Детка, давай поиграем в семейную жизнь

 

Белла

 

– Никогда – слышишь, никогда! – я больше не буду врать ради тебя! – шипит Амели.

– Но я не просила тебя врать, – замечаю я. Ненавижу, когда мои друзья разыгрывают передо мной ангелов во плоти. Как будто мне никогда не приходилось лгать ради того, чтобы прикрыть Амели. Я задумываюсь об этом и понимаю, что нет, не приходилось. Но если бы пришлось, я бы солгала – потому что иначе для чего вообще нужны друзья? К черту. Именно поэтому я ни одной живой душе не говорила о своей тайне.

– Ты поставила меня в неловкое положение. Мне нравится Филип.

– А я люблю его.

– Ну конечно. Поэтому ты и вышла за него замуж, будучи уже замужем, – огрызается она.

– Но...

Амели взмахом руки заставляет меня замолчать. Она открывает дверцу бара, достает бутылку виски и щедрой рукой наливает его в наши кофейные чашки, хотя сейчас еще утро. Ее действие приводит меня в уныние, поскольку я имела обыкновение делать то же самое, когда мы после гибели Бена сидели вдвоем и разговаривали и когда это являлось единственным способом притупить боль и шок.

– Ну... – Амели умолкает, так как явно не знает, что сказать.

Я набираю в грудь побольше воздуха и начинаю:

– Стиви был моей первой любовью. Он приехал в Кёркспи, когда мне было шестнадцать. В моей серой жизни он стал как бы лучом света. В отличие от большинства девчонок нашего городка я никогда не ходила на свидания с местными мальчишками, с которыми училась в школе. Городок у нас такой маленький, что все знают друг друга с самого детства. Это как, например, пойти на свидание с братом. Когда я пошла в пятый класс, то думала не о мальчиках, а только о том, какие выбрать предметы.

Амели, которая очень серьезно относится к образованию, настолько шокирована, что перебивает меня:

– Учебный год уже начался, а ты еще не выбрала предметы?

– Да, Амели. Я не как ты или Бен. У меня нет таланта или призвания к чему-либо. И никогда не было. Я дожидалась списков, где было указано, какой учитель ведет тот или иной предмет, и шла к тому, кто обращает меньше внимания на внешний вид и дает меньше домашних заданий. Но потом у нас в школе появился Стиви, и я стала думать о том, как подобраться к нему поближе. Я выяснила, что он собирается выбрать литературу, политику, музыку и историю. Эти предметы я и перечислила в своем заявлении.

– Да, усилия феминистского движения не пропали даром, – иронически бормочет Амели.

– В то время я считала, что это одна малина, но потом часто думала о том, что лучше бы выбрала географию и социологию, чем политику и музыку. Но мне кажется, мы уклонились от темы.

Амели сухо кивает.

– Стиви был на языке у всей школы. Он был на год старше всех в нашей параллели, так как пропустил год занятий, путешествуя по Южной Америке. Представляешь, какие преимущества это ему давало? Он ездил туда с родственниками – по-моему, двоюродными братьями – и по сравнению с другими мальчишками казался взрослым. Он столько всего знал! Он был таким загадочным, таким самоуглубленным и задумчивым... Все девочки хотели дружить с ним, а все мальчики – быть похожим на него. В первый же учебный день три девочки пригласили его на свидание.

– У вас в школе насчет этого, похоже, не церемонились, – замечает Амели.

– Мы жили в маленьком городке. Там каждый устраивает свой досуг как может, – говорю я. – К счастью, он жил недалеко от меня. После уроков мы обнаружили, что нам в одну сторону, и пошли домой вместе. Стоял замечательный день – начало сентября, погода еще летняя. Ясное синее небо, только начавшие золотиться листья. Заходящее солнце обливало нас мягким теплом. Деревья отбрасывали длинные тени. Я до сих пор помню сладкий запах подсыхающей травы и почувствовавшей приближение зимы живой изгороди.

Таких приятных воспоминаний о погоде у меня немного, потому что чаще всего мое возвращение из школы домой сопровождалось в лучшем случае пронизывающим ветром.

– Я просто хотела сказать, что в моей жизни не было ничего более романтического, чем та прогулка до дому со Стиви.

– Ничего?

– Ничего.

– Кроме предложения Филипа, – подсказывает мне Амели.

– Вообще-то нет, – говорю я, решая не успокаивать ее ложью. – Оказалось, что Стиви не был загадочным, самоуглубленным и задумчивым, – он был просто скромным.

Как только мы преодолели неловкость недавнего знакомства, выяснилось, что он интересен и очень умен. Он захотел проводить меня и прошел мимо своего дома к моему, а потом я захотела проводить его и мы вернулись к его дому, а потом...

– Он снова пошел тебя провожать.

– Да. – Несмотря на мои невеселые обстоятельства, я улыбаюсь. – Мы ходили туда-сюда с четырех до семи. В семь нам встретился мой отец. Он сказал, чтобы я прекратила шататься и шла домой пить чай. И тут Стиви, прямо в присутствии отца, поцеловал меня в щеку.

– Какой демонстративный жест, – говорит Амели. Я с обидой смотрю на нее.

– Именно так. Мы стали парой. Он зашел в дом, попил чаю с отцом и братьями, а затем мы поиграли в «Четыре в ряду». Я разбила его в пух и прах.

До того вечера в нашем доме всегда стояла безрадостная тишина, прерываемая только тиканьем часов, шипением выгорающего в камине угля и периодическими ссорами и пьяными выходками. Своим приходом Стиви согрел наш дом.

– Мы были неразлучны весь пятый и шестой класс. Мы любили друг друга так, как можно любить только в ранней молодости. Мы вместе учились, читали стихи, он пел и играл на гитаре. Для нас было очевидно, что мы пойдем учиться в один университет. Я всегда считала, что Стиви вытащит меня из Кёркспи. Главной причиной моего влечения к нему была его непохожесть на окружающих. Я подождала, пока Стиви определился с выбором, и подала документы в тот же университет. Мы оказались в Абердине. Там очень хороший университет, но даже тогда я уже была немного разочарована тем, что мы не отправились куда-нибудь еще дальше.

– А твой отец не возражал против того, что вы решили ехать вместе?

– Он никогда не лез в мою личную жизнь. И ни в какую другую тоже. Думаю, он просто был рад, что я еду учиться и не буду обивать каблуки в Кёркспи.

Я приукрашиваю действительность. Не думаю, что Амели поймет меня, если я скажу ей, что мой отец был рад, что я просто исчезла с его глаз. Ему было все равно, чем я занимаюсь, – лишь бы, чего доброго, не вернулась обратно. Только однажды он высказался в том смысле, что университетское образование пойдет мне на пользу: «Станешь поласковей и вообще». А Стиви он посоветовал заняться каким-нибудь ремеслом: «Ты, парень, научись делать что-нибудь руками, а то закончишь как и все остальные – будешь с шантрапой в забегаловке штаны протирать».

– Может, все бы обернулось по-другому, если бы мама была жива. – В голосе у меня дрожит жалость к себе.

С чего надо начать, чтобы толком объяснить все Амели? Держу пари, что, если бы мы играли в ассоциации, на слово «детство» она бы ответила такими словами, как «лето», «телевизор» или «сладости». Моими ассоциациями были бы «уныние», «страх» и «вина». Мой отец полагал, что конфеты, центральное отопление и даже добрые отношения в семье были излишествами, без которых мы вполне могли обойтись. Он был уверен, что жизнь на северо-востоке Шотландии неразрывно связана с лишениями, и не считал нужным бороться с ними, а даже любил их. Ему не доставляли неудобства ни жесткие стулья, ни холод, ни ледяной ветер. Но главной отличительной особенностью наших с ним отношений было его глубокое недоверие ко мне.

Мой отец был промысловым рыбаком, а рыбаки – суеверные люди. Все эти поверья передаются из поколения в поколения, и, может быть, раньше, до появления сложного навигационного электронного оборудования и современных средств поиска рыбы, они были оправданны, ведь промысел в большой мере зависел от удачливости рыбака. Никогда не лишне подкрепить свои шансы.

Суеверий, в которые отец верил и согласно которым организовывал свою жизнь, было бессчетное количество. Считалось, что нельзя называть лодку именем, оканчивающимся на гласную, нельзя красить лодку в голубой цвет, покидать порт в пятницу, брать на борт священника, свистеть, находясь в море. Беду приносили кролики, а также свиньи и женщины – женщины в особенности. Я думаю, что это глубоко укорененное недоверие к женщинам может брать начало в мифе о губящих корабли сиренах – или в простом женоненавистничестве. Нас и близко не подпускали к лодкам. В семьях рыбаков существовали особые правила, разъясняющие, как и когда женщины должны были мыться, работать по хозяйству, печь хлеб и даже расчесывать волосы.

Мой отец произвел на свет четырех сыновей и считал, что не обделен удачей, – но в тот день, когда родилась я, море забрало одного человека из его команды. Он решил, что это из-за меня. Он и помыслить не мог о том, что винить надо было ужасную погоду и бурное море.

Он окончательно утвердился в мысли, что я черт в юбке, когда увидел, что я расчесываю волосы, в то время как братья были в море. Он орал на меня, говорил, что я настоящее проклятие. Я что, хочу, чтобы они все погибли? В тот вечер умерла мать. Некоторое время после этого я и сама верила в свою способность приносить несчастье. «Бич сечет до мяса – вина до нутра». Сейчас, когда я сижу в теплой, чистой кухне Амели, эта суеверная чушь кажется мне невероятной. Скорее всего, я не смогла бы объяснить ей хоть что-нибудь.

Но мне и не приходится этого делать, поскольку Амели спрашивает:

– А что думали его родители?

– Родители у него были в разводе. Своего отца он годами не видел. Он жил с матерью, которой я нравилась. Она была рада, что мы едем вместе. Она придерживалась старомодного и по существу неверного мнения, что я уберегу его от беды.

– Когда вы поженились?

– Мне было девятнадцать.

– Так мало!

– Мне как раз это и нравилось, нравилось, что у нас впереди целая вечность. Я была уверена, что мы никогда не расстанемся. – Я замолкаю и думаю о том времени, когда я еще верила в слово «никогда». Это почти физически болезненно. – Мы так любили друг друга! Для нас это был логичный, само собой разумеющийся шаг – хотя при теперешних обстоятельствах он кажется глупым. Забавно, что взгляд в прошлое показывает события совсем в другом ракурсе. Сама идея пожениться родилась за одну минуту. Не успев отойти от похмелья после ночной пьянки, мы отправились в бюро записи актов гражданского состояния. Свидетелей притащили с улицы. И хотя Шотландия – это все же не штат Невада, нам обоим было больше восемнадцати, так что оформить брак не составило труда. Это было романтично. Что-то вроде приключения.

– Что пошло не так?

– То, что должно было. Мы были слишком молоды. Нам почти сразу же стало стыдно своего поступка, мы испугались и не решились рассказать о нем ни родителям, ни кому-либо еще.

– Вы подумали, что они рассердятся?

– Я подумала, что это только мое со Стиви дело. Что-то вроде этого. Мы лишили мать Стиви возможности показаться на людях в шляпе. Мой отец, наверное, слегка обиделся бы на то, что от него скрыли достойный повод как следует напиться, – но одновременно вздохнул бы с облегчением – ведь ему не пришлось оплачивать свадьбу. – Я смущенно пожимаю плечами, словно извиняясь за ошибку молодости. – Я думала, что, выйдя замуж, стану более независимой, однако этого не случилось. Я чувствовала себя просто глупо. Мы знали, что все отнесутся к нашему поспешному бракосочетанию как к идиотской, безответственной шутке, потому что... ну, ведь именно так и было. Мы молчали, поскольку не хотели услышать то, что и так знали.

Амели встает, берет печенье из вазы на буфете и снова садится. Она предлагает мне шоколадный диджестив. Обычно я к нему неравнодушна, но в этот раз отрицательно качаю головой. Амели двумя укусами приканчивает одно печенье и принимается за следующее.

– Пока мы учились в университете, все было нормально. Мы даже в каком-то смысле наслаждались нашим маленьким секретом. Мы жили в общежитии, у нас не было практически никаких обязанностей. Мы были просто большими детьми, играющими в семейную жизнь. Мы столкнулись с реальной жизнью только после получения диплома. Мы переехали в Эдинбург. Жить там оказалось дорого.

У нас не было денег и не было работы, а когда мы все же нашли работу – дерьмовую и низкооплачиваемую, – деньги у нас все равно не задерживались, потому что мы платили за квартиру.

Я рассказываю о том времени, и у меня холодеют пальцы на руках и ногах. В нашей продуваемой всеми ветрами квартире всегда было холодно. Так же холодно, как в Кёркспи.

– Стиви твердил, что хочет быть музыкантом, но в Эдинбурге это было практически неосуществимо. Все говорили, что нам надо двигаться на юг или даже за границу. Но Стиви не хотел. Он полагал, что его талант кто-нибудь обнаружит, пока он будет, напевая, жарить картофель фри в «Макдоналдсе». Понемногу я начала его ненавидеть за это. Мне казалась абсурдной его вера в то, что в один прекрасный день кто-нибудь крикнет: «Эй, ты, с солонкой! Ты именно тот парень, кого я искал». Но все стало еще ужаснее, когда он отказался от мечты сделать что-то в своем собственном стиле и полностью посвятил себя подражанию Элвису Пресли.

– Полностью? А что, он и раньше этим занимался?

– Он выступал перед публикой в облике Элвиса, еще когда был ребенком. Мать возила его по клубам, в которых собираются рабочие. Я видела фотографии. Можешь себе представить? И что это за мать такая, что одевает десятилетнего сына в голубой клеш и заставляет петь в зале, полном пьяных мужиков?

– Ему это не нравилось? – спрашивает Амели.

– Нравилось, и еще как!

– Если ему это нравилось, тогда с матери взятки гладки. Она ему ничего плохого не сделала.

Меня раздражает привычка Амели подходить ко всему с позиций разума.

– Но зато какое это зерно для будущего ростка мечты! Бесполезной и безвкусной мечты. Разве нельзя было направить его талант в другое русло?

– Возможно, она делала все, что могла.

– Да. – Я киваю. Возможно, насчет его матери я и пережимаю – но все же я в этом никогда ее не понимала. – Когда с деньгами у нас стало совсем туго, он уцепился за безумную идею снова петь по клубам. Неприятнее всего то, что он на самом деле очень хорош. Вечер за вечером мы проводили в убогих кабаках. Стиви, облачившись в свой маскарадный костюм, пел чужие песни. Меня ужасала мысль о том, что остаток жизни я проведу шатаясь по грязным притонам. – Я горестно вздыхаю.

– Теперь я лучше понимаю твою ненависть к двойникам Элвиса, – говорит Амели.

– Но и мои шансы начать приличную карьеру тоже оставляли желать лучшего. Я и понятия не имела, что собираюсь делать со своей жизнью, и поэтому медленно погружалась в депрессию. Я хотела уехать, но чувствовала себя будто в ловушке из-за того, что мы со Стиви были женаты. Прошло немного времени, и люди начали спрашивать нас, когда мы поженимся. Мы как-то все не могли подойти к тому, чтобы объявить, что мы уже состоим в браке. Другие, более проницательные люди начали спрашивать, почему мы еще вместе – ведь у нас теперь определенно разные планы на будущее. Мы были не в состоянии объясниться ни перед теми, ни перед другими. Наш пикантный секрет превратился в висящий над нами дамоклов меч.

Прошло еще немного времени, и мы начали ссориться. Затем быстро докатились до настоящих скандалов. Мы с пугающей скоростью пикировали с высот первой любви в отвратительное болото худшего из видов семейной жизни. Поэтому я ушла.

– Прямо так?

– Прямо так.

– А почему вы не развелись?

– После моего ухода мы больше ни разу не виделись.

– Вы больше не... – Амели настолько поражена, что не в силах закончить предложение. – Как ты могла быть такой беспечной? Такой безответственной? Многие люди женятся в молодом возрасте, совершают ошибки. Вопрос, с кем ты хочешь провести остаток жизни, очень непрост. Многие в первый раз отвечают на него неправильно. Но ты должна была оформить развод.

Я киваю. Я и так знаю – и всегда знала, – что должна была оформить развод, но ведь часто необходимые и разумные вещи так трудно сделать. Проще притвориться перед самой собой, что ничего неприятного вообще не произошло.

– И почему ты приняла предложение Филипа? Почему ты и тогда ни в чем не призналась? – спрашивает Амели.

Это, наверное, самый тяжелый вопрос из всех. Я собираюсь с духом.

– Филип сделал мне предложение спустя двадцать минут после того, как я узнала, что Бен погиб. Я даже не успела сказать ему об этом. Я была так напугана. Ты должна...

Я не заканчиваю предложение. Она должна понять. Она должна понять, что мне нужно было ощутить какую-то опору в жизни, а у меня не было ничего реального и определенного, кроме того, что я люблю Филипа, а он предложил мне выйти за него замуж. Мне хотелось чувствовать себя в безопасности – и поэтому я сказала «да».

Дело было не в банковских счетах и практических навыках, а в чем-то другом. В чем-то, что мне трудно описать словами. Может быть, это имело отношение к его квартире, а в особенности к ворсистым коврам кремового цвета – таких пушистых и роскошных ковров я не видела никогда в жизни. Или к фотографиям в серебряных рамках, которые показывали, что Филип знаком с большим количеством красивых людей, живущих красивой жизнью. Так, по крайней мере, казалось при взгляде на эти фотографии. На них даже старухи выглядели невозможно стильно – серебряная седина, черные брючные костюмы, шикарные бриллианты. Ни следа бигуди или растянутых чулок.

Я не решаюсь поднять глаза на Амели, поэтому не знаю, обиделась она или поняла.

– Значит, по-твоему, в этом виноват Бен?

– Нет! Амели, как ты могла так подумать?! – вскидываюсь я. Я заставляю себя посмотреть ей в глаза, чтобы она видела мою искренность. – Я любила Бена. Я бы никогда не стала использовать его гибель для оправдания моих жизненных трудностей. Но именно из-за того, что Бен был мне близким другом, я в тот момент оказалась не в состоянии ясно мыслить.

Амели, кажется, принимает такое объяснение. Она делает глубокий вдох и выпускает воздух через нос.

– А что, до свадьбы у тебя не было возможности сказать ему, что ты уже замужем?

– Я пыталась. Ты никогда не попадала в ситуацию, когда тебя с кем-то знакомят, а ты тут же забываешь, как зовут нового знакомого? Ты встречаешься с ним снова и снова и каждый раз бормочешь что-то нечленораздельное, лишь бы не признаваться, что ты не помнишь его имени. И момент, когда ты еще можешь спросить, уже упущен.

– Я понимаю, о чем ты говоришь.

– Вот. Со мной было примерно то же самое, только в миллион раз труднее и страшнее. Как я могла сказать: «Кстати, Филип, я не говорила тебе, что уже замужем?» Я хотела что-то сделать, правда хотела. Но по мере того как наши планы насчет свадьбы обретали форму, возможностей для признания становилось все меньше... – Я замолкаю. Я положилась на авось, и этому нет другого объяснения, кроме того, что я трусиха. Жалкая трусиха, решившая, что все как-нибудь само образуется.

Мы с Филипом не стали откладывать свадьбу, но короткий срок, отпущенный на приготовления, не помешал нам организовать ее на высшем уровне. На это большое действо было приглашено больше двух сотен гостей. Я намеревалась пустить пыль в глаза. Смерть Бена оставила во мне чувство уязвимости и страха. Я не просто испугалась того, что если я не вцеплюсь в жизнь мертвой хваткой, то в следующий раз автобус найдет меня – хотя, конечно, было и это. Но больше всего меня пугала мысль о том, что если я умру завтра, то не оставлю после себя ничего, никакого следа.

Бен был относительно преуспевающим драматургом. Его пьесы регулярно играли местные репертуарные театры. Их благожелательно принимали критики. Его вещь даже хотели поставить в одном из театров Уэст-Энда. Смерть застигла Бена на вершине финансового и драматургического успеха, но вся его жизнь прошла на вершине другого успеха – эмоционального. Его любила Амели – ясной, яркой и ровной любовью, которая всегда приводила меня в изумление. Он был любящим и любимым отцом, никогда не терявшим эмоциональную связь со своими детьми, и чутким и понимающим спутником жизни. Для всех, кто его знал, его смерть стала сокрушительным ударом, но одновременно она стала манифестацией того, какой значимой и нужной была его жизнь.

Я хотела того же. Наполненной смыслом, значимой и нужной жизни.

Я не умела писать пьесы, так что сделала лучшее, что смогла придумать: купила свадебное платье от Веры Вонг и устроила прием в шикарном лондонском отеле. Не смейтесь. Для меня это было начало. Горе не прибавляет здравого смысла.

Это неправда, что большую свадьбу необходимо планировать и готовить несколько лет. В моем случае это заняло ровно четыре месяца, одну неделю и два дня. Конечно, новообретенный статус невесты Филипа позволял мне преодолевать все препоны с помощью его денег. И арфист, и священник, и представители фирмы, занимающейся свадебным столом, стали настаивать на том, что не принимают заказы, когда до торжества остается так мало времени, но я предложила им вознаграждение, превышающее их расценки, – а в случае со священником пожертвовала в фонд церкви значительную сумму, – и все чудесным образом уладилось. На мне было сногсшибательно простое и просто сногсшибательное платье, туфли от Джимми Чу и нижнее белье «Агент Провокатор». Моими волосами занимался один из лучших лондонских стилистов. Это было совсем не похоже на поспешную и жалкую роспись со Стиви.

– Последнее, что я слышала о Стиви, – это что он вернулся в Абердин. Черт возьми, я не думала, что он когда-нибудь объявится у меня на пороге. Или, что еще хуже, на пороге у моей подруги. И что мне теперь со всем этим делать?

– Интересно, что сам Стиви будет со всем этим делать? – размышляет вслух Амели.

– О господи!

Весь ужас сложившегося положения наваливается на меня. Мне становится настолько плохо, что я боюсь, что меня вырвет. Не исключено, что Лаура, одна из двух моих лучших подруг, спит с моим мужем. Одним из двух моих мужей. Вот как.

– Скорее всего, она начнет рассказывать ему про тебя, – говорит Амели. – Интересно, что он на это скажет. Может быть: «Мир тесен. Забавно. Знаешь, твоя подруга – это моя жена».

В голове у меня все мешается, и я почти не улавливаю сарказма в голосе Амели. Но только почти. Я стараюсь сосредоточиться.

– Нет. Все будет нормально. Она назовет меня Белла.

– Ну да, – настороженно отвечает Амели. – Это ведь, в конце концов, твое имя.

– Тогда меня звали иначе: Белинда. Это поможет мне выиграть время.

– Ты поменяла имя?

– Имя Белинда мне никогда не нравилось, оно такое... – Я не знаю, как закончить фразу.

– Значит, Белла – это всего лишь прозвище?

– Нет. Я официально переменила имя. Теперь меня зовут Белла.

– Господи, ты действительно полна сюрпризов. Я всегда думала, что ты из тех людей, кому трудно сохранить в секрете даже содержимое рождественского чулка, и вот пожалуйста – ты оказалась специалистом в сфере сокрытия сведений о себе. Жаль, Бен не дожил. Он был бы в восторге.

А я, со своей стороны, совсем не в восторге. Кажется, я сейчас расплачусь.

 

РАЗВЕ ЭТО СТРАННО?

 

Лаура

 

Вторник, 25 мая 2004 года

 

После краха, постигшего мою супружескую жизнь, я нередко, просыпаясь утром, задумываюсь о том, зачем вообще люди живут в Лондоне. У меня в этом вопросе нет выбора. Я живу в Лондоне, потому что Эдди необходимо хоть изредка видеться с отцом, а если я перееду, их встречи гарантированно уйдут в небытие. Когда бы я задалась целью совсем возненавидеть Оскара, я легко смогла бы возложить на него вину за всю неустроенность моей жизни. Среди очевидных неудобств можно назвать постоянную нехватку денег, отсутствие приличной карьеры и крайне низкую самооценку. Иногда я провожу целые часы, занимаясь поиском связей между недостатками Оскара и перегруженностью лондонского метро, отсутствием в Лондоне уединенных скверов (и даже свободных от собачьего дерьма парков), высокой платой за детский сад и квартиру и непомерным муниципальным налогом.

Но иногда у меня наступает просветление, и я вспоминаю, что многое в этом городе приводит меня в восторг и что половину детства я провела мечтая о том, как буду жить здесь. Я никогда не связываю Оскара с привлекательными аспектами городской жизни.

Мне нравится, что в Лондоне в любое время дня и ночи можно купить хлеб – и при этом выбрать между ржаным хлебом, хлебом с корицей, хлебом из дробленых злаков, немецким хлебом «пумперникель», хлебом для панини и хлебом для брускетте. Мне нравится, что Эдди растет в окружении людей разных национальностей и культурных традиций. Он никогда не будет думать о ком-нибудь, что он «другой» или «странный». Мне нравится, что в этом городе всегда есть куда пойти и чем заняться и что почти во всех музеях не берут плату за вход.

Я неизменно испытываю вспышку отвращения к лондонской жизни, когда стою на платформе и дожидаюсь дорогого, переполненного и уже опаздывающего поезда, который должен доставить меня в Шепардс-Буш на работу. Всегда, но не сегодня. Сегодня, отправившись, как обычно, на работу, к своему удивлению, я совершенно не чувствую ненависти к распираемым людьми подземельям метро. Я вежливо отступаю назад, даю людям возможность выйти из поезда и только потом бросаюсь вперед в стремлении оккупировать пусть не сиденье, но хотя бы кусочек пола в вагоне. Я улыбаюсь... всем подряд. Меня даже не беспокоит, что никто не улыбается в ответ.

Я приезжаю на работу еще до девяти часов. Против обыкновения, я не злюсь, когда вижу, что Салли, моя сменщица, в который раз оставила мне всю бумажную работу. Я не теряю спокойствия, даже когда обнаруживаю, что она записала двух первых пациентов на одно и то же время и они теперь с возмущением смотрят на меня. Всю первую половину дня я работаю с беспрецедентной эффективностью и доброжелательностью, а когда подходит время ленча, вместо того, чтобы уныло жевать извлеченный из шкафа – а до этого принесенный из дома – сандвич с ветчиной, я решаю пойти на улицу подышать свежим воздухом. Может быть, я даже побалую себя и съем сандвич в маленьком итальянском кафе на углу, которое называется «Кафе Бьянки».

Шепардс-Буш словно охвачен броуновским движением. В нем участвует одна монахиня, целая бригада рабочих-строителей, несколько пожилых пар и матерей с колясками, парочка пижонов и средних размеров стадо вышедших покурить офисных работников. Меня до глубины души поражает, как велик мир. Конечно, все это каждый день мельтешит перед глазами, но я будто только что заметила, что все люди вокруг живут своей жизнью. И никто из них не имеет никакого отношения ни к Оскару, ни к моей сердечной ране. Мысль бьет меня по голове, словно упавший с крыши кирпич, но, странным образом, от нее мне становится легче. Оказывается, Оскар и мое разбитое сердце – это еще не вся вселенная.

В ранней молодости, когда я только открыла в себе любовь к хорошей книге, у меня укоренилась привычка приходить в книжные магазины и подолгу смотреть на длинные ряды стоящих на полках томов. В такие моменты меня охватывало лихорадочное возбуждение. Я каждый раз уходила из магазина с новой «жизнью» под мышкой – и проживала ее вместе с героями книги, восхищаясь одними, осуждая других, участвуя в приключениях третьих и радуясь удачам четвертых. Книги воспитали во мне страсть к путешествиям, так как показали мне, сколько всего происходит на свете и какой интересной, захватывающей и насыщенной бывает жизнь. И то время, когда я сама бродила по свету, было именно таким – наполненным действием, движением и впечатлениями.

До сегодняшнего дня я не понимала, что из-за неудачи с Оскаром я разучилась жить и начала лишь существовать. Я потеряла импульс движения и остановилась, словно автомобиль с заглохшим двигателем. Но вдруг этот анабиоз прошел. Я возвращаюсь. Еще немного – и я снова полечу вперед на бешеной скорости. Я ощущаю совершенно то же, что чувствовала в тот день, когда покидала Австралию: волнение, предвкушение и радость.

Я пишу Стиви игривые сообщения.

Стиви забавный и умный. Благодаря ему я вспоминаю, что я в общем-то тоже. Наши с ним разговоры пересыпаны его остроумными, суховатыми комментариями и украшены напетыми им строчками из песен. Он умеет слушать. Создается впечатление, будто он считает, что все, что я говорю, – важно и интересно. Мы с Эдди провели со Стиви три замечательных дня. Я и не представляла, что в Музее наук так здорово. Я столько всего не знала о законе Ньютона, космических путешествиях, экологии и еще тысяче вещей. Здорово, на самом деле. И уж чего я совсем не ожидала – это что почерпну здесь много нового о механике сексуального влечения.

Например, мягкие волоски на руках Стиви – в голубом свете, который доминирует в одном из залов музея, они совершенно неотразимы. Мне пришлось призвать на помощь все свое самообладание, чтобы удержаться и не погладить их. Музей наук также вооружил меня обширными знаниями о строении костей, потому что, пока Стиви и Эдди разглядывали модели ракет – а это заняло у них целую вечность, – я изучала линию подбородка и скул Стиви. Без сценического костюма он не очень похож на Элвиса. У него волосы средней длины, с некоторым намеренным беспорядком в прическе, а нижняя челюсть гораздо менее массивная, чем у короля рок-н-ролла. В образе Элвиса он излучает загадочность и артистическую отстраненность, в то время как обычный Стиви – простой и открытый парень. Он именно артист: перевоплощаясь в Элвиса, он изменяется сообразно исполняемой роли. В жизни Стиви весь на виду. Окружающий его ореол таинственности улетучивается, как только он сходит со сцены. И мне это нравится.

В воскресенье мы прошлись по торговым рядам в Камдене. Продающиеся там вещи и безделушки, в основном объективно ненужные и часто безвкусные до убожества, на этот раз приобрели в моих глазах какое-то скромное очарование. На вазах, картинах, предметах мебели играл солнечный свет, а Стиви держал меня за руку – как мне было не купить что-нибудь, чего я не могла себе позволить? И теперь я не знаю, как найти в моей крохотной кухне место для большой светло-лиловой полки под вино. Свеча (в виде обнаженных мужчины и женщины) неплохо смотрится в окне ванной комнаты. Все дело в том, что рядом со Стиви я тоже будто купаюсь в солнечном свете. Так что, принимая во внимание обстоятельства, мне можно простить покупку двух бессмысленных предметов, приобретенных без всякой цели, просто оттого, что мне было хорошо.

Белла – единственная муха в моем варенье. Она дуется на меня за то, что я не ушла с ней из паба в пятницу, – или лежит при смерти и не может поднять телефонную трубку. Я уж и не знаю, что было бы лучше. Мне определенно не хочется быть причиной и в особенности жертвой ее плохого настроения. Еще недавно позвонить ей и поболтать всласть было для меня одним из самых больших удовольствий в жизни. А сейчас, когда я вся трещу по швам от новостей, она не берет трубку. Вчера она отменила наш традиционный утренний кофе. Ее молчание для меня как пытка водой. Еще неделю назад я бы не стала настаивать и просто дождалась бы ее звонка – у меня начисто отсутствовала уверенность в своих силах, необходимая для того, чтобы отстаивать свою позицию в споре. Но сейчас я решаю встать на путь активных действий – пусть даже эти действия выразятся в простом звонке Амели. Может быть, она сможет пролить свет на происходящее. Я беру в руки мобильный телефон.

– Привет, Амели. Это Лаура.

– Привет, Лаура. – Ее голос, как обычно, излучает тепло. – Как ты?

– Замечательно. Все настолько хорошо, что даже не верится. – Я не удерживаюсь и хихикаю.

– И со Стиви все в порядке, как я понимаю?

– Точно. – Усилием воли я задерживаю в себе поток счастливых излияний и заставляю себя сменить тему. – Тебе Белла, случайно, не звонила? – спрашиваю я, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как бы между делом.

– Я не разговаривала с ней с субботы.

В субботу Белла завтракала с Амели, но мы со Стиви не застали ее, когда забирали Эдди. Наверное, мы разминулись с ней всего на несколько минут, потому что Эдди, похоже, был уверен, что она еще там. Этого, естественно, не могло быть, так как в доме не было заметно никаких признаков ее присутствия. Не пряталась же она в чулане, в самом деле?

– Она вчера отменила встречу со мной – без всяких объяснений. И она не отвечает на мои звонки. Может быть, она больна? – спрашиваю я.

– Да, может быть, и так, – отвечает Амели, но в ее голосе не слышится особого беспокойства.

– Я хотела сказать ей, что Стиви не уличный музыкант, – он школьный учитель. Она так боялась, что я начну встречаться с кем-нибудь, кто мне не подходит. Я просто хотела ее успокоить.

– Предоставь это мне, – говорит Амели. – Работай спокойно. Я позвоню ей и узнаю, что с ней такое.

Я благодарю Амели и вешаю трубку. Я испытываю облегчение оттого, что она взяла ситуацию на себя. Ни с моей, ни с ее стороны ничего не было сказано прямо, но я почувствовала, что Амели разделяет мое убеждение, что Белла игнорирует меня из-за своего неприятия двойников Элвиса. И, похоже, почти патологической антипатии к Стиви Джонсу.

 

ТЕПЕРЬ ИЛИ НИКОГДА

 

Белла

 

Вторник, 27 мая 2004 года

 

Это Амели придумала – что мы все трое должны встретиться за ленчем. Я в смятении. Конечно, у меня не получится прятаться от Лауры всю оставшуюся жизнь – не в последнюю очередь потому, что начиная с пятницы она позвонила мне уже раз десять. Каждый раз я дожидалась, когда включится автоответчик. Ее сообщения были в высшей степени предсказуемы: скомканные извинения за то, что она не ушла со мной из паба, и пересыпанные хихиканьем просьбы перезвонить, мотивированные тем, что у нее «столько всего случилось». Мне становится немного стыдно, когда я понимаю, что она винит себя в том, что не последовала за мной в пятницу – я ведь, в конце концов, просто сбежала, – и в то же время я ощущаю сильнейшее желание свернуть ей шею, когда слышу ее счастливое хихиканье. Она что, не понимает, что Стиви появился на свет для того, чтобы я чувствовала себя счастливой – а не она или кто-либо еще. Бог мой, я замужем за одним мужчиной, а ревную другого. Того, за кем я тоже замужем. И как, спрашивается, мне после этого взять трубку?

Лаура, наверное, связалась с Амели, потому что Амели позвонила мне и сказала, что это уже ни в какие ворота не лезет – так динамить Лауру. Она уже начала думать, что я заболела.

– Лаура же ни в чем не виновата, – сказала Амели. Она не стала заканчивать фразу и указывать на то, кто, напротив, виноват во всем. – Белла, ты должна встретить это лицом к лицу. Оно же никуда не денется.

А я хочу, чтобы делось. В материальном плане ничего в моей жизни не изменилось. Сейчас я нахожусь в том же самом положении, что и на прошлой неделе. На прошлой неделе я была замужем за двоими мужчинами, но и минуты об этом не думала. На протяжении многих лет я с железной решимостью воспитывала в себе умение не обращать никакого внимания на этот вопиющий факт. Это было нелегко и требовало определенных жертв, но я все же добилась своего.

Я сказала Амели, что в один прекрасный день я просто встала и ушла от Стиви, – и это правда. Это «прекрасный день» был вполне определенным днем – днем финала крупнейшего европейского конкурса двойников Элвиса. Так было в афишах. Конкурс проводился в Блэкпуле, поэтому не знаю, как у других, а у меня возникли серьезные сомнения по поводу эпитетов «крупнейший» и «европейский». Так как Стиви родился и вырос в Блэкпуле, он загорелся идеей отправиться на родину и завоевать титул лучшего европейского двойника Элвиса, «короля королей рок-н-ролла» за 1996 год.

В течение нескольких месяцев, предшествующих тому ужасному январскому вечеру, Стиви принял участие в трех отборочных состязаниях, проходивших в различных частях Великобритании. Его участие в них стало для нас яблоком раздора. Он вышел в финал с легкостью, еще на первом конкурсе, и я не понимала, зачем ему вздумалось ехать еще на два. Он сказал, что это ему нужно для того, чтобы оценить уровень конкурса. Я ныла, что лучше бы он оценил остаток нашего банковского вклада, и решительно отказалась ездить на конкурсы вместе с ним. Я тогда как раз только начала свою знаменательную карь