Малчепа — Гузерипль, 30 января

Утром, в шесть часов, мы были разбужены криками сов. В лесу было еще совсем темно. У самого балагана надрывалась неясыть, ей вторила другая, третья. Совиный стон и хохот гулко разносились повсюду и замирали во мраке. Эта перекличка продолжалась около получаса, затем наступила глубокая предрассветная тишина.

Поднялось солнце. Пономаренко успел сходить на Малчепу. На снегу у реки он видел свежий след матерого волка. Мы сидим в балагане. Из щелей в стенах тянет зябким утренним холодком. Подбрасываю в костер буковых поленьев и ставлю на раскаленные угли закопченный чайник. Пока греется чай, Пономаренко рассказывает о своей любимой Терновой поляне.

— Когда сова охотится ночью, она трещит и щелкает клювом, скрегочет. Птицы со страху взлетают, и сова тогда их ловит. Сова скрегочет еще, чтобы напугать своего врага — зверя или человека. Сова и сойка — самые злые губители птиц. Они беспощадно уничтожают яйца и птенцов. Полезет бывало мой сынишка утром посмотреть на гнезда шпаков, дроздов, а там нет ни яиц, ни птенцов, одна скорлупа или пух в крови — сова поработала.

Во́рон — хитрая и осторожная птица. Ко мне на огород, на Терновой, повадились два ворона клевать арбузы. Если увидят меня с ружьем, снимутся, улетят на Косую поляну (там падаль была) и больше в этот день не явятся. Жили они в присколках, на вершине Пшекиша. Летали вороны всегда парой в одно и то же время — утром на огород, оттуда на Косую до самого вечера, а перед закатом отправлялись на ночлег, в скалы. Когда они летят, кричат глухо, скрипуче: «кроу-кроу!» Видят во́роны очень далеко. Один раз они сидели на поляне, метрах в шестидесяти от меня. Я ел хлеб. Мне нужно было взять неподалеку ведерко. Положил я кусок хлеба на траву. Только отошел на несколько шагов, вдруг слышу сзади свист, будто сильно бросили камень или палку. Я глянул, а это во́рон, как молния, налетел на хлеб, схватил его, взвился — и был таков. Во время пахоты вороны ходят за мной по борозде, червей собирают. Сами они большие, черные, блестящие.

Когда созрели арбузы, стал кто-то пошаливать у меня на огороде, глядишь, каждый день проедены два-три арбуза. Сначала я подумал на оленя или волка, потом решил, что это косуля: у нее узкий рот, у оленя же рот широкий, а волк, тот так грызет, что сразу кило отхватит. Я показываю испорченный арбуз научным работникам. Они говорят тоже, что это коза. Стал я караулить, но долго ничего не мог подметить. Только раз рано утром смотрю: сидят мои два во́рона на огороде и долбят клювами арбузы: стук стоит кругом. Вот, оказывается, чье это дело. Много они проклевали арбузов, а все же я очень полюбил своих воронов. Когда я уходил с Терновой, так просил не стрелять их.

Там же, на Терновой поляне, привыкли ко мне четыре косули. Они паслись метрах в ста от меня, а то ближе, и не боялись. Я покуриваю, а они смотрят на меня, щиплют траву или балуются: становятся на дыбки, брыкаются, как жеребята. Спали они совсем близко за хатой. Поздно осенью одна из них утонула в Кише: должно быть, волки загнали.

Олень часто спасается от волков в воде, но он высокий и сильный, не потонет. Зато зимой волки загоняют оленей на лед и там их режут…

…В двенадцать часов дня мы отправились в обратную дорогу на Гузерипль. Идем кабаньими тропами через поляны, сплошь изрытые дикими свиньями. Мне уже не раз приходилось замечать, как звери пользуются чужими тропами. Вот и сейчас на кабаньей тропе — следы дикого кота. Он прошел впереди нас недавно. Отпечатки его лап, особенно на чистом снегу, покрывающем упавшие стволы, через которые перелезал кот, еще не успели расплыться под лучами солнца.

Мы идем попрежнему правым берегом Малчепы. Внизу, под крутыми осыпями, шумит река. В нее стекают со склонов бесчисленные ручьи. Их стылая вода кажется черной среди источенных солнцем рыжих снегов.

Становится почти жарко. С деревьев срываются комья мокрого снега, тяжело ударяясь о землю.

Сине-черные пихты, высокие серебристые буки обвиты свежими гирляндами плюща и омелы, испещрены изумрудными мхами, голубовато-серыми и белыми лишайниками. У подножья буков и пихт в тающем снегу стелется колючий ожинник, ярко зеленеют узорчатые папоротники и лесная овсяница, среди которой темнеют коричнево-зелеными пятнами рододендроны, лавровишня и падуб.

В вершинах деревьев слышен свист и писк мелких птиц. Пронзительно кричит черноголовая сойка. Подобно сороке, сойка своим криком встречает появление человека или зверя. И сейчас там, где кричала она, на снегу видны следы дикой кошки с котенком, только что пересекших нашу дорогу.

Для сокращения пути бросили тропу и вступили в заросли высокого рододендрона. Они так густы, что нам приходится долго путаться и кружить в поисках прохода. В этих непролазных чащах, по словам Григория Ивановича, поросята диких свиней спасаются от волков.

Снова следы дикого кота. Он охотится на кустарниковых полевок; об этом говорит разрытый котом мышиный ход в снегу.

На выгревах все горячее припекает солнце. Все чаще тяжело падают с ветвей мокрые снежные комья. В воздухе летают бесцветные бабочки и долгоножки. То там, то здесь под прикрытием сугроба на оттаявшем клочке черной дымящейся земли ярко зеленеет тонкий стебелек молодого растения. Кажется, что он пробивается сквозь снег и растет на глазах…

Весна