Глава восьмая, в которой Тоня находит троих новых друзей

 

На другой день Тоня с утра нарезала круги по гостиной, а Чайка-Гейр ковылял за ней по пятам.

— Пойдите вниз и чем-нибудь займитесь, — сказал в конце концов папа.

Тоня сделала еще пару кругов, потом остановилась и вышла из комнаты, громко топая.

 

Можно пробежаться на лыжах. Или попрыгать со Стены. Можно пройти по свежему лисьему следу. Или навестить Гунвальда. Всё воскресенье бело и свободно, выбирай — не хочу, но Тоня думала только об одном — о мальчишках из кемпинга. Хотя как раз о них она думать не собиралась. Не хватало еще занимать свою голову типусами, которые безо всякой причины накидываются на ни в чем не повинных людей.

— Да ну их! — вопит она небесам, и все снежные хлопья разворачиваются и убираются обратно наверх.

Но, как назло, не думать о мальчишках никак не удается. Как они вообще оказались в кемпинге? Туда запрещено приезжать с детьми.

— Нет, так не пойдет, — сказала наконец Тоня. Вышла из дому, прошла мимо Салли, через лес и оказалась у кемпинга.

 

Она встала за воротами — и тут же увидела мальчишек. Недотрога стоит под веревками сушилки, а задира болтает ногами, раскачиваясь на железной перекладине. Не успев хоть немножко подумать, Тоня скатала снежок и запустила в задиру. Попала. Задира грохнулся на землю как куль — и тут же вскочил, уже со стиснутыми кулаками. Но увидев, кто это, остановился как вкопанный.

 

И вот они стоят — Тоня, задира и недотрога, и время стоит между ними, замерев.

— Если б ты сейчас не слез, Клаус Хаген подвесил бы тебя здесь на прищепках на веки вечные, — говорит в конце концов Тоня.

Задира осторожно подходит ближе и останавливается у ворот. Его гладкие каштановые волосы прижаты банданой.

— Меня зовут Тоня, — говорит Тоня.

Мальчик делает вдох. Потом, уставив в Тоню карие глаза, сообщает, что его зовут Уле.

— Мне восемь. А это Брур. Ему десять.

И он кивает в сторону недотроги — тот по-прежнему стоит под сушилкой.

— Как его зовут? — переспрашивает Тоня.

— Брур. Его зовут Брур.

— Брур — это просто брат. Так никого не зовут.

— Зовут, — упрямо стоит на своем Уле.

— А почему он к нам не подходит? — спрашивает Тоня.

— Он пасет Гитту.

И тут только Тоня замечает, что чуть поодаль от мальчика со странным именем Брур торчит из снега розовая шапочка. У них есть сестренка.

Тонино сердце подпрыгивает и переворачивается. Есть много вещей, о которых она мечтает. Ей бы хотелось заполучить аккордеон, кроликов, собственную мотопилу, лыжи, скругленные и сзади, и спереди, как у ее теток. Ей бы хотелось, чтобы тетя Идун стала невестой Петера, кемпинг объявили вне закона и на земле настал бы мир и покой. И чтобы на мосту к сетеру, рядом с купальней, повесили тарзанку. И еще ей хочется такую же кровать с пологом, как у Андреи из их класса. И чтобы льды в Гренландии перестали таять, и у мамы стало бы меньше работы. Но больше всего этого и всего остального Тоне хочется младшую сестренку.

 

— Для чего она тебе? — спросил однажды Гунвальд.

— Чтобы всему ее научить.

— Научить всем твоим хулиганским штучкам?

— Да. И этому тоже.

Тоня, которой запрещено входить в кемпинг Хагена, нагло проскальзывает в ворота. Она подходит к недотроге и улыбается копошащейся в снегу Гитте. Это пухленькая малышка лет двух или трех. Тоня протягивает руку этому у сушилки, который пасет сестренку.

— Меня зовут Тоня.

— Брур, — отвечает мальчик и несмело пожимает Тонину руку.

Он кажется добрым, этот старший брат Брур. Светлые волосы слегка вьются, и Тоне вспоминается ангел из старинной Библии Салли.

— Добро пожаловать в Глиммердал, — говорит она бодро и уверенно. И как раз на этих словах из-за угла дома выходит Клаус Хаген.

 

Тетя Эйр однажды научила Тоню, что если она вдруг встретится с медведем, то надо упасть на землю и притвориться мертвой, медведь потопчется и уйдет восвояси. Не успевают дети и рот разинуть, как Тоня ныряет в свежий снег головой вперед.

— Трулте!

Клаус Хаген визжит. Тоня лежит в снегу и изо всех сил изображает, что она мертвая, хотя ей страшно хочется перевернуться на спину и проорать так громко, чтоб этот тип запомнил уже раз и навсегда: она не Трулте, она — Тоня, и если он еще раз назовет ее этим дурацким именем, то она такое сделает, такое, что ужас что будет.

Но вместо этого она изображает из себя труп. Она даже дышать перестала. А человек не может вести себя плохо, если он умер и труп. Даже Тоня Глиммердал не может.

— Трулте, убирайся отсюда!

Он склоняется над ней. Если уж по правде, Тоня предпочла бы иметь дело с медведем. К счастью, в это время в конторе кто-то начинает жать на звонок, вызывая Хагена.

— Трулте, чтоб я тебя не видел, сейчас же убирайся, — повторяет он, уходя. — Здесь вас и так слишком много развелось.

 

Тоня лежит, пока Гитта не начинает ковырять ее пластмассовой лопаткой, приговаривая «доблое утло». Только тогда Тоня встает и улыбается.

— Айда со мной к Гунвальду?

— Да-да, — говорит Гитта.

Она не знает, кто такой Гунвальд, но везде лучше, чем в кемпинге этого злющего дядьки.

Брур метнулся в один из домиков предупредить, куда они пошли. И вот они вереницей выходят за ворота.

 

Посредине дороги идет Брур и ведет Гитту за руку. Уле скачет по сугробам вдоль обочины, катая снежки и запуская их.

— Он тебя не любит? — спрашивает Брур.

— Да, можно сказать и так, — признается Тоня.

— Мне кажется, он и на нас злится. Почему он такой злой?

— Он хочет, чтобы нас держали взаперти, пока мы не перерастем детство, — объясняет Тоня. Но еще не хватало морочить себе голову глупостями, которые он несет.

В ее голосе такая железная уверенность, словно сам Гунвальд идет с ними и говорит эти слова.

— Он твой смертный враг? — спрашивает Уле с верхушки сугроба. Он согнул светоотражатель, и теперь шест распрямляется со свистящим звуком пьинг.

Тоня задумывается.

— Смертный враг? Не знаю, — отвечает она. Сказать так — это все-таки зайти слишком далеко.

Вдруг ей в голову приходит чудовищная мысль.

— Так вы, наверно, родственники Клауса Хагена? Раз вас пустили в кемпинг?

— Родственники? Не-ет. С ума сошла? — кричит Уле.

— Мама собиралась сюда на оздоровительный курс, а мы должны были ехать к папе в Данию, — объясняет Брур.

— Мы жили там раньше, когда мама с папой были женаты, — добавляет Уле.

— Дамия, — говорит Гитта.

— Но потом вдруг папе наш приезд оказался некстати, — бормочет Брур. — Случился кризис, делать было нечего, маме пришлось взять нас сюда, хотя это против правил. Мы должны вести себя примерно и достойно.

— И мы стараемся ка-а-а-а-ак можем, — кричит Уле, растягивая слово «как».

Вдруг его глаза снова вспыхивают.

— Тоня, здесь какая-то бабка шпионит за нами!

В руке у него готовый снежок. Тоня не успевает остановить его — Уле запускает снежком точно в окно Салли, и Тоня видит только, как лиловые кудерьки шарахаются и прячутся за горшки.

 

Салли как раз поднимается с пола, когда в дом врывается Тоня с Уле в кильватере.

— Ты жива? — обеспокоенно спрашивает Тоня и шлепает к Салли через комнату, не сняв сапог. На ковре остается снежная дорожка.

— Кто это с тобой? — спрашивает Салли тоненьким голосом, пока Тоня поднимает ее очки и водружает их на место.

— Его зовут Уле. Он думал, ты шпион, — объясняет Тоня. — Что правда, — добавляет она, подумав.

Салли знакомят с Уле, и он охотно отвечает на ее расспросы. Рассказывает, что живет в городе, в блочном доме, и что ему недавно исполнилось восемь. Салли сыплет вопросами.

— Нас на улице еще двое ждут, — вмешивается Тоня. — Мы пойдем.

— Они не хотят сока? — спрашивает Салли.

Тоня мотает головой — не хотят. Тетя Эйр сказала однажды, что нужно обладать добрым сердцем, чтобы назвать сок Салли соком — он больше похож на воду, с которой приключилась беда. Но на самом деле сок у Салли обычный, разве что жидковатый. Просто сок Гунвальда безбожно хорош, как говорит тетя Идун. Когда в конце лета у Гунвальда настают великие дни соковарения, Тоня всегда болтается у него на кухне. Он кипятит, выжимает, пробует, закатывает и убирает банку за банкой с черничным и черносмородиновым соком и тайным свежим соком вороники, а Тонины любимые соки — малиновый и из поспевшей на солнцепеке белой и красной смородины. Самое прекрасное в соковых днях — пена, которую Гунвальд снимает с кипящих кастрюль с соком. Так бы он ее выбросил, но Тоня мажет ее на бутерброды и ест, пока живот не надувается, как резиновый мяч. Сидеть на кухне у Гунвальда в доме, пропахшем ягодами, и есть бутерброды с теплой розовой пеной — примерно так Тоня представляет себе жизнь на небесах.

— Сок попьем у Гунвальда, — шепчет она Уле и тянет его за собой.

 

Гунвальд как раз выходит из хлева, когда небольшой отряд подходит к дому.

— Смотри, кого я нашла! — кричит Тоня и обводит всех рукой, словно директор бродячего цирка представляет публике труппу.

Гунвальд идет через двор размашистым шагом. Гитта, пытаясь увидеть великана целиком, задирает голову так высоко, что чуть не опрокидывается.

— Кто из вас побил вчера Тоню? — громко и строго говорит Гунвальд, и брови его топорщатся наверху, как флаг на флагштоке.

Уле пятится.

— Я, — говорит он тоненько.

— Ты часто бьешь людей при встрече? — спрашивает Гунвальд.

— Да…

— Но он не нарочно, — объясняет светловолосый Брур.

— В Глиммердале бьют только по гвоздям, — заявляет Гунвальд.

Он ждал Тоню, поэтому в печке у него как раз поспел мраморный кекс.

Уле, Брур и Гитта никогда не ели мраморного кекса. И они никогда не думали, что великаны пекут кексы.

Сначала гости просто сидят за огромным кухонным столом Гунвальда, едят кекс, пьют сок и молчат.

— Исё, — говорит наконец Гитта и двигает по столу пустую тарелку.

Уле долго вертится на стуле и вдруг исчезает где-то в недрах лома.

 

— Он от сахара перезаряжается энергией, — объясняет Брур, слушая, как Уле скачет где-то в комнате. — Мама говорит, что надо завести для него беличье колесо. Пирог был очень вкусный, — добавляет он.

— Энергией? — переспрашивает Гунвальд.

Он допивает последний глоток кофе, и Тоня понимает, что в Глиммердале снова намечаются испытания саней.