Счастливые толпы людей на церемонии

на крошечном островке похожем на изумруд в прозрачной воде большого озера в котором отражается поющая башня президент принял сегодня участие в освящении этого приюта птиц; звонили колокола по такому случаю оповещая всех что мечта мальчика‑иммигранта сбылась.

 

Камера‑обскура (51)

 

в самом конце темной долины окруженной горами на разбитом полу шаткой хижины полулежит полусидит человек поддерживаемый старой женщиной и двумя морщинистыми девушками которых можно с трудом разглядеть молодок от раскаленных углей в очаге красные блики на его белом как полотно осунувшемся лице со впалыми щеками на черном зеве свистящего рта напрягшемся горле на ужасно раздутом животе в котором зияет рана полученная во время работы на шахтном копре

босоногая девочка приносит ему воды в жестяной чашке женщина вытирает струящийся пот с его лица грязным рукавом голубой робы огонь отражается в его больших горящих лихорадочным блеском глазах в испуганных глазах женщины на бесцветных лицах чужаков иностранцев

без своевременной медицинской помощи в этой долине окруженной безмолвными горами этот человек неизбежно умрет (мой отец умер и мы знаем каково это видеть умирающего на глазах человека) женщина положит его мертвое тело на циновку и шахтеры его похоронят в тюрьме слишком жарко пар с шипением проносится по трубам мы разговариваем через железную покрашенную зеленой краской решетку с высоким седым усатым стариком с улыбающимися шахтерами в жилетках с мальчиком их бледные от работы в шахте лица уже приобрели тюремную чахлость

чужаки иностранцы что можем сказать мы мертвым? чужаки иностранцы что можем сказать мы заключенным? представитель политической партии быстро говорит что‑то через стальные прутья потом подходит к нам и никакой другой профсоюз не пришлет сюда табаку, конфеты из чувства солидарности наши адвокаты будут составлять свои резюме ораторы будут выкрикивать ваши имена на митингах ваши имена будут красоваться на плакатах пикетчиков мужчины в тюрьме пожимают плечами слегка улыбаются и наши глаза смотрят в их глаза через решетку, что я могу сказать

(На другом континенте я видел лица выглядывающие из‑за прутьев стальных решеток в подвальных окнах за изорванными башмаками вооруженных охранников я видел в тот день как покачиваясь из стороны в сторону заключенные со сбитыми ногами хромали по улицам охраняемые рядами штыков слышал залп

я видел мертвых лежавших в этих далеких глубоких долинах) что можем сказать мы заключенным?

в суде мы стоим напротив стены закон здесь олицетворяет здоровенный тип с сердитыми глазами и круглым, как арбуз, лицом он сидит уставившись на нас досаждающих ему чужаков иностранцев за дверью видны депутаты с винтовками в руках они вытягивают шеи они охраняют шахты они блокируют шахтерские столовые с бесплатной похлебкой

Они отрезали дорогу в долину эти нанятые люди с винтовками в руках готовые нажать на спусковой крючок они сделали нас чужаками, иностранцами на той земле где мы родились они армия победителей незаметно просочившаяся в страну они украдкой заняли все господствующие высоты на горах и холмах они собирают дань они стоят возле стволов шахт они стоят у избирательных урн

они стоят рядом когда по приказу судебных приставов выносят мебель семьи которую изгоняют из городского подвала на улицу на тротуар они появляются, когда банкиры забирают за долги ферму

они сидят в засаде готовые расстрелять забастовщиков марширующих под знаменем по боковой дороге по направлению к шахте те кого пощадят винтовки попадут в тюрьму

олицетворение закона сердито смотрит через стол его лицо покрывается пунцовыми пятнами как шея у индюка он чувствует свою силу в стрекоте автоматов пальбе из обрезов в тумане слезоточивого и рвотного газа в его власти либо дать тебе поесть, либо дать умереть с голода

он сидит спокойно за своим столом он знает что его тылы надежно прикрыты он чувствует себя прокурором судьей владельцем политическим боссом главным менеджером шахты председателем совета директоров президентом предприятия общественного пользования ответственным лицом манипулирующим холдинговой компанией

он подносит руку к телефону

депутаты толпятся у двери

у нас против них только слова

 

Сила и сверхсила

 

В тысяча восемьсот восемьдесят восьмом, когда агент Томаса Эдисона[40] устанавливал первый телефонный аппарат в Лондоне, он поместил в газете объявление о вакансии секретаря или стенографистки. Ему позвонил какой‑то молодой англичанин кокни с торчащими бачками. Он только что потерял работу курьера. В свободное время он сам изучал стенографию, бухгалтерское дело и писал под диктовку английского издателя «Ярмарки тщеславия» по вечерам, а также стенографировал для газет речи депутатов парламента. Он был выходцем из среды мелких торговцев и теперь бился своей яйцевидной головой о крепкую структуру высшей касты, которая обрекала молодых людей его класса на нищенскую жизнь, на вечное ношение дешевых пиджаков, подневольный труд каллиграфа, унизительное подчинение. Получить работу в американской фирме – это означало поставить свою ступню на ступеньку лестницы, ведущей наверх, к самым облакам.

Он делал все, чтобы стать в глазах окружающих просто незаменимым. Когда началось телефонное обслуживание в Лондоне, ему позволили с полчаса посидеть за коммутатором. Эдисон отметил его образцовые ежедневные доклады о состоянии электрического снабжения в Великобритании

послал за ним и назначил своим личным секретарем.

Сэмюел Инселл[41] сырым мартовским днем в восемьдесят первом сошел с парохода в Америке. Его немедленно отвезли в Монло‑Парк, показали несколько небольших лабораторий. Он увидел горевшие неровным светом лампочки накаливания, ярко освещавшие заснеженную территорию, – все они снабжались энергией от первой в мире электростанции общественного пользования. Эдисон немедленно посадил его за работу, и он просидел на своем рабочем месте за полночь. Наутро он вновь сидел как ни в чем не бывало за своим столом. Эдисон никогда и слышать не хотел всего этого вздора о нормированном рабочем дне, об отпусках и отгулах. Инселл проработал у него начиная с этого времени до семидесятилетнего возраста без перерыва; никакого этого вздора о нормированном рабочем дне, об отпусках и отгулах. Электрический ток превратил его лестницу успеха в скоростной лифт.

Юный Инселл сумел сделать себя человеком незаменимым для Эдисона и все больше и больше занимался сделками своего шефа. Он не знал усталости, жалости, был всегда надежен и точен, по словам самого Эдисона, как прилив и отлив, и решительнейшим образом настроенным на карьеру.

В девяносто втором он заставил Эдисона послать его в Чикаго и сделать президентом его чикагской компании. Теперь он был предоставлен сам себе. «Мое инженерное искусство, – говорил он в одной из своих речей, когда уже стал уверенным в себе царем Чикаго и мог позволить себе роскошь разговора начистоту, – касалось главным образом инженерного искусства выжимания всего что только возможно из доллара». Этот высокомерный жесткий человек с красной физиономией жил на Лейк‑шор‑драйв и каждое утро появлялся в своем офисе в семь часов десять минут. Ему понадобилось пятнадцать лет, чтобы слить пять электрических компаний и создать эдисоновскую компанию Содружества.

Очень рано я открыл для себя, что главное у нас, как и в любом другом общественном бизнесе, это управление производством как единой монополией.

Когда его власть в электрической области укрепилась, он завладел газом, направив его по окружающим маленьким городкам на севере Иллинойса. Если у него на пути возникали упрямые политики, то он их просто покупал. Его могущество росло не по дням, а по часам, просто невероятно. Он с презрением относился к банкирам, адвокатов он нанимал. Он сделал своего адвоката советником корпорации и через него управлял городом Чикаго.

Когда он к своему великому изумлению увидел что в Чикаго есть люди неподкупные (и среди них даже пара молодых адвокатов Рихберг и Айкс), он решил организовать шоу для публики: Большой Билл Томпсон, строитель;

дайте по носу королю Георгу,

охота за рыбками ползающими по веткам деревьев,

чикагская опера.

Все было очень и очень просто; у публики есть деньги, среди этих людей каждую минуту кто‑то рождается, и после основания в девятьсот двенадцатом предприятий общественного пользования он стал использовать деньги публики для расширения своей империи. В его компаниях организовывались открытые встречи акционеров, процветала назойливая и шумная реклама, на таких собраниях мелкие акционеры могли сидеть целый день и слушать разговоры больших шишек. Профсоюзы компаний гипнотизировали своих рабочих и служащих; каждый из них должен был покупать акции своей компании, служащим предписывалось распространять и продавать акции всем, курьерам, сборщикам у конвейера, водителям трамваев. Даже Оун Д. Янг его опасался.

Мой опыт говорит мне, что самым большим помощником в увеличении производительности труда является длинная очередь безработных у ворот фабрики.

Война заставила заткнуться всех прогрессивно настроенных деятелей (какой смысл в такое время говорить о банкротстве трестов, контролировании монополий, общественной пользе) и забросила Сэмюэла Инселла на самый верх.

Он стал председателем иллинойского совета по обороне.

Теперь, с восторгом говорил он, я могу делать все что хочу.

Вместе с такой уверенностью пришло время паблисити, он постоянно был в центре всеобщего внимания, очень скоро вошел во вкус и полюбил имперскую пурпурную мантию. Если кому‑то не нравилось то, что делает Сэмюел Инселл, то он автоматически становился предателем. Весь Чикаго быстро научился держать язык за зубами.

Компании Инселла расширялись, сливались, вытесняя из бизнеса конкурентов и в конце концов в руках Сэмюэла и его марионетки брата Мартина сосредоточился полный контроль за холдинговыми компаниями, директоратами и партиями акций вне контрольного пакета электростанции угольные шахты и городской транспорт в Иллинойсе, Мичигане, обеих Дакотах, Небраске, Арканзасе, Оклахоме, Миссури, Мэне, Канзасе, Висконсине, Виргинии, Огайо, Северной Каролине, Индиане, Нью‑Йорке, Нью‑Джерси, Техасе, Канаде, Луизиане, Джорджии, Флориде и Алабаме. (Было подсчитано, что один доллар в предприятиях общественного пользования на Среднем Западе осуществлял свой контроль за каждой тысячей семьсот пятьюдесятью долларами, вложенными в дочерние компании, которые, по сути дела, и занимались производством электроэнергии. Умело жонглируя голосами в тресте, контролирующем активы двух ведущих холдинговых компаний, он лично контролировал двенадцатую часть всего объема производимой в Америке электроэнергии.)

Сэмюел все чаще убеждал себя в том, что он всем этим владеет точно так же как и пачкой долларов в заднем кармане.

Он всегда с презрением относился к банкирам. Он, правда, и сам владел довольно многими банками в Чикаго. Но нью‑йоркские банкиры готовили для него ловушку; они считали его пройдохой, перешептывались, утверждая, что его финансовая структура ненадежна. У них чесались руки чтобы поскорее завладеть тем рычагом, с помощью которого Инселл так ловко манипулировал жизнями людей демонстрировал свою силу, свою сверхсилу, как он любил повторять.

Некий Сайрус С. Итон из Кливленда, бывший священник‑баптист, и стал тем Давидом, который победил Голиафа. Как говорят, он сумел убедить Инселла в том, что Уолл‑стрит его поддерживает. Трудно сказать, было ли так на самом деле.

Он начал скупать акции в трех его чикагских компаниях. Инселл запаниковал в страхе потерять свой контроль, стал скупать на рынке свои же акции. Наконец преподобный Итон в сговоре со своими дружками‑банкирами перепродал Инселлу его же акции по заниженным ценам, и в результате старик Инселл потерял двадцать миллионов долларов.

Крах на бирже.

Акции стремительно обесцениваются. Во всех компаниях Инселла царила такая неразбериха, распутать которую было не под силу никакому бухгалтеру, будь он семи пядей во лбу.

Воздух со свистом выходил из разорванного шарика. Инселл, отбросив в сторону свою имперскую гордыню, пал на колени перед банкирами.

Банкиры добились того, чего хотели. Чтобы спасти лицо царя, сидящего на шатающемся троне, они сделали его управляющим его же обанкротившихся компаний. Но старик никак не мог расстаться с опасной иллюзией, что все деньги – это его деньги. Когда вскрылось, что он использовал денежные фонды своих акционеров, чтобы заплатить по брокерным счетам своего брата, то такая наглость поразила даже федерального судью.

Инселла вынудили подать в отставку.

Он занимал директорские места в восьмидесяти пяти компаниях, был председателем правлений еще шестидесяти пяти, президентом еще девяти; на подписание всех прошений об отставке ему пришлось затратить целых три часа.

В качестве вознаграждения за его услуги, оказанные монополии, его компании назначили ему ежегодную пенсию размером восемнадцать тысяч долларов. Но общественность не унималась, требовала проведения расследований всех его финансовых преступлений. Когда он взятками заткнул рот газетчикам, на него окрысились политики. Сэмюел Инселл сразу понял, откуда дует ветер, и тут же смылся с женой в Канаду.

Начался долгий процесс его выдачи. Тогда он улетел в Париж. Когда и там власти стали нажимать на него, он незаметно выскользнул из Франции в Италию, оттуда на самолете долетел до Тираны, потом на другом до Салоник и, наконец, поездом до Афин. Там хитрый старый лис лег на дно. Деньги в Афинах творили такие же чудеса, как и в Чикаго в старые добрые времена.

Американский посол предпринял демарш, чтобы Афины выдали его Америке. Инселл тут же нанял целый хор эллинов – адвокатов и политиков, – а сам спокойно сидел в холле отеля «Великобритания», ожидая, когда они заведут посла в такие темные дебри мошеннической юриспруденции, которые были похуже той непреодолимой неразберихи, царившей в его холдинговых компаниях. Потомки Демосфена торжествовали. Зуд предков к правосудию по‑эллински временно стих. Сэмюел Инселл прекрасно обосновался в Афинах. С волнением наслаждался величественным Парфеноном, с удовольствием наблюдал, как пасутся козочки на Пентеллийских холмах, посещал здание античного ареопага, восхищался мраморными фрагментами статуй, приписываемых знаменитому ваятелю Фидию, вел переговоры с местными банкирами о реорганизации общественных предприятий в Греции, как утверждают, даже занимался разработками бурого угля в Македонии. Его имя было у всех на устах, в Афинах в его честь звучали застольные тосты; мадам Куриумджу‑оглы, живая, деятельная жена одного купца из Багдада, посвятила всю себя созданию его душевного комфорта. Когда первая попытка его выдачи провалилась, он, задыхаясь в крепких объятиях своих четырех адвокатов, заявил в зале суда: Греция – маленькая, но великая страна.

Эта идиллия прервалась, когда администрация Рузвельта начала давить на греческое министерство иностранных дел. Адвокаты в Чикаго уже собрали горы необходимых показаний и теперь требовали все более сурового наказания.

Наконец, после множества задержек (он нанял не только адвокатов, но еще и кучу врачей, которые взывали к небесам, клялись, что их пациент немедленно умрет, стоит ему только покинуть Аттическую долину с ее редчайшим живительным климатом)

ему было предписано как нежелательному элементу в течение двух суток выехать из страны к величайшему негодованию всего балканского общества и ужасно расстроенной мадам Куриумджу‑оглы.

Тогда он нанял «Майотис», небольшое грязное грузовое судно, и всполошил все средства массовой информации, отбыв на нем в неизвестном направлении.

Появились слухи, что новоявленный Одиссей плывет в Аден, на острова южных морей, что он приглашен в Персию. Однако через несколько дней он, измученный морской болезнью, – на Босфоре, по пути в Румынию, куда ему посоветовала отправиться мадам Куриумджу‑оглы под защиту ее приятельницы Ла Лупеску.

По просьбе американского посла турки с большим удовольствием сняли его с борта греческого грузового судна и отправили в тюрьму без особого комфорта. Снова деньги пачками самым таинственным образом стали поступать из Англии, поток целительного денежного бальзама не иссякал, вновь нанимались адвокаты, переводчики с пеной у рта доказывали правоту своей трактовки, доктора ставили опасные диагнозы;

Турки даже не позволили мадам Куриумджу‑оглы сойти на берег и поговорить с арестованным на пути домой из Бухареста, где она подготовила все для его прибытия туда. Когда она устроила потасовку с должностными лицами на борту парохода, ее бесцеремонно столкнули в воду, правда, потом выловили в Босфорском проливе.

Поняв, что его загнали в угол, старик сам позволил, как послушная овечка, доставить его домой на «Эксилоне». Он начал писать мемуары прямо на борту, очаровывал всех пассажиров, и в Сэнди‑хук его сняли с судна и быстро доставили в Чикаго, где ему предстояло предстать перед судом.

В Чикаго правительство распорядилось упечь его на пару дней в тюрьму; как утверждают журналисты, какие‑то совершенно незнакомые ему люди выступили с инициативой взять его на поруки под залог в двести пятьдесят тысяч долларов. Он был переведен в больницу, которую сам выбрал для себя. Ничего не скажешь, солидарность. Ведущие чикагские бизнесмены фотографировались рядом с ним в палате. Даже сам Генри Форд нанес ему визит.

Сам суд стал превосходным зрелищем. Обвинение утонуло в технических тонкостях. Судья оказался довольно дружелюбно к нему настроенным. Таким образом Инселлу удалось обратить это шоу себе на пользу.

Приехала масса его родственников, все они охотно улыбались, позировали перед фотографами и каждый день подъезжали к зданию суда на автобусе. Конечно, множество инвесторов разорилось, но ведь такая же горькая судьба постигла всех Инселлов, разве этого никто не знает? Капитан пошел ко дну вместе со своим кораблем.

Старик Сэмюел Инселл что‑то несвязно бормотал стоя на кафедре для обвиняемого, рассказывал историю своей жизни, начиная от мальчика‑курьера до крупнейшего электрического магната, распространялся о своей борьбе за место под солнцем, о своей любви к дому, к деткам. Он, конечно, совершал ошибки, кто же это отрицает? Разве другие их не делают? Но его ошибки всегда были честными и искренними. Сэмюел Инселл плакал, рыдал. Его брат Мартин плакал, рыдал. Адвокаты пустили слезу. Взволнованными голосами, чуть не задыхаясь от нахлынувших эмоций, крупнейшие представители чикагского бизнеса, имена которых постоянно присутствуют в аршинных заголовках, говорили с кафедры для свидетелей о том, как много сделал он, Инселл, для расцвета бизнеса в Чикаго. После их выступлений ни у одного из присяжных не оставались сухими глаза.

Наконец, когда обвинитель окончательно припер его к стене, Сэмюел Инселл выпалил: «Да, виновен!» – он на самом деле допустил ошибку в несколько десятков миллионов долларов, но это была честная ошибка.

Приговор: невиновен.

Улыбаясь сквозь слезы, все родственники Инселла направились к своему автобусу под восторженные вопли толпы. Тысячи разоренных инвесторов, по крайней мере так утверждали газетчики, которые потеряли все сбережения, накопленные за всю жизнь, сидели дома с газетами в руках и обливались горючими слезами при мысли о том, сколько пришлось выстрадать этому несчастному мистеру Инселлу. Банкиры были счастливы, они получали всю его недвижимость.

В атмосфере святости низложенный монарх сверхдержавы, бывший курьер, сделавший невиданную карьеру, наслаждался старостью, уходящими один за другим годами, растрачивая двадцатитысячную ежегодную пенсию, которую его старые компании должным образом восстановили.

«После пятидесятилетнего труда можно, наконец, сказать, что работа сделана» – таков был его последний афоризм.

 

Мэри Френч

 

Мэри Френч допоздна засиделась в офисе и пришла на митинг, когда тот уже заканчивался. Свободных мест не было, и ей пришлось стоять в самом конце зала. Но перед ней маячило так много народа, что она не видела Дона, только слышала его звенящий с хрипотцой голос, а когда он прерывался, делал паузы, она чувствовала всеобщее напряженное внимание. Его заключительные слова потонули в грохоте аплодисментов, в зале звучали восторженные голоса, скрипели сиденья и шаркали сотни ног. Она выбежала раньше толпы и по коридору направилась к задней двери. Дон как раз выходил из нее, раздвигая черные занавески и разговаривая на ходу через плечо с делегатами шахтеров. Он на секунду остановился, чтобы своей длинной рукой придержать перед ними дверь. На его раскрасневшемся лице блуждала улыбка, глаза сияли как обычно после выступления, и у него был такой счастливый вид, будто он только что вернулся со свидания с любимой девушкой. Он не сразу заметил ее среди людей, окруживших его на улице. Не глянув даже в ее сторону, он вместе с теми, с кем разговаривал у выхода, быстро зашагал к углу улицы. С них не спускали глаз, они шли мимо группы рабочих по производству меховых изделий и женской одежды, толпившихся вдоль всего тротуара.

В этих прикованных к нему взглядах, она видела искорки искренних чувств к нему, Дону Стивенсу, к их собственному лидеру, и от этого у нее становилось теплее на сердце.

Только когда они наконец сели за столик в небольшой столовой под надземкой, он повернулся к ней и, крепко сжав руку, спросил:

– Ну как, устала?

Она кивнула.

– А ты разве нет, Дон?

Он засмеялся.

– Нет, я не устал, просто голоден как волк, – ответил он, растягивая слова.

– Товарищ Френч, мне казалось, что мы поручили вам присматривать за товарищем Стивенсом, чтобы он регулярно питался, – сказал Руди Голдфарб, сверкнув белоснежными зубами на фоне смуглого лица итальянца.

– Он вообще никогда не ест перед выступлением, – объяснила Мэри.

– Но потом обычно наверстываю, – сказал Дон. – Послушай, Мэри, у тебя есть мелочь? У меня, кажется, в карманах ни цента.

Мэри, улыбнувшись, кивнула.

– Мама снова пришла на выручку, – прошептала она.

– Деньги, – вмешался в разговор Стив Местрович. – Нам нужны деньги, иначе нас всех побьют.

– Мы сегодня отправили грузовик, – сказала Мэри, – вот почему я опоздала на митинг.

Местрович провел своей закопченной рукой по лицу желтовато‑серого цвета с коротким вздернутым носом, густо испещренным черными порами.

– Если только какой‑нибудь казак его не перехватит.

– Эдди Спеллмана вокруг пальца не обведешь. Он пролезет в любую щелку. Как он ухитряется, ума не приложу.

– Вы даже не представляете себе, что значит одежда для наших женщин и детей… послушайте, мисс Френч, ничего не выбрасывайте, даже если вы считаете, что это уже тряпье. То, что носят наши дети, и тряпьем не назовешь.

– Эдди везет пять ящиков сгущенки. Раздобудем еще к его возвращению.

– Послушай, Мэри, – вдруг сказал Дон, поднимая голову от своей тарелки супа. – Может быть, позвонишь Сильвии? Забыл спросить у нее, сколько ей удалось собрать на митинге.

– Я сам позвоню. Вы, по‑моему, устали, товарищ Френч… Есть у кого‑нибудь никель? – вскочил юный Голдфарб.

– Вот, возьми, – протянул монетку Местрович. Вдруг он, закинув голову, захохотал. – Надо же! Черт подери! У шахтера в кармане целый никель! В конце концов нашему шахтеру придется взять его в рамочку и отослать в музей Карнеги… такая редкость… – Он встал, покатываясь со смеху, натянул на голову черный шахтерский картуз с большим козырьком. – До свиданья, товарищ, пойду пешком до Бруклина. В девять заседание комитета по вспомоществованию… так, мисс Френч?

Когда он выходил из столовой, громко стуча по полу своими черными ботинками, сахарницы на столиках задрожали.

– Боже! – воскликнула Мэри, чувствуя, как у нее на глазах выступают слезы. – Да ведь это был его последний никель!

Вернулся Голдфарб, сообщил, что сборы оказались незначительными. Всего шестьдесят девять долларов, плюс несколько письменных обязательств. «Ну, знаете… Рождество на носу… А на Рождество все обычно на мели».

– Тендерсон произнес паршивую речь, – недовольно проворчал Дон.

– Он, по‑моему, с каждым днем все отчетливее превращается в социал‑фашиста.

Мэри сидела, чувствуя адскую усталость в каждой клеточке своего тела, ждала, когда Дон соберется идти домой. Ее одолевал сон, и она больше не следила за их разговором, но все эти слова – «центральный комитет», «оппозиционеры», «раскольники» – резали ее слух. Дон постукивал ладонью по ее плечу, и она отгоняла дрему и бодрее шла рядом с ним по темным улицам.

– Странно, Дон, мне всегда очень хочется спать, когда ты заводишь разговор о партийной дисциплине. Не находишь? Думаю, что мне просто не хочется обо всем этом ничего слышать…

– К чему здесь эта сентиментальность! – раздраженно оборвал он.

– Но разве это сентиментальность, когда ты заинтересован в сохранении единства шахтерских профсоюзов? – сказала она, чувствуя, как сразу расхотелось спать,

– Мы все, конечно, к этому стремимся, верим в это, но мы должны следовать линии партии. Все эти ребята… Голдфарб – один из них… Но Бен Комптон совсем другой… можно подумать, что у нас здесь дискуссионный клуб. Если они не будут проявлять осторожность, то я пообрываю им все уши, вот увидишь.

Они с трудом преодолели пять лестничных пролетов к своей маленькой грязной квартирке без штор на окнах. Мэри все время хотела их повесить, только руки не доходили, не было времени. Дон, падая с ног от усталости, сразу же не раздеваясь завалился на кушетку спать. Мэри хотела было разбудить его, но от этой затеи пришлось отказаться. Она развязала шнурки на его ботинках, набросила на него одеяло, разделась и сама легла в постель.

Она лежала с широко раскрытыми глазами, и ей казалось, что она считает поношенную одежду – старые брюки, рваное шерстяное нижнее белье, потертые армейские гимнастерки с оторванными рукавами, разнородные дырявые непарные носки. Она видела перед собой рахитичных детишек со вздувшимися животами, в лохмотьях, костлявых женщин с непричесанными волосами, с грубыми натруженными руками, молодых парней с разбитыми полицейскими дубинками головами, из которых текла кровь, фотографию мертвого шахтера, прошитого пулеметной очередью. Она встала, подошла к аптечке в ванной, вытащила оттуда припрятанную бутылку джина, сделала пару больших глотков. Джин обжег горло. Закашлявшись, она снова легла и погрузилась в жаркий крепкий сон без сновидений.

На рассвете к ней в кровать забрался Дон. Он разбудил ее. Поцеловал.

– Дорогая, я поставил будильник на семь. Обязательно разбуди меня. У меня важное заседание комитета… Не забудь, прошу тебя.

Он тут же крепко, как ребенок, заснул. Она лежала рядом с этим долговязым человеком, прислушиваясь к его ровному дыханию, и в кровати с ним ей было так хорошо, так уютно, и она считала себя счастливой женщиной.

Эдди Спеллману удалось проскочить на своем грузовичке и распределить груз среди нескольких местных отделений профсоюза металлургических заводов в одном из районов Питтсбурга, однако он с трудом улизнул из устроенной ему депутатами засады возле Гринсберга. Они, несомненно, схватили бы его, если бы только не предупредил один его знакомый бухгалтер. Он же помог ему выбраться из сугроба по дороге домой, когда он съехал юзом по скользкому склону возле Дженстауна. Он, весело смеясь, рассказывал Мэри о своих злоключениях, когда грузили следующую партию.

– Он даже хотел мне налить… Он такой славный парень, знаете его, мисс Мэри? Очень добрый… все эти испытания заставят огрубеть любого… когда узнаешь его поближе, он просто отличный парень… и его звать так, как и меня… Эд, Эдди. Я ему говорю всякий раз, когда он пытается всучить мне бутылку: «Нет, я не пью до революции, ну а после нее мне будет так хорошо, что и пить не захочется…»

– Думаю, мы все последуем твоему совету, Эдди… Но иногда, особенно по ночам, я чувствую себя такой усталой, такой удрученной, что выпить хочется! – засмеялась Мэри.

– Конечно, что тут особенного, – сказал Эдди, вдруг сразу посерьезнев. – Вы ведь постоянно думаете о том, что все у них в руках – оружие, деньги, а у нас нет ничего.

– А вам, товарищ Спеллман, нужна лишь пара теплых перчаток и хорошее пальто для следующей поездки.

Его веснушчатое лицо залилось краской.

– Что вы, мисс Мэри, честно, мне не холодно. Двигатель в этой старой колымаге так нагревается, что мне в кабине тепло даже в лютый мороз… После этой поездки придется менять сцепление, а это потребует гораздо больше денег, чем мы можем себе позволить даже при строжайшей экономии… Да, дела на угольных разработках этой зимой на самом деле плохи…

– Но у шахтеров высокий дух, он не сломлен, – сказала Мэри.

– Вся беда в том, Мэри, что бодрый дух на голодный желудок в себе не долго поддержишь.

Вечером к ней в офис зашел Дон, чтобы вместе поужинать. Он был в приподнятом настроении, и его скуластое бледное лицо стало необычно пунцовым.

– Ну, моя дорогая девочка, что ты скажешь по поводу нашего переезда в Питтсбург, а? После пленума мне придется заняться организационной работой в западной Пенсильвании и Огайо. Местрович говорит, что ему там нужен человек, способный их там взбодрить.

Эдди Спеллман бросил на них осторожный взгляд из‑за тюка с одеждой, который он перевязывал веревочкой.

– Можете мне поверить, товарищ Стивенс, вы правы, им это сейчас очень нужно.

У Мэри от его слов похолодело внутри. Дон, вероятно, заметил, как она побледнела.

– Но мы ничем не рискуем, – торопливо добавил он. – Эти шахтеры сумеют постоять за одного такого парня, как я. Не так ли, Эдди?

– Конечно, о чем разговор… Там, где местные отделения сильны, вы чувствуете себя в гораздо большей безопасности, чем здесь, в Нью‑Йорке.

– Ну, в любом случае, – протянула Мэри, чувствуя, как у нее пересохло в горле, – если едешь ты, то еду и я. Но тебе ведь нужно ехать, так?

– Пойдите поужинайте, – сказал Эдди. – Я здесь сам управлюсь… Все равно придется здесь спать. Сэкономлю на ночлеге… А вы, товарищ Стивенс, накормите как следует мисс Мэри… Если бы все настоящие члены партии работали как она, то у нас… то у нас в стране к весне этого года произошла бы революция.

Они рассмеялись. Мэри с Доном пошли по Бликер‑стрит в итальянский ресторанчик, где, удобно устроившись за столиком, заказали комплексный обед за семьдесят пять центов и бутылку вина.

– Вижу, в лице Эдди ты обрела верного поклонника, – сказал Дон, улыбаясь ей через стол.

Через пару недель, когда ледяным зимним вечерком она пришла домой, то увидела Дона. Он собирал чемодан. Она невольно вскрикнула. Нервы были напряжены до предела, и ей становится все труднее совладать с собой.

– Ах, Дон, ты едешь не в Питтсбург?

Дон, покачав головой, продолжал заниматься плетеным чемоданом. Закончив, он подошел к ней, обнял за плечи.

– Еду на другой край земли с… да ты знаешь с кем… исключительно по партийным делам.

– Ах, Дон, как бы мне хотелось поехать с тобой! Я никогда еще нигде не была – ни в России, ни в какой другой стране.

– Еду только на месяц. Отплываем в полночь… И прошу тебя, Мэри, дорогая, если кто‑то спросит, я в Питтсбурге, понимаешь?

– Скажу, что не знаю, где ты. Я просто не умею лгать! – заплакала Мэри.

– Мэри, дорогая, я уезжаю всего на несколько дней… не будь глупышкой.

– Но если я и глупышка, то честная, – улыбнулась ему сквозь слезы Мэри.

Он, похлопав ее нежно по плечу, поцеловал. Подхватив чемодан и надвинув пониже на лоб клетчатую кепку, он большими шагами торопливо вышел из комнаты.

Мэри расхаживала взад и вперед по их пеналу, пытаясь унять рвущиеся наружу истеричные рыдания. Губы у нее дрожали. Чтобы хоть чем‑то заняться, она начала думать о том, как она все переделает здесь, в их квартире, чтобы она к возвращению Дона не была такой неухоженной и мрачной. Она подтянула кушетку к стене, пододвинула к ней стол, расставила вокруг него стулья. Нужно будет, покрасить в белый цвет деревянные панели, купить шторы ярко‑красного цвета.

Утром она пила кофе из треснутой чашки без блюдца, чувствуя, как ей одиноко, как неуютно в этой пустой квартире. Вдруг зазвонил телефон.

Поначалу она не узнала, чей это голос.

– Кто это говорит? – спросила она, прижимая к уху трубку.

– Ах, Мэри, – ответил ей кто‑то раздраженным тоном, – неужели не догадываешься кто? Бен Комптон. Говорю по буквам: Б‑Е‑Н… Бен. Мне нужно с тобой увидеться, кое о чем поговорить. Где встретимся? Только не у тебя.

Мэри старалась говорить с ним как можно тверже и холоднее.

– Сегодня я буду в верхней части города. У меня ланч с одной женщиной, которая жертвует деньги шахтерам. Конечно, это пустая трата времени, но тут ничего не поделаешь. Она не даст ни цента, если не выслушаешь всю ее печальную жизненную историю. Может быть, у публичной библиотеки в два тридцать?

– Лучше внутри… Сегодня на улице около нуля. А я только что переболел гриппом.

Мэри едва узнала его, он выглядел куда старше, чем прежде. В выбивающихся из‑под кепки неопрятных волосах она заметила седину. Наклонившись, он с раздражением пристально глядел на нее через толстые линзы очков. Он не пожал ей руки.

– Ну, я могу кое‑что рассказать тебе… если ты пока не знаешь, то все равно скоро тебе доложат… меня исключили из партии… как оппозиционера… за стремление к исключительности… ну, в общем, весь этот вздор. Что бы они там ни говорили, я остаюсь революционером… Продолжаю работать по‑прежнему, только вне партии…

– Ах, Бен, как я тебе сочувствую, – только и могла сказать Мэри. – Я об этом ничего не знаю, кроме того что прочитала в «Дейли». Все это так ужасно. Пошли отсюда. Охранник что‑то слишком подозрительно смотрит на нас.

На улице Бен дрожал от холода. Запястья его длинных рук, высовывающиеся из слишком коротких рукавов, покраснели.

– Ну, куда пойдем? – спрашивала его все время Мэри.

Они долго шли по улице, потом спустились в подвал кафе‑автомата и там, взяв кофе, сели за столик. Они тихо разговаривали.

– Я не хотел приходить к тебе, чтобы не столкнуться со Стивенсом… Мы с ним никогда не были друзьями, ты же знаешь. Теперь он вместе с этой коминтерновской толпой. Его возьмут в ЦК, когда они вычистят оттуда всех людей с мозгами.

– Но, Бен, у людей могут быть разные точки зрения, и все же…

– Партия прихлебателей и подхалимов… прекрасно! Мэри, мне нужно было увидеть тебя… Вдруг я почувствовал себя таким одиноким… знаешь… отрезан ото всех, от всего… Знаешь, если бы мы с тобой не были такими дураками, то сохранили бы тогда ребенка… Мэри, ты была так добра ко мне, когда я вышел в первый раз из тюрьмы… Скажи, а где твоя подружка Ада, ну, та музыкантша, у которой такая прекрасная квартира…

– Ах, она как всегда… проявляет свою глупость… бегает повсюду то с одним чокнутым виолончелистом, то с другим…

– Я всегда любил музыку… Мне не следовало расставаться с тобой, Мэри.

– Сколько воды утекло с тех пор, – холодно ответила Мэри.

– Ты счастлива со Стивенсом? Правда, у меня нет никакого права этим интересоваться.

– Бен, послушай, к чему ворошить прошлое?

– Знаешь, довольно часто в молодости думают так: я готов принести в жертву все, но потом, когда человек оказывается в полном одиночестве, когда он отрезан ото всех, он становится не таким как был прежде, понимаешь? Впервые в жизни у меня нет никаких деловых контактов. Может, ты устроишь меня на работу в какой‑нибудь фонд помощи безработным? В этих организациях дисциплина не так строга.

– Не думаю, чтобы они с восторгом отнеслись к твоей раскольнической деятельности.

– Выходит, и для тебя я рас