Дневник Иссы. Богиня горы Кайлас

Сохранившийся пергамент

 

Переход наш к Лхасе был тяжелым. Более тяжелого перехода в горах не испытывал.

После гибели Длинных Косм, нашего друга Джохара, больше молчал. Слов не ронял понапрасну.

Чем выше поднимаешься в горы – тем крепче и длиннее молчание.

Человек не разговаривает в горах с человеком, чтобы развлечь себя или другого. В высоких горах мало воздуха. Трудно дышать. Тяжело говорить.

 

А еще в горах есть Порог.

Он называется Порог Смерти.

 

Если ты поднимаешься в горы и без разрешения богов переступаешь этот Порог, тебя ждет смерть.

Если ты подходишь к Порогу, и ясно ощущаешь Его, и встаешь перед ним на колени, и просишь соизволения продолжить свой путь, и все равно идешь дальше, – тебя ждет смерть.

Если ты слушаешь и слышишь, что тебе скажут боги, когда ты приблизишься к Порогу, – ты можешь избегнуть смерти.

Горы не желают смерти. Горы не убивают. Горы – перевернутые чаши неба; из них небо пьет силу земли. Это человек, вообразив себя властелином земли, бездумно переступает Порог.

Помолись у Порога. Если тебя не пустят дальше – не ходи.

Если тебя пустят дальше – иди, даже если тебя ждет смерть.

Тогда твоя смерть будет началом новой жизни в небесах, которые ты еще не видел, не знаешь.

 

Приближались к Лхасе; об этом нам сказали путники.

Встретили на горной тропе караван яков. Мохнатые черные яки шли медленно и важно. Люди, сидя верхом на яках, молчали. И мы молчали. Караван поравнялся с нами, и жестом показал Розовому Тюрбану и Черной Бороде: давай уступим дорогу.

Взобрались на придорожные валуны, и яки медленно, гордо, гладя косматыми брюхами плоские камни, прошли мимо нас. На их спинах покачивались сонные люди и тяжелая поклажа.

И спросил, когда стали видны лишь спины странников: Джомолунгма ли эта гора?

И показал на высокую гору. Снега на ней ярко освещало солнце, и снег мерцал синим и красным цветом.

Последний путник, сидящий на последнем яке, обернулся и громко, раздельно сказал, чтобы услышали его: да, человек, эта гора зовется Джомолунгма, и горе тому, кто захочет взобраться на нее, не помолясь у Порога.

Наклонил голову и громко сказал, чтобы добрый путник услышал: Не переступим Порог. В Лхасу идем. Скоро ли Священный Город?

Путник, удаляясь, качаясь на широкой спине косматого черного яка, крикнул, и еле разобрал я, ветер голос отнес: Скоро! Лхаса скоро! Готовьтесь! Припадите к ее стопам, облобызайте камни ее! Да не отвергнет она вас, скитальцы!

И повторил тихо: Да не отвергнет.

Розовый Тюрбан и Черная Борода сложили ладони на груди и повторили за мной: Да не отвергнет.

 

И так шли дальше и дальше. Тропа осыпалась под ногами. Камни шептали: держитесь друг за друга, тогда не умрете.

И держались за руки, а иной раз обвязывали крепкими веревками пояса и связывали веревки узлами. И так шли.

Камни – кости земли. В Тибете мало растений и много камней. Они только с виду незыблемые, вечные. Камни выгрызает ветер, их смывают дожди и слизывают ураганы. Их убивает время.

Человек еще более непрочный, чем камень; но человек владеет Словом.

Слово – первый шаг к Свету. Тот, кто осознал Слово, уже повторил Свет внутри себя как молитву, мантру.

 

Лицо Розового Тюрбана спалило солнце и исцеловал ветер. Борода Черной Бороды превратилась в стог смоляного сена. И у меня, смиренного Иссы, отросла борода; правда, не такая могучая и длинная, как у Черной Бороды, но уже по грудь, ниже ключиц. Я уже мог видеть бороду свою. Она вилась, и отросли волосы мои, и вились за плечами.

И удивлялся Розовый Тюрбан: Как, Исса, вот неделями не моемся мы, ибо омовения наши происходят близ водопадов или близ горных озер, и не меняем одежду, ибо нет у нас смены, а ту, что на себе носим, постирать негде, да и щелока нет у нас; а ты чистый, будто после омовенья, и благоухаешь, будто умащенный розовым маслом, – что это за чудо? Скажи, может, ты святой?

И смеялся, и отвечал так: Милые! Сам не ведаю, но грязи не знаю. Просто молюсь Свету, и все. Не знаем путь. Но Путь – знаем. Жизнь – горы, путь – узкая тропа. Не думай о грязи, и будешь чист. Не думай о Тьме, и будешь светел.

Так подкрепляли себя веселыми разговорами, преодолевая тяжелый перевал.

И однажды Черная Борода сел на землю, и хватал воздух ртом, и хрипло дышал: задыхался. И сказал я: Друг! Помолись, не переступил ли ты Порог?

И ответил так Черная Борода: Где ты, Исса мой, там и я, слуга твой.

И подул с дальнего перевала холодный ветер, и достиг наших лиц, и заклубились тучи, и свежесть пахнула в лицо Черной Бороде, и улыбнулся он, и наполнился силой он, и встал он.

И так пошли мы дальше, ибо каменный гребень пройден был, и тропа спускалась вниз, и вдали, в нежно‑синем тумане, уже видели крыши Лхасы.

 

И еще через день, сбив ноги в кровь, разделив на троих последний кусок черствой горской лепешки, вошли мы в Священный Город.

 

Мы видели жилье святых людей. Мы наблюдали: монастыри лепятся к скалам, как ульи.

На улицах Лхасы нам кланялись незнакомые люди. Я шел, неся улыбку на лице, чтобы улыбка освещала мой путь и землю у меня под ногами.

Люди видели улыбку, понимали: не разбойник я.

Нищих домов больше, чем богатых. Двери низкие. Гололобые мальчики играют близ домов в пыли, бросают кости, чертят палочками на земле круги и стрелы. Птицы сидят на крышах. Есть крыши черепичные; есть соломенные; а есть каменные.

На каменной крыше монастыря монах, облаченный в густокрасное одеяние, играет на длинной, громадной дудке. Дудка так велика, что он не может держать ее в руках. Раструб дудки лежит на камнях. Монах надувает щеки, они похожи на мячи. Резкий звук разрезает надвое слух.

Хотели есть. Постучались в дверь наугад. Нам открыл дверь старик. Он был горбат и раскос. Лицо его напоминало бубен. Он сразу понял, что мы голодны. Жестом пригласил в дом. Сели за стол. Жена старика подошла к столу и беззастенчиво глядела на нас. Стара, но красива. Ее сморщенную шею обнимали бусы из крупной, гладко обточенной бирюзы.

Будете ли горячее питье, спросила жена старика.

Мы ответили: Да, будем, с радостью!

Красивая гордая старуха быстро приготовила еду, ее здешние жители едят утром, днем и вечером: насыпала в миску муку, налила молока, быстро и ловко смешала смуглыми морщинистыми пальцами молоко с мукой. Порвала тесто на мелкие белые шарики. Катала их в темных ладонях и выкладывала на глиняное блюдо.

Блюдо подвинула к нам. Сказала так: Ешьте! Вам нужны силы, чтобы еще идти.

И сказал, поглощая белые мучные шарики и запивая их горячим зеленым чаем, где плавали куски бараньего жира: Женщина! Откуда знаешь, что нам еще идти надо?

Усмехнулась старуха. Поправила на черепашьей шее бирюзу. Раскосые глаза, я думал, черные, а оказались синие. Небесные.

Так сказала: Знаю все про тебя. В небе тебя увидала. Ты можешь не питаться пищей человеков. Ты знаешь хлеб небесный.

И тогда вскочил со стула. Стул упал. Глядел прямо в глаза старухе. В ее небо глядел.

И так сказал: Ты! Старая женщина! Зачем ты при всех сказала то, что надо таить глубоко в себе?

Не сказал это, а крикнул.

Черная Борода вскочил. Розовый Тюрбан бросился ко мне. Дрожь прошла по моему телу. Хотел говорить и не мог.

Старуха пристально глядела на меня. Старик подошел. Оба они на меня глядели.

И сказал я так: Мать! И сказал так: Отец!

И заплакали они, и красными от слез стали скулы их.

И упал перед ними на колени.

И схватили они меня за руки мои, и поднимали с полу меня. Руки их ощупывали меня. Они не знали мой язык; я едва говорил на их языке. Но я доподлинно знал: это отец мой и мать.

Твой отец в Назарете, так Черная Борода сказал. Твоя мать далеко за горами, за морями, так мне Розовый Тюрбан сказал. Что твой язык плетет узоры, так спросили они.

Молчал. Старик, мой отец, и старуха, моя мать, обнимали меня. Нежными были иссохшие, старые пальцы ее. Красной краской были разрисованы ладони ее. В ушах у нее висели на толстых серебряных нитях тяжелые камни цвета забытого моря.

Старик сказал: Приготовлю тебе омовенье! Тебе и спутникам твоим!

А старуха сказала: Лепешки вам в путь приготовлю.

 

И мылись в маленьком каменном сарае близ дома; и горяча была вода, и красно светилось распаренное тело мое. И тер пучками влажной травы спины и исхудалые ребра, и твердые плечи, и крепкие зады друзей моих, братьев моих.

И так сказал: Братья! Ибо вы братья мои. Отдыхайте! Долог был путь, но близок конец пути.

И, чистые и розовые, явились в дом; и плясали вместе со стариком и старухой старинную горскую пляску; и плакал я от радости, видя свет старых родных глаз.

Закончилась пляска, поклонился старой матери моей, поцеловал ее в небесные глаза: в один и в другой.

 

Переночевав в доме стариков, двинулись в путь.

Вышли на улицу – монах стоит перед нами. Желто‑шафрановый донгак, вишневая накидка зэн до пят. Слишком нежное лицо. Щеки соком свеклы намазаны. Глаза блестят безумьем!

Сделал шаг – а монах мне подножку. Упал в пыль. Лицо разбил. Лежу в пыли!

Розовый Тюрбан и Черная Борода бросились к монаху. За руки схватили.

Кричат так: Ты! Нечестивец! Нашего друга искалечил!

Засмеялся монах. Зубы белые. Слишком нежная шея. Извернулся. Ногой Черную Бороду в живот ударил. Черная Борода вцепился ему в ворот желтого донгака. Ворот рванул. Донгак по шву разорвал.

И я увидел женскую грудь.

Не монах! Монахиня!

Откуда ты, так спросил.

Запахивала на груди разорванную одежду. Ссутулилась. Видел я: стыдно ей.

Не стыдись, женщина, так сказал. Зачем ты сделала то, что сделала?

Знаю, кто ты, сказала так. Я хотела тебя остановить. Чтобы ты запомнил меня. Ты разбил лицо; у тебя на губе останется шрам. Когда поглядишься в зеркало – увидишь рубец, вспомнишь меня.

И сказал так: Зачем мне помнить тебя? Кто такая ты, чтобы я помнил тебя? Тысячи тысяч людей прошли перед моими глазами.

Монахиня подошла ко мне. Рядом с собой я слышал дыхание ее. Сквозь разорванное полотно видел юную голую грудь ее.

Я богиня горы Кайлас, так сказала. Слушай и запоминай, что скажу. Иди в Ладак. Потом в Лех. Потом в монастырь Хемис. Прими участие в празднике Чам. Проповедуй монахам, ибо они еще звери, а ты уже не человек. Потом, после праздника Чам, иди к Священному Озеру. Там ты увидишь Будду. Там будешь говорить с ним. Так я тебе говорю, богиня горы Кайлас. Я живу здесь, в Лхасе, под видом монахини. Верь мне.

Поднялся, отряхнул плащ от пыли. Друзья стояли рядом. Слышал тяжелое дыхание их. Слышал легкое дыхание сумасшедшей женщины, называющей себя богиней горы Кайлас. И так сказал: Хорошо, богиня. Я изберу твой путь. Он единственный. Другого нет у меня. Другой жизни нет у меня. Она одна. И мы с тобой одно. Не два. Одно. И повторила монахиня: Не два! Одно! И засмеялась радостно, громко. И стояли Розовый Тюрбан и Черная Борода, и горели сначала ненавистью, потом весельем, потом любовью глаза их.