Красная Поляна, — 3–5 июля 1946 года

Семь лет минуло с тех пор, как я совершил последнюю поездку в горы и леса Кавказского заповедника. За это время произошли огромные, незабываемые события. Отгремели четыре года Великой Отечественной войны. В 1942 году фашистам удалось прорваться к предгорьям Кавказа. Местами их альпийские части проникли в горы. Были они и на некоторых территориях заповедника.

Гитлеровцы уничтожали с земли и воздуха неповторимые, известные всему миру богатства заповедника, — его леса и редких животных.

Что произошло за время войны в заповеднике? Как боролись за победу люди заповедника — ученые и наблюдатели?

Как они сохраняли во время войны доверенные им государством научно-культурные ценности и как они сейчас восстанавливают былую мировую славу Кавказского заповедника?

Эти вопросы не давали мне покоя на протяжении всех военных лет. И вот поезд идет к синим горам Кавказа, а сердце полнится острым и радостным чувством скорой встречи с чем-то необычайно близким и дорогим.

…Утром на вторые сутки я уже ехал на автобусе из Сочи в Адлер. Там следовало пересесть на автобус, идущий прямо в Красную Поляну, — центр Южного отдела Кавказского заповедника. Но машина уже ушла. Кто-то мне посочувствовал и дал совет:

— Выйдите на угол и поймайте попутную машину.

Я воспользовался советом и менее чем через час уехал на трехтонке. Помимо меня и четырех женщин, в кузов машины сел человек с медалью «За оборону Кавказа». Кроме большого и, повидимому, тяжелого чемодана, он имел при себе какой-то длинный деревянный футляр.

Человек держал этот узкий, покрытый желтым лаком футляр так, что он высоко торчал в воздухе, как ствол зенитной пушки.

Мы тронулись, взяв сразу большую скорость. На первом же километре шофер высовывался раза два из кабинки и подозрительно присматривался к этому странному предмету в руках моего спутника. Вдруг машина остановилась, шофер выскочил из кабины и направился к человеку с загадочным футляром. Шофер начал говорить ему, что-то не совсем для меня понятное о том, что поднятый кверху футляр мешает ходу машины. После недолгих пререканий владелец футляра кое-как с большими предосторожностями уложил его на рюкзак и мешки.

Когда шофер сел в кабину и машина вновь помчалась, я спросил у своего спутника:

— Что у вас такое в футляре?

— Это ртутный барометр. Вот так на руках и везу его из самого Ростова для метеорологической станции. Вещь хрупкая: внутри стекло и ртуть. От неправильного положения и любого толчка может безнадежно испортиться.

— Но какая связь барометра с ходом машины? — шутя задал я ему вопрос.

Он засмеялся:

— Очень простая. Шофер боится, как бы мой барометр не обратил на себя внимания дорожного начальства: тогда шоферу влетит за пассажиров.

…На шестьдесят с липшим километров тянется краснополянское шоссе. В районе Адлера горы отстоят наиболее далеко от моря, и дорога тут проходит по ровной низменной местности. Но, миновав деревни Первинку и Молдавку, она сворачивает от моста влево и за живописным Ашгарахским ущельем вьется среди густых зеленых лесов по правому крутому берегу Мзымты.

Все ближе и ближе узкая теснина, на дне которой, бурля и грохоча, прядает через камни реки. Здесь же мощные горы сошлись почти вплотную. Около тринадцати километров шоссе пробивается между скал.

Зигзаги и петли все круче. Слева вздымается сверкающая на солнце отвесная стена. В 150-метровой вышине над нами нависли огромные глыбы и целые скалы известняка, словно готовые вот-вот рухнуть на нас. Шоссе змеится между этой стеной и обрывающейся справа на сотни метров вниз головокружительной бездной. Сейчас она налита до краев прозрачной синевой и дрожащим паром. На дне гремит и пенится зажатая в каменные тиски Мзымта. От этой пропасти нас отделяет парапет всего лишь в метр высотой и частично разрушенный. Лента дороги так узка, что двум машинам не разъехаться, и наш шофер все время нажимает на клаксон сирены.

По обе стороны реки высокие, мягкие, округлых очертаний горы и как бы оторвавшиеся от них отвесные скалы покрыты широколиственными стройными лесами. Во многих местах могучие деревья растут тесными рядами совершенно параллельно крутому срезу известняковой стены, и не понять, как они держатся.

В самом скалистом и крутом месте ущелья Мзымты шоссе неожиданно упирается в гору. Кажется, дальше не проехать: здесь конец пути. Но машина, не замедляя хода, мчится прямо на возникшую перед ней громаду горы, и не разбивается, как вы ожидаете, а ныряет в черную арку тоннеля, погружаясь во мрак.

Через минуту машина стремительно выносится из тоннеля среди еще более мощных скал и над еще более страшной бездной…

Но вот и Красная Поляна. Машина останавливается у автобазы.

Через полчаса я уже был в доме Южного отдела Кавказского заповедника, в том самом доме, где семь лет назад вел незабываемые для меня беседы с ученым лесоводом Леонидом Ивановичем Сосниным и замечательным исследователем высокогорных лугов Ричардом Аполлинариевичем Еленевским, ныне уже покойным.

…Рано утром спускаюсь через облитый сверкающий росой фруктовый сад по знакомой тропке к звонкому, бьющему из камней ключу.

При утреннем освещении на всем облике усадьбы видны следы войны: забитые дранью то там, то здесь окна, потрескавшаяся и местами обнажившая потемневшее дерево штукатурка, квадраты высокой сорной травы там, где раньше были куртины цветников и грядки ягод. В глубине сада — временная баня, сложенная из плит ракушечника (за войну в ней перемылась чуть не целая дивизия).

В отделе не осталось ни одной лошади, и сотрудникам почти все приходится перетаскивать на себе.

Линия фронта проходила отсюда в каких-нибудь тридцати километрах на северном склоне Псеашхо, у лагеря Холодного. Мосты через Уруштен сожжены немцами, и туристская тропа еще не разминирована.

Но люди отдела, вернувшись с фронта, залечив свои раны, теперь залечивают раны, нанесенные заповеднику. Они расчищают тропы в горах и лесах, строят наново мосты и кладки, ремонтируют здания. Вечером в усадьбе загорается яркий электрический свет: это работает электростанция, построенная перед войной силами здешних людей. Теперь она восстановлена и пущена их же руками.

Вот идет, заметно припадая на одну ногу и опираясь на палочку, человек с плохо выбритым, узким книзу лицом. Голова его постоянно опущена. Когда он говорит, то лишь поворачивает к собеседнику лицо, не поднимая головы, и смотрит на него как-то сбоку и вверх. Инвалид Отечественной войны Иван Тимофеевич Куницын раньше был строителем электростанции, а теперь электромонтер на ней. Он также и егерь-волчатник, хитро прячущий стальные капканы в земле и под водой, на волчьих тропах и бродах.

Люди заповедника с первых дней войны стали разведчиками, проводниками частей Красной. Армии и оперативных групп, инструкторами по преодолению глубоких зимних снегов и борьбе с лавинами. Они ловили и уничтожали диверсантов, пробираясь в тыл врага, доставляли продовольствие нашим бойцам, спасали их из под снега.

Осенью 1942 года немцы захватили станицу Псейбайскую, прорвались через Умпырь в заповедник и двинулись дальше по Малой Лабе, но были остановлены в урочище Цахвоа. Через Белореченский перевал им все же удалось выйти к старому лагерю Уруштен, на подступы к перевалу Псеашхо.

Иван Тимофеевич Куницын как проводник водил в эти дни минометное подразделение в район Умпыря, на Мастакан. После тяжелых боев от подразделении осталось всего шесть бойцов с командиром роты лейтенантом Лимаренко, и при них четыре миномета.

Куницын вывел их к холодному лагерю, который был еще в наших руках. Немцы к тому времени успели захватить расположенный немного ниже старый Уруштенский лагерь.

Наши части отошли от лагеря Холодного, заняв оборону по ту сторону перевала Псеашхо В лагере связисты уже начали сматывать телефонный провод. Вокруг лежали штабеля мин. Их должны были подорвать.

Лейтенант Лимаренко сказал бойцам:

— Здесь тысячи мин. У нас четыре тяжелых миномета. Отступать не будем.

Он запретил связистам снимать линию и донес командованию отошедшей части о своем решении.

За два часа минометчики и Куницын, оставшийся с ними, выпустили по врагу восемьсот мин.

Над ними все время висела «рама» — немецкий корректировщик. Вражеские пикировщики заход за заходом сбрасывали на них тонны бомб. Много раз немцы пытались обойти или перебить минометчиков с господствующих над лагерем Холодным скал. Но четыре миномета поднимали на воздух вместе с осколками камней и щепой деревьев выдвинувшиеся вперед пулеметы и автоматчиков противника. Выстрелом из миномета Лимаренко сбросил в пропасть особенно донимавший защитников лагеря немецкий станковый пулемет со всем расчетом.

Подоспело первое подкрепление: двадцать автоматчиков при двух пулеметах.

Рубеж был удержан.

Дальше лагеря Холодного врагу так и не удалось прорваться.

Кордон Ачипсе, 7–9 июня

Сегодня с рюкзаком за плечами я отправился на кордон заповедника Ачипсе, где сейчас работает старшим наблюдателем Михаил Сафонович Пономаренко — один из скромных героев этой книги, с которым семь лет назад я совершил большую круговую поездку по заповеднику.

День хотя и облачный, но очень жаркий. Спасает от жары лишь то, что дорога большей частью идет среди густого леса грецкого ореха, каштанов, грабов, кленов, черешен, дающих прохладную тень. Местами лес отступает влево, взбегая на горы, и тогда с правой стороны открывается наполненная синим воздухом бездна, где гремит Мзымта, светлая зелень просторных долин за ней и еще дальше — нежная бирюзовая дымка лесов и хребтов, уходящих ввысь и сливающихся с пепельно-сизыми облаками над горизонтом.

Миновав сланцевый рудник, иду непролазными низкими зарослями ивняка и ольхи. Узкая, черная от дождей тропа чуть заметна в царящем здесь сумеречном освещении. Это настоящие волчьи места, и недаром на влажной тропе видны следы волков.

Тропа сворачивает к речной террасе и через высокие папоротники и крупный галечник выводит к реке Ачипсе. Налитая до краев паводком, река стремительно мчится по крутому ложу, бурлит и пенится в водоворотах. Через рукава и петли реки перекинуты кладки. Кладки — это поваленные с берега на берег деревья, иногда, как в этом случае, с чем-то вроде перил. Я терпеть не могу кладок. Не имея привычки, и без мягкой здешней обуви по этим мокрым стволам трудно перебираться, особенно с грузом за спиной: того и гляди, как раз очутишься в летящей среди каменных порогов бешеной струе.

После долгих усилий и осторожных переходов я выбрался, наконец, на твердую землю.

Кордон Ачипсе — это несколько почерневших от времени и дождей домиков, окруженных невысокой оградой, фруктовыми деревьями и огородами на серой щебнистой почве лесной поляны.

На лай собаки и мой зов из дверей ближайшего домика вышла невысокая смуглая женщина с темными серьезными глазами. Я узнаю жену Пономаренко, Анну Емельяновну, снаряжавшую когда-то нас в многодневную поездку по заповеднику. Михаила Сафоновича нет: он только что ушел в горы расчищать тропы…

На следующий день с утра с сыном Михаила Сафоновича Толей, недавно учеником фабрично-заводской школы, а теперь слесарем рудника, отправляемся к реке Ачипсе ловить форель.

Переходим на другой берег по двум скользким кладкам над скачущей через камни, поднявшейся за ночь водой. В руках у Толя бамбуковая удочка с волосяной лесой. Скрываясь в тени прибрежных кустов, Толя забрасывает лесу у самого берега, против течения, в завивающиеся воронки бурунов. Но форель не клюет: вода после дождя слишком высока и мутна.

Прыгая с камня на камень, мы перебираемся через один из рукавов Ачипсе и по густым зарослям ольшаника и папоротников выходим к реке Лауре. Зеленоватая вода чиста и прозрачна, и Толя снова забрасывает лесу. Вдруг он быстро выдергивает ее из воды, и на конце упругого волоса, извиваясь и сверкая на солнце, как кусок серебра с чернью, танцует в воздухе крапчатая форель. Толя еще раз забрасывает лесу — и опять добыча.

В кустах неподалеку от нас сухо хрустнул сучок. Присмотревшись, я увидел дикую козу Насторожив уши и пригибая переднюю часть тела низко к земле, она бесшумно кралась к отмели, почти пополам перерезавшей узкую в этом месте реку. Подойдя к краю отмели, дикая коза остановилась. Выпуклые большие глаза ее пугливо смотрели по сторонам и на противоположный берег. Но вот она медленно, как бы не доверяя дну, вошла в воду, и вскоре на том берегу в последний раз блеснуло в кустах белое пятно «зеркала», Коза скрылась в лесу.

Возвращаемся с уловом домой, но уже по другой дороге — звериными запутанными тропами. Время от времени Толя останавливается, внимательно разглядывая что-то внизу — какие-то кочки и глубоко вбитые в землю колья — и говорит:

— Осторожнее. Тут капкан.

Капканы запрятаны на волчьих ходах и лазах. Их много, и если бы не проводник, я, без сомнения, попался бы в один из них…

Против нас, влево от реки, тянется покрытый лесами отрог Псеашхо — хребет Псикако, а направо искрится в снегах вершина горы Ассары. Небо голубеет все больше и больше. Нагретые солнцем облака, утончаясь, поднимаются все выше, подобные прозрачной кисее и легким детским шарам…

Мы уже подходили к кордону, как вдруг из лесу в двух шагах от нас легкой походкой вышел Михаил Сафонович.

Он был в защитной рубахе, подпоясанной патронташем, и в брюках из прорезиненной материи навыпуск. Обут он был в привычные поршни из шкуры дикого кабана. За плечами висела на ремне трофейная немецкая винтовка, на поясе — большой охотничий нож. Кепка с задорно загнутым козырьком, как и семь лет назад, была сбита к затылку, открывая знакомое, слегка усмехающееся лицо. На гимнастерке у Пономаренко — медаль «За оборону Кавказа».

Михаил Сафонович почти не изменился, только оброс небольшими усами и бородкой, тронутыми, как и виски, серебром. Да еще лицом и фигурой стал он суше и тоньше. Но, приглядываясь, я заметил и кое-что новое. На загорелом лбу Михаила Сафоновича, над правым глазом, темнел продолговатый шрам, отчего бровь поднималась кверху, придавая всему лицу выражение удивления, и когда он свертывал папиросу, три пальца на правой руке беспомощно шевелились, не сгибаясь.

Я спросил Михаила Сафоновича, что с ним случилось.

Он вскользь ответил: «Это медведь покалечил» — и обещал подробнее рассказать потом.

…Вечером, управившись по хозяйству, Пономаренко присаживается к столу, за которым я работаю, и повествует обо всем, что пришлось пережить за время нашей долгой разлуки.

— Война застала меня у первой кладки через реку Ачипсе. Я только что вышел с наблюдателями строить кладку, а с другого берега девочки кричат: «Дядя Пономаренко! Война… Военкомат!»

Река бушует, грохочет. Не расслышать; толком. Мы переспрашиваем, девочки кричат снова, но мы только слышим отдельные слова: «Война… Военкомат…»

Мои наблюдатели пошли кружным путем через гору, а я, как был в одежде, переплыл реку. Связался по рудничному телефону с Красной Поляной, с Деревянно — он тогда заведывал отделом. Договорился, что с рюкзаками, ложками, бельем явимся в Адлерский военкомат. Через четыре часа мы были уже в Красной Поляне. Однако меня не взяли.

Я ходил в августе 1941 года с группой боевого Сочинского участка с заданием — осмотреть горы, выяснить возможные парашютные площадки. Мы сняли все указатели, опознавательные знаки и прочесали леса в тех мостах, где могли быть сброшены десанты или шпионы. В марте 1942 года я получил приказ — строго просматривать свой участок. В один из обходов я обнаружил на снегу на склоне горы Ассары следы. Пошел по следам на лыжах и настиг двух диверсантов. Произошла схватка. Одному из них я прострелил руку и грудь, другой сдался. Обоих диверсантов на следующий день доставил в Красную Поляну.

В августе получил приказание провести отряд на Малый и Большой Бамбаки, в глубокий тыл врага. В этом отряде было тринадцать младших лейтенантов, один старший лейтенант — командир отряда — и семь бойцов истребительного батальона, в том числе и я.

Я повел отряд через Уруштен, где стояло наше боевое охранение. Гитлеровцы находились в стороне Псебая, на Алоусе. Мы обошли их в направлении на Челепсинский перевал, через реку Бамбачку и Большой Бамбак. Добрались до столба-указателя, — мы его видели с вами в 1939 году, — и по Челипской тропе, где мы с вами тогда замерзали, вышли к лагерю Бамбак.

Отряд остановился тут же, заняв две господствующие высоты, с которых во все стороны открывалось хорошее наблюдение. Сам я направился, несмотря на густой туман и дождь, с двумя лейтенантами и двумя истребителями дальше к Чертовым Воротам-Ачешбоку. У Чертовых Ворот на плоскогорье вершины (помните, мы тогда же видели там оленей?) обнаружили вражеский наблюдательный пост и верховых лошадей.

Мы возвратились в лагерь Бамбак и доложили результаты разведки старшему лейтенанту. Обойдя открытый нами пост на Ачешбоке, мы благополучно вернулись обратно. За это дело я был премирован. Не меньше сорока раз я выходил на разведку.

В декабре того же года был такой случай. Я услышал глухие взрывы в верховьях Киши. Сообщил об этом командованию. Командование направило в разведку минометное подразделение и меня в качестве проводника. Буран был жестокий. Мы на лыжах перевалили по двухметровым снегам хребет Ассару. Через двое суток нашли четырнадцать бойцов автоматного взвода и с ними двух сержантов. Они были на охранении минных полей впереди своей части, когда их отрезали немцы. Месяц они пробивались из окружения, шли без троп, опухли от голода. Видя, что приходит конец, стали взрывать гранаты, подавать сигналы, потому что догадывались о близости наших, а силы идти уже не стало. Когда мы на них наткнулись, они совсем замерзали…

А теперь, — произнес он, помолчав, — расскажу, как я был ранен медведем.

В прошлом году шел я по склону хребта, и тут на меня напал медведь. Он, — потом я ходил на это место и узнал, — выкапывал земляных ос и был обозлен. Высокие папоротники совсем скрывали медведя. Он сразу взревел и набросился на меня. Я шагнул назад, не заметив, что сзади ручей, оступился и упал навзничь. Медведь ухватился зубами за приклад винтовки, и она отлетела в сторону. Медведь навалился на меня и стал грызть колено, которое я выставил для защиты. Тогда я попробовал сунуть поглубже ему в пасть правую руку, но неудачно: зверь зажал ее в зубах и принялся мять пальцы. Боль адская!

Во время борьбы нож, свободно подвешенный к поясу, ссунулся налево за спину, и я на нем лежал. Я левой рукой с трудом вытащил нож и попытался освободить правую. Медведь царапнул меня когтями по черепу и содрал с него; кожу — от бровей почти до затылка. Левой рукой я всадил нож в медвежье горло, перерезал его и отделил позвонки. Когда они хрустнули, мне показалось, что я сломал лезвие… Вот тут я в первый раз испугался. Но нож не подвел: он у меня кован из самолетной стальной оси. Медведь отвалился. Я вскочил на ноги, схватил винтовку и с левой руки, положив ствол на покалеченную правую руку, пять раз выстрелил в медведя. Все пули попали. Только как выяснилось, в этом уже не было надобности: медведь был мертв.

Тогда мне захотелось курить. Кровь залила глаза, и я ничего не видел. Все же свернул папиросу на ощупь и закурил. Только странно что-то: дым краской пахнет. Я потушил папиросу и сунул в карман. Уже дома обнаружил, что для папиросы я оторвал клочок десятирублевой бумажки.

После мне страшно захотелось мяса. Я попробовал отрезать кусок сырой медвежатины и не смог. Хотел было перевязаться, но белье оказалось прочным, и разорвать его не удалось. Тогда я пошел домой напрямик, через лес и воду. Шел вброд протоками. Несколько раз от потери крови был без памяти.

Вышел я с места, где схватился с медведем, в четыре часа дня, а пришел на кордон в час ночи. Жена дала знать на рудник. Меня уложили на носилки и в них перенесли прямо по воде через реку. После этого я полтора месяца лежал в больнице и еще месяца три дома.

Все обошлось благополучно. Вот только над бровью долго не заживал шрам: был он красный и величиной с медный пятак, да три пальца изжеваны. Кости хоть и срослись, но пальцы не работают. Нажимаю я теперь на спуск четвертым пальцем, но это пустое! При стрельбе из ружья главное — левая рука: на нее ложится вся тяжесть.

Убитый медведь был худой, но огромный. Да вот сами посмотрите.

Михаил Сафонович выходит в сени и возвращается оттуда с медвежьей шкурой в охапке. Растянутая на полу, она действительно огромна — больше двух метров, рыже-бурого цвета, с белым галстуком на горле. Галстук по форме похож на летучую мышь с развернутыми крыльями. Когти могучих лап достигают семи-восьми сантиметров.

Я узнаю шкуру: это на ней я отдыхал в день моего прихода на кордон.

…Утром Михаил Сафонович собирает меня в обратный путь. Он вручает мне бутылку с каштановым медом и мешочек грецких орехов. Когда я, поблагодарив, отказываюсь под предлогом, что в рюкзаке нет места, он сам принимается за укладку, приговаривая:

— И не думайте отказываться. Мед в дороге — первое дело. Если часом нет ничего под рукой, съел три-четыре ложки меда — и уже веселее.

Мы прощаемся на берегу Ачипсе.

— Ну, будьте здоровы. Не забывайте нас, лесных людей.

— Желаю успеха и счастья, Михаил Сафонович!

Река бурлит и грохочет, высоко взметая в синий прозрачный воздух пену и брызги. На повороте узкой тропы оглядываюсь в последний раз: Пономаренко неподвижно стоит, легко опираясь о перила кладки. За его плечами винтовка, и козырек обитой назад кепки все так же задорно загнут кверху.

Хоста, 11 июня

Маршрутный автобус Красная Поляна — Адлер — Сочи доставил меня в Хосту.

Высадившись за мостом через реку Хосту, я поднимаюсь по крутой извилистой тропинке к дому заповедника. На веранде меня встречает Петр Давыдович Лазук, заведующий тисово-самшитовой заповедной рощей.

Лазук — ученый лесовод. Он недавно демобилизован и полон неистощимой энергии. За короткий срок он уже немало сделал. Главные маршрутные тропы в роще расчищены, подготовлены площадки для фенологических наблюдений. Наиболее интересные и редкие экземпляры растений берутся на учет.

Петр Давыдович добивается превращения рощи в живой музей природы.

Это правильная мысль, так как здесь бывают тысячи людей, приезжающих на курорты в Сочи, Мацесту и Хосту со всех концов Союза.

Лазук неустанно собирает ботаническую коллекцию и изучает биоценоз, то есть взаимосвязь и взаимодействие растительного и животного мира тисово-самшитовой рощи.

Когда Петр Давыдович говорит обо всех этих волнующих его вещах, моложавое, несколько мальчишеское лицо его покрывается румянцем, глаза через круглые стекла очков смотрят остро и упорно. То же упорство звучит и в его твердом голосе, в котором заметно слышится белорусский выговор.

…Тисово-самшитовая роща заповедника — нетронутый участок черноморской природы. Здесь сохранились все особенности роскошной колхидской растительности.

Ее основные древесные породы — тис и самшит — дошли до нас из глубины двухсот-пятисот миллионов лет. Они реликты^[3] третичного периода.

В самшитниках подлесок составляют два вида иглицы — рускус понтикус и рускус гиппофиллус — с узкими, словно высушенными, игольчатыми листками. В «окнах», на солнце, растет клекачка, чубушник-жасмин, папоротники — сколопендрий обыкновенный и сладкий корень, древнее растение эпимедиум с очень мелкими белыми цветами и твердыми круглыми листочками, кустарник сумах, дающий дубильные вещества, и лилейное растение — соломонова печать, употребляющееся в народной медицине.

Стволы деревьев верхнего яруса — граба, грабинника, липы, бука, вяза — опутывает кавказская лиана — плющ. Во втором ярусе, на стволах самшита живет до двадцати видов мха и лишайников. Но основных мхов два: неккера криспа и неккера компляната. Это очень древние мхи, сопутствующие дереву-хозяину от времен третичной эпохи. Они придают самшитникам сумрачный и таинственный вид.

В верхнем ярусе насаждений тиса, кроме него, растут лиственные деревья: бук, дуб, липа, ильм, ясень. Вокруг стволов тиса и широколиственных деревьев причудливо обвиваются многочисленные лианы: колхидский плющ, похожий на толстый канат и покрытый сочными кожистыми листьями, цепкий ломонос с листьями более тонкими и бледными, нитевидная лианка — каприфоль и малоазиатская колючая лиана — смилакс.

Подлесок тисов густ и запутан, особенно много здесь лавровишни, встречается медвежья груша.

На светлых местах растут колючий, узорчатолистый падуб, клекачка и черная бузина, а в травянистом покрове — трахистема, папоротники — сколопендрий обыкновенный и сладкий корень.

На известняках по берегам Хосты — прекрасные условия для тиса и самшита. Оба реликта тут очень хорошо восстанавливаются естественным путем.

…Лазук уходит с группой экскурсантов-студентов в глубь самшитового «кольца», а я, пройдя километра полтора, опускаюсь по шоссе к морю.

На песчаном берегу, у впадения реки в море, лежит растерзанный труп дельфина, выброшенный на отмель недавним штормом. Вокруг на серебряно-белом песке отпечатаны бесчисленные следы шакалов.

Неумолкаемо шумит и ропщет море.

Сегодня в воздухе чувствуется напряжение грозы, и море тревожно. Туманно-голубое у берега, оно становится все синее к горизонту. Там, среди темной сини белыми завитками вскипают гребни волн.

Странно видеть, как при полном безветрии зелено-голубая сверкающая масса влаги, похожая на жидкое стекло, вздымается все выше и, словно гонимая подводным извержением, тяжело и шумно обрушивается на отлогий пляж. Вдоль всего берега слышится сухая перестрелка камней. Волна с шипением растекается по песку. Впереди стремительно мчится жемчужно-белый бордюр пены. Волна так же стремительно откатывается, оставляя за собой на мокром песке зеленых бегущих боком под камни крабов, прозрачно радужные куполы медуз и гирлянды красных водорослей.

Недалеко от берега над бирюзовой гладью воды мелькнула на миг и скрылась черная лоснящаяся спина дельфина. За ней еще и еще, и вот уже шесть дельфинов, сверкая на солнце атласно-черной влажной кожей, круто ныряя и почти кувыркаясь в воздухе, резвятся на просторе морского залива.

Так, легко и, кажется, бесцельно играя, они постепенно выстраиваются широким полумесяцем. Теперь мне понятно, что их игра совсем небеспредметна. Впереди, куда, показывая в воздухе черные блестящие тела и кружась колесом в воде, мчатся дельфины, выдвинулись в море мостки, и от них протянуты еще дальше вглубь рыбачьи сети. Дельфины гонят прямо в сети косяк рыб, охватив его полукругом. Они охотятся сообща.

Доплыв до сетей, дельфины круто поворачивают в открытое море и, все так же играя и кувыркаясь, один за одним исчезают в туманной дали…

Под солнцем юга все необычайно ярко — и краски и звуки. Словно в первый раз, я смотрю изумленными глазами на этот сверкающий и поющий мир.

Звон цикад заполняет все вокруг. Или это звенит само пылающее солнце, и ему вторят каждая травинка и каждая частица пронизанного горячими лучами, благоухающего прозрачного воздуха? Кажется, что огромные чашечки цветов горят изнутри оранжевым, синим, фиолетовым огнями. Бабочки величиной с ладонь падают на цветы, на широкие листья бананов и пальм осколками трепещущей радуги.

Здесь змеи толсты, как морские канаты, и… очень любят сладкое. Их часто по утрам находят в колхозной клубнике: объевшись ягод, они бессильно лежат на грядах, разбухшие и вялые.

Я сегодня видел трех полутораметровых змей в нескольких шагах от дома заповедника. Две из них, серо-стальной окраски, грелись на камнях под старым большим пнем, а третья, такая же длинная и толстая, с желтым брюхом, быстро промчалась с горы через тропу, чуть не задев моих ног; вверху, откуда скатилась змея, были грядки с клубникой. Добравшись до ближайших кустов, змея не уползла в чащу, а повернулась ко мне головой, вытянувшись во всю свою длину, и упорно смотрела на меня круглыми, как у птицы, изумрудными глазами.

…Вечером на обвитой диким виноградом решетчатой веранде особенно легко дышится. Дом стоит на горе, и его со всех сторон овевает влажный морской ветер.

Справа виден кусок моря нежной, бледной голубизны, сливающейся с затуманенной далью. Слева чернеют кудрявые, округлые горы над рекой Хостой, на которых засыпает роща. Высоко в небе повисла белая, как сгусток тумана, ущербленная луна.

Над пряно пахнущими куртинами роз во всех направлениях перекрещиваются тонкие молнии светляков. Зелено-голубые искры беспрестанно загораются и гаснут то на длинных и узких, как шпага, стеблях травы, то на овальном листке грецкого ореха.

В вечерних сумерках смутными тенями проносятся совы. Их негромкий сипловатый крик протяжен и докучен. Он слышится отовсюду.

Однообразно трещат сверчки.

Потянуло острой свежестью близкого дождя, и вдруг забили тревогу древесные лягушки-квакши. Они лихорадочно быстрыми, оглушительными воплями не то отпугивают дождь, не то его зазывают.

Где-то недалеко, в темном ущелье, захохотал и заплакал вышедший на добычу шакал. Ему отвечает сразу в нескольких местах пронзительный смех и стонущий, надрывный визг других шакалов.

Я ночую вместе с Петром Давыдовичем в маленькой комнатке, где он временно живет. Стелю на пол сложенную втрое плащпалатку, рюкзак под голову — и сразу крепко засыпаю.