И как сей министр поступил с ним после этого

 

Когда король пребывал в Эскуриале (*155), то все, кто находился в

свите, содержались на его счет, а потому я не испытывал в это время

никакой нужды. Я спал в гардеробной подле герцогской опочивальни. Однажды

утром, встав, по Своему обыкновению, на рассвете, этот министр приказал

мне взять письменные принадлежности и бумагу и последовать за ним в

дворцовый сад. Мы уселись под деревьями, и по приказу герцога я принял

позу человека, пользующегося своей шляпой в качестве пюпитра; сам он,

держа в руках бумажку, притворялся, будто читает ее. Глядя на нас издали,

можно было подумать, что мы заняты весьма важными делами, а на самом деле

мы болтали о пустяках, которые его светлость отнюдь не презирал.

Прошло уже более часа, как я развлекал герцога разными шутками, черпая

их из своей игривой фантазии, когда две сороки уселись на деревья,

бросавшие на нас свою тень. Они принялись так громко стрекотать, что

привлекли наше внимание.

- Эти птицы, по-видимому, повздорили, - заметил герцог. - Хотел бы я

знать причину их ссоры.

- Желание вашей светлости, - отвечал я, - напомнило мне одну индийскую

басню, которую я вычитал у Бидпаи (*156) или какого-то другого баснописца.

Министр пожелал узнать ее содержание, и я рассказал ему следующее:

- В Персии некогда царствовал один добрый государь, который не обладал

достаточными способностями, чтоб управлять страной, а потому возложил все

заботы об этом на великого визиря. Сей министр, по имени Аталмук, был

человеком весьма одаренным. Бремя управления столь обширной монархией

нисколько его не тяготило, и при нем всегда царил мир. Благодаря его

стараниям подданные прониклись любовью и уважением к царской власти и

нашли в визире, преданном своему государю, любящего отца. В числе

секретарей Аталмука был молодой кашмирец, по имени Зеангир, которого он

любил больше других. Он находил удовольствие в беседе с Зеангиром, брал

его с собой на охоту и не скрывал от него даже самых тайных мыслей.

Однажды, когда они охотились вместе в каком-то лесу, визирь увидал двух

воронов, каркавших на дереве, в сказал своему секретарю:

- Мне бы очень хотелось знать, о чем разговаривают эти птицы на своем

языке.

- Господин, - отвечал кашмирец, - ваше желание может быть исполнено.

- Каким же образом? - спросил Аталмук.

- А вот как, - возразил Зеангир. - Один дервиш-чернокнижник обучал меня

птичьему языку. Если вам угодно, я подслушаю разговор этих птиц и повторю

вам слово в слово то, о чем они беседуют.

Визирь согласился. Тогда кашмирец подошел поближе к воронам и

притворился, будто внимательно их слушает, а затем, вернувшись к визирю,

сказал:

- Поверите ли вы, господин мой, что их разговор касается нас.

- Быть не может! - вскричал визирь. - И что же они говорят?

- Один из них, - продолжал Зеангир, - сказал: "вот он сам, этот великий

визирь Аталмук, этот орел-покровитель, расстилающий свои крылья над

Персией, как  над родным гнездом, и пекущийся неустанно об ее

неприкосновенности. Он охотится в этом лесу с верным своим Зеангиром, дабы

отдохнуть от тягостных трудов. Сколь счастлив этот секретарь, служа

господину, осыпающему его милостями!" - "Не  торопитесь, - прервал его

второй ворон, - не торопитесь превозносить счастье этого кашмирца. Правда,

Аталмук беседует с ним запросто, удостаивает его своего доверия, и я не

сомневаюсь, что он намеревается доставить ему высокую должность, но до тех

пор Зеангир успеет умереть с голоду. Бедняга живет в крохотной

меблированной комнатушке и нуждается в самом необходимом. Словом, он ведет

самую жалкую жизнь, но никто при дворе этого не замечает. Великому визирю

не приходит в голову осведомиться о том, хороши ли или плохи его дела, и,

довольствуясь своим благоволением к нему, он оставляет его в когтях

бедности".

Тут я остановился, желая узнать, что скажет герцог Лерма по этому

поводу. Он спросил меня с улыбкой, какое впечатление произвела притча о

птицах на Аталмука и не обиделся ли великий визирь на дерзость своего

секретаря.

- Нет, ваша светлость, - отвечал я несколько смущенный вопросом

герцога, - басня, напротив, повествует, что он всячески наградил его.

 - Зеангиру повезло, - заметил он серьезным тоном, - далеко не всякий

министр позволил бы читать себе нравоучения. Однако, - добавил он,

прекращая разговор и приподымаясь, - король должен скоро проснуться. Мои

обязанности призывают меня к нему.

С этими словами он быстро направился ко дворцу, видимо, недовольный

моей индусской басней, так как по дороге не сказал мне ни слова.

Я последовал за ним до дверей королевской опочивальни, а затем понес

находившиеся при мне бумаги туда, откуда их взял, и зашел в кабинет, где

работали оба секретаря-переписчика, которые также сопровождали двор.

- Что с вами, сеньор Сантильяна? - воскликнули они, завидя меня. - Вы

так расстроены! Не случилось ли с вами какой неприятности?

Находясь под впечатлением неудачи с притчей, я не смог скрыть от них

своего огорчения. Когда я передал им содержание своей беседы с герцогом,

они выразили мне сочувствие по поводу глубокой скорби, которую я

переживал.

- Ваша печаль, - сказал мне один из них, - действительно, не лишена

основания. Герцог иной раз способен рассердиться.

- К сожалению, это так, - заметил другой. - Дай бог, чтоб с вами

обошлись лучше, чем с секретарем кардинала Спиносы (*157). Этот секретарь

прослужил у его  высокопреосвященства пятнадцать месяцев, не получая

никакого жалованья, и однажды осмелился заговорить о своих нуждах и

попросить немного денег на жизнь. "Вполне справедливо, чтоб вам заплатили,

- ответил ему кардинал. - Возьмите вот это, - добавил он, передавая ему

ассигновку на тысячу дукатов, - и получите деньги в казначействе, но

помните, что вы у меня больше не служите". Секретарь не стал бы печалиться

по поводу увольнения, если б ему заплатили тысячу дукатов и позволили

сыскать себе другое место; но, как только он вышел от кардинала, его

задержал альгвасил и отправил раба божьего в сеговийскую крепость, где он

долго находился в заключении.

Этот исторический эпизод нагнал на меня еще больше страху. Я счел себя

конченным человеком и, не будучи в состоянии утешиться, принялся упрекать

себя за свою несдержанность, точно я, действительно, проявил недостаточно

терпения.

"Увы! - говорил я сам себе, - чего ради рискнул я рассказать эту

злосчастную басню, вызвавшую неудовольствие его светлости? Быть может, он

уже сам намеревался избавить меня от нужды. Возможно даже, что судьба

готовила мне одну из тех неожиданных удач, которые удивляют мир. Сколько

богатств, сколько почестей упустил я из-за своего легкомыслия! Мне

следовало бы подумать о том, что многие высокопоставленные особы не

выносят указаний и требуют, чтоб от них принимали, как милость, малейшую

награду, которую они и без того обязаны дать. Лучше бы мне поститься

по-прежнему, ничего не говоря герцогу, и даже умереть с голоду, чтобы вся

вина пала на него".

Если б у меня и оставались еще кой-какие надежды, то герцог, с которым

я встретился после полудня, окончательно рассеял их. Против своего

обыкновения, он держал себя со мной очень серьезно и не сказал мне ни

слова, что заставило меня провести остаток дня в смертельной тревоге. Ночь

прошла для меня беспокойно: я не переставал вздыхать и печалиться, сожалея

об утрате сладчайших упований и боясь увеличить собой число политических

узников.

Следующий день был днем кризиса. Герцог приказал позвать меня с утра. Я

вошел в его покой, дрожа сильнее, чем преступник, которого собираются

судить.

- Сантильяна, - сказал он, протягивая мне бумажку, которую держал в

руках, - возьми эту ассигновку...

При слове "ассигновка" я весь затрепетал и сказал сам себе:

"О, боже! Совсем как кардинал Спиноса! А там меня ждет карета, чтоб

вести в Сеговию".

Обуявший меня в ту минуту ужас был так силен, что я бросился к ногам

министра и, заливаясь слезами, воскликнул:

- Умоляю вас, ваша светлость, простите мою дерзость! Только крайняя

нужда могла заставить меня сообщить вам о своем положении.

Видя, что я так растерялся, герцог не смог удержаться от смеха.

- Успокойся, Жиль Блас, и выслушай меня, - сказал он. - Правда, поведав

мне о своих нуждах, ты как бы упрекнул меня в том, что я не позаботился о

них раньше; но я не сержусь на тебя за это, друг мой. Напротив, я скорее

досадую на себя самого за то, что не спросил тебя, как ты живешь. Дабы

исправить эту небрежность, я даю тебе для начала ассигновку на полторы

тысячи дукатов, каковые тебе отсчитают в казначействе. Но это еще не все:

ты будешь получать от меня ежегодно такую же сумму; кроме того, когда

богатые и щедрые лица попросят тебя оказать им услугу, то я не запрещаю

тебе ходатайствовать за них передо мной.

Осчастливленный этими словами, я облобызал ноги министра, который

приказал мне встать и продолжал запросто со мной беседовать. Я, со своей

стороны, попытался вернуть себе обычную веселость, но мне не удалось так

быстро перейти от горя к радости, и я пребывал в полной подавленности,

точно приговоренный к казни, которому объявляют помилование в тот самый

момент, когда над ним уже занесен топор. Герцог приписал мою тревогу

исключительно опасению его прогневить, хотя страх пожизненного заключения

сыграл тут не меньшую роль. Он признался мне, что нарочно выказал мне

холодность, дабы узнать, насколько я окажусь чувствителен к этой перемене,

и что, убедившись в моей искренней преданности его особе, он полюбил меня

еще больше, чем прежде.