском полку и в 9‑м Потсдамском пехотном полку, учились вместе в Военной академии. К чувству принадлежности к армии добавлялось еще и чувство солидарности однополчан.

Немаловажную роль играло и социальное происхождение. Штауффенберг, Тресков, Ольбрихт знакомили с планами заговора только людей из знатных семей или надежных друзей. К закону военного братства присоединился и закон братства по крови, а он запрещал выдавать своих на растерзание злобной толпе. О заговоре ничего не знала плеяда офицеров, которые получили погоны от режима, провозгласившего себя «социалистическим», и в любом случае не имевших другого выхода, как восполнить ряды офицеров, павших на фронте. Они были слишком молоды, находились под влиянием пропаганды и поэтому остались в стороне от заговора. В этом была сила заговора. В этом была и его слабость.

Само содержание плана «Валькирия» объясняет эту скрытность. Готовый план не вышел за пределы группы заговорщиков. Он отвечал запросам властей. И даже получил одобрение Гитлера. После этого стало довольно просто работать над ним, не привлекая к себе внимания служб безопасности рейха. Напомним, что часть этих служб, включая абвер, хотела бы покончить с диктатором.

И наконец, работа полицейского аппарата тоже помогла сохранению этой тайны. Нацистскую систему часто характеризовали как «поликратия» – многочисленность цепей управления, которые взаимно переплетались и усиливались, но могли также привести к бездействию в случае споров между службами. Хотя оставившее о себе страшную память гестапо было всемогуще, имея армию доносчиков и провокаторов, оно было не единственной службой безопасности. Были еще и другие государственные органы: криминальная полиция Крипо, служба безопасности и разведки СС (СД), органы партии, служба разведки армии (абвер), не говоря о других независимых органах. Возможно, каждая из этих служб что‑то знала о том, что готовилось нечто, но ни у одной из них не было полной картины, настолько тщательно хранилась информация. Сила тоталитарной советской системы была в том, что там работала единая служба внешней разведки и контрразведки, называемая ГПУ, НКВД или КГБ. Но нацистский режим так и не вышел на такой уровень «организации».

Очень показательным в этой связи явился доклад Кальтенбруннера, от имени которого гестапо составило окончательную служебную записку по событиям 20 июля. Там показана вся глубина дотошности и изобретательности, проявленная следователями при отыскании всех нитей заговора в армейской среде. Потребовались многие недели для того, чтобы установить связи между различными подозреваемыми. Такие важные сведения, как происхождение взрывчатки, использовавшейся при покушении, остались в тени. Нет сомнения в том, что гестапо ничего не знало о попытке убийства фюрера и о двойной направленности операции «Валькирия».

Все, что было истиной относительно чисто военного заговора, мало подходило для примыкавших к нему политических групп. Известно, что Герделер и Хассель находились под наблюдением. Попиц сам поделился своими намерениями с Гиммлером. Но ничего страшного не случилось по нескольким причинам. Этих милых политиков на самом деле никто не считал всерьез опасными. Они невольно были прекрасными источниками информации. И к тому же представляли гарантии на случай изменения обстановки. Именно так считал руководитель СС, намеревавшийся доить одновременно двух коров. В решающий момент он мог бы воспользоваться этим либо для того, чтобы доказать свою преданность Гитлеру, уничтожив их, либо для того, чтобы встать на сторону победителя. Очевидно, что именно тут и происходила утечка информации. Впрочем, это была уже не утечка, а поток информации. В своем «Дневнике войны» Эрнст Юнгер 27 марта 1944 года отметил после разговора с Хофакером: «Провели анализ ситуации, в ходе которого он упомянул фамилии некоторых лиц, в первую очередь фамилию Герделера, которая вот уже несколько лет встречается во всех подобных "комбинациях". Особенно если знать Попица и Йессена. Не может быть, чтобы Живодер и Толстобрюх[88]ничего об этом не знали». Уж если даже живший в Париже и не входивший в узкий круг заговорщиков Юнгер знал все подробности заговора, понятно, что большая часть руководителей рейха были также хорошо информированы.

Кружок «Крейзау» был более закрытым и более отдаленным от властей страны. Со временем гестапо стало следить за ним более пристально. И в январе 1944 года, после прослушивания телефонных разговоров, был арестован Мольтке, а в июле 1944 года был схвачен Юлиус Лебер. Но и у того, и у другого хватило мужества ничего не выдать под пытками. Им был известен план Штауффенберга. Они могли разрушить его всего несколькими словами. Его спасло их молчание.

В конечном счете именно оппортунизм некоторых нацистских заправил, среди которых был сам Гиммлер, умение хранить военную тайну и мужество некоторых допрошенных членов Сопротивления позволили ядру заговора остаться нераскрытым до самого 20 июля. Частично известными стали лишь политические проекты гипотетического устройства Германии послегитлеровского периода.