Историк А. В. Бурдуков об эпизоде в военной деятельности буддийского Джа-Ламы. 1912 год.

***

Небо здесь совсем не похоже на степное. В степи оно жесткое, сухое и зыбкое, как ковыль-трава, что колышется под копытами барласских низких лошадок с востока и на запад Великой Спирали — до самого Хэнтэйского хребта. Лишь изредка в серой поволоке облаков, застывших между витков Спирали, проглядывают крыши домов, кроны деревьев, микроскопические точки людей...

В пределах же Ханьского царства небосвод с повисшими над головой лесами и полями похож на огромное блюдо, наполненное густым, как молоко, и горячим, словно раскаленное олово, воздухом. Есугену немало уже пришлось настрадаться от беспощадного свечения эфира. Когда переходили через горную гряду, его едва не хватил удар, и лишь благодаря Мирце, схватившей лошадь за поводья, удалось удержаться в седле. И ведь повезло: если мужчина упадет с седла, да еще и на глазах молодой жены, то он уже и не мужчина.

Мирца... Каждый раз, стоило вспомнить ее полные груди и жаркий шепот по ночам, сотника бросало в пот. Ее он отвоевал у мусульманского племени: девушка была на голову выше, чем любая барласская баба; в свою тугую смолянисто-черную косу она любила вплетать лепестки высушенных цветов. При всем этом она не была покорной, как большинство мусульманок и уж тем более барласок, а являлась вполне самодостаточной личностью. Иногда Есуген боялся заходить к молодой жене во время любовных игр без верной плетки.

На прошлой стоянке Есугена позвал к себе буддак. Священнослужитель сидел на наспех сколоченном деревянном помосте, скрестив босые ноги: ему нельзя касаться земли, поэтому носят его в специальном китайском паланкине, а на стоянках разбивают открытую юрту с деревянным настилом. Ухоженные тонкие пальцы буддака теребили тяжелый золотой медальон поверх расшитого красными нитями одеяния; его глаза под вечно закрытыми веками непрестанно двигались и «смотрели» вверх, на небо, которого не существует: там, за изогнутыми линиями облаков, угадывались очертания многочисленных крыш города Амадис. В нем Есуген не бывал ни разу в жизни, но мечтал когда-нибудь оказаться. Желательно в старости и с достаточным капиталом.

— Есуген, — промолвил буддак, хотя сотник приблизился тихо, ни единым шорохом не выдав своего присутствия.

— Я здесь, о Просветленный.

— Сядь рядом со мной, — старик похлопал ладонью по помосту, — и закрой глаза.

Есуген послушался, неловко сплетя ноги так же, как и буддак. Перед ними до самих предгорий Хэнтея простирались юрты, шатры и военные палатки десятитысячного тумена кочевников. Над разными подразделениями колыхались разноцветные туги; теплый ветер доносил ржание лошадей, окрики офицеров, запах конского навоза и дым от походной кухни. Доносил и вонь выхлопных газов нескольких грузовиков, которые барласы презирали, но изредка использовали по необходимости. Перед тем, как закрыть глаза, сотник поправил заплетенную Мирцей косичку, убрав ее за воротник бронежилета.

— Ты чувствуешь? Чувствуешь это? — спросил буддак.

— Что именно? Величие нашей армии, Светлейший?

— Нет, дурак! Ты чувствуешь глас неба?

— Нет, о Светлейший, — признался Есуген, чувствуя себя идиотом.

— Твои чувства притуплены, как и у остальных, — сказал, словно выплюнул, старик. — Вы все слепы, как новорожденные котята. Но я, посланец Бурхан-бакши, слышу, что глаголят небеса. Слышу каждый день...

— И что же они говорят вам, о Светлейший?

— Небеса жаждут крови... Тенгри говорит мне: бог смерти Ямараджа желает получить свою частицу крови от нас, и тогда он благословит Великого Хана на победу.

Сотник молчал. Не мог взять в толк, какое отношение ко всему сказанному имеет он сам. Будучи обычным наемником монгольского происхождения, он постоянно путался среди Великих Ханов, наследников того самого Океан-Хана, попавшего сотни лет назад в Медианн. Да и никакого неба нет; Есуген, слышавший о нем лишь от деда-пришлеца, подозревал, что небо это скорее абстрактное понятие, чем реальное явление. Которого, разумеется, никогда и нигде не существовало. Достаточно запрокинуть голову, чтобы убедиться в его отсутствии. А те россказни об ином мире и Земле — не более чем сказки для легковерующих дурачков. Да что тут говорить, если даже понятия «день» и «ночь» они используют в иносказательном смысле, ведь никакой ночи в Препарадизе не бывает. Зато день никогда не прекращается.

Сейчас в Дорае шесть наемных Ханов, являющихся по сути обычными знатными нойонами, и каждый громко величает себя Великим. Потому оставалось лишь гадать, кого из них имеет в виду уважаемый жрец обновленного культа Тенгри.

— Понимаю твое удивление, Есуген. Но именно ты, и никто иной, можешь помочь своему Хану получить благословение от Тенгри.

— И как же, Светлейший?

— Мирца. Тенгри нужна она.

Сердце сотника ухнуло в пятки. Он посмотрел на буддака, который по-прежнему сидел недвижимо, подобно статуе, со скрещенными ногами и движущимися глазами под зашитыми неровными стежками веками.

— Вы шутите? — воскликнул сотник с плохо скрываемой злобой. — Мирца — это моя новая...

— Твоя новая жена, я знаю, — мягко сказал буддак и неожиданно протянул руку, положив ее сотнику на плечо. У Есугена прикосновение вызвало неконтролируемую дрожь, будто к нему притронулась мерзкая рептилия. Но он даже не попытался отстраниться.

— Этим ты исполнишь свой долг перед Тенгэр Эцэг и Гэзэр Ээж, Есуген, — продолжил священнослужитель. — Твою жену должны принести в жертву. Ну а денег тебе заплатят, не переживай.

Мирца приготовила вкусный плов и лепешки. Старая жена, Юми, сидела у входа в юрту и что-то сосредоточенно вязала, орудуя двумя крючками. Есуген предпочитал не замечать Юми — она напоминала ему о собственной скорой старости. Старуха же, зная об этом, при появлении мужа всегда старалась убраться подальше и сидеть тихо, не привлекая внимания. Хотя к Мирце она вроде бы отнеслась на удивление хорошо. Будто к дочери, которой у нее никогда не было. Оба их сына, Цагаан и Хэзэр-отчигин, погибли на чужих войнах, став наемниками, как и отец. Сотник редко про них вспоминал.

— Неплохо, — Есуген потер ладони, усаживаясь у дастархана, где уже исходил ароматным паром казан с пловом.

— Зачем звал буддак? — Мирца еще не выучила ни монгольский язык, ни арго Медианна, поэтому могла общаться только такими отрывистыми односложными фразами.

— Буддак?.. — с набитым ртом переспросил мужчина, черпая плов кончиками пальцев. — А-а-а... Да нужно было поговорить о нашем браке.

— А что не так с ним? — сразу насторожилась девушка. — Говорит, надо завтра... Надо завтра тебе пройти обряд посвящения.

— Обряд?

— Да, у нас так принято. Ну, понимаешь, ты же не барласка. Тебе надо пройти посвящение. Стать одной из нас, понимаешь?

Девушка кивнула. Понимала на арго она лучше, чем разговаривала.

— Стать одной из вас, да?

— Ага. Помолчи, женщина, я ем.

Уплетая аппетитный плов, Есуген с грустью думал, что так вкусно он покушает еще нескоро. Юми всегда отвратно готовила. Хотя не ему жаловаться: будучи безродным сыном монгола и китаянки из Истинного Медианна, он за свои пятьдесят шесть зим сумел добиться звания сотника из армии... Как же зовут очередного Великого Хана барласов?.. Впрочем, неважно. Главное, что он сотник над джагуном, офицер практически высшего состава, а не какой-то там ремесленник или нукер. У него есть свои четыре юрты, восемь коней, три десятка овец и десяток волов в основном курене, две жены и сотня преданных бойцов в подчинении. А еще играющая музыку волшебная машинка, захваченная в одном из селений на границе с Дораем. Такое многого стоит. Не каждый из барласов может похвастаться подобным состоянием.

Наевшись до отвала, Есуген с удовольствием пустил ветры и растянулся на лежаке, поглаживая живот. Отец учил его, что есть всегда следует впрок, если хочешь стать настоящим багатуром. Поэтому всю жизнь Есуген был жилистым и тощим, как спичка, пребывая в безостановочном движении, и лишь сейчас, ближе к сытой старости, стал набирать вес. Еще раз с удовольствием пустив газы, он уставился в потолок юрты и приказал Мирце:

— Включи музыку.

Девушка метнулась в угол и нажала кнопку на тот самом музыкальном устройстве, которое иногда приходилось подзаряжать от автомобильного аккумулятора, дающего волшебное «лектричество» сквозь тонкие бронзовые нити. Сам процесс Есугена не интересовал. Его завораживало то, каким образом в устройстве размером с ладонь помещался невидимый поющий человек.

Пел незнакомец всего тридцать песен на языке, непонятном кочевнику, но проскальзывали изредка знакомые по арго слова. Вот сейчас Есуген с удовольствием вслушивался в мелодичную быструю речь:

«Я выключаю телевизор, я пишу тебе письмо про то, что больше не могу смотреть на дерьмо,

Про то, что больше нет сил, про то, что я почти запил, но не заб-ыы-ы-л тебя.

Про то, что телефон звонил, хотел, чтобы я встал, оделся и пошел, а точнее, побежал,

Но только я его послал, сказал, что болен и устал, и эту ночь не спал...»

Суть песни Есуген улавливал, и даже сочувствовал герою песни (ощущая себя в похожей ситуации перед предстоящими хлопотами), но не мог понять значения некоторых слов, а особенно таких, как «телевизор» и «телефон». Почему «телевизор» выключается, а «телефон» звонит? Телевизор — это что-то вроде того электрического аккумулятора, а телефон это иное название колокола? Ох, сколько вопросов в жизни...

Есуген немного задремал, но вдруг резко подскочил, испугав женщин. Ему привиделся трехглазый бык с туловищем как у каракатицы, оскаливший острые зубы в истекающей кровавой слюной пасти; на башке у быка сияла украшенная черепами корона, и существо щелкало этими черепами друг о друга, приближаясь к спящему Есугену.

— Бир Тенгри, бир Тенгри! — быстро шептал сотник, отгоняя злого духа. Ямараджа плотоядно оскалился на Мирцу, но сон уже схлынул, а явь вступила в законные права, и стоило Есугену моргнуть пару раз, как он уже не обнаружил никакого чудовища у себя в юрте.

— Что случилось? — взвизгнула Мирца.

— Ямараджа приходил...

— Кто?

— Бог смерти, глупая женщина! — рявкнул Есуген. — Наш дом теперь осквернен. Нет нам спасения, раз уж сам Яма решил нас навестить! О мои седины, что же нам делать, что же нам...

Но тут в голову пришла мысль, что Ямараджа явился ему не просто так. Что там говорил буддак? Мирцу должны принести в жертву, и божество могло прийти из-за ненасытной жадности, посмотреть на свою будущую невесту. Тогда проклятия опасаться не стоит; это скорее добрый знак, обещающий ему, Есугену, процветание и достаток в будущем. За его мужскую жертву... Он как-никак отрывает от сердца молодую и красивую жену.

Сотник с жалостью посмотрел на Мирцу. Несчастная, она ни о чем и не подозревает... Ее мусульманский бог, Аллах, не вмешивается в дела людей. Однако в степи действуют совсем иные законы мироздания. Демоны и боги тут так и кишат, и порой отличить их друг от друга довольно сложно. А уж тем более понять, что им от тебя понадобилось.

Ближе к вечеру Есугена вызвали на совещание в большой штабной шатер. Среди присутствующих он был единственным сотником, и ему отвели скромное место у входа. Явились также все десятеро тысячников, писец и наемный инженер-артиллерист. Посередине шатра важно восседали пожилой тумэнбаши с гордым именем Тенгрикут, он же по совместительству первый нукер Великого Хана, и буддак, что молча сложил ноги в своей неизменной позе. Тумэнбаши, славившийся образованностью, внимательно читал толстую книгу перед началом совещания, сдвинув на нос круглые очки с линзами-диоптриями. Самого нынешнего хана барласов не было: он, как и другие богатые степные вожди, жил во Дворце Амадиса при Наместнике, управляя своим туменом издалека, с помощью верного нукера и волшебного прибора, называемого «радио».

— Начнем, — коротко объявил Тенгрикут, захлопнув книгу, и военачальники расселись кругом у низкого стола с постеленной на нем топографической картой, на которую падал столб эфирного света из дымового отверстия на потолке. Писец заскрипел перьевой ручкой по листу бумаги, протоколируя совещание.

Есуген с любопытством вытянул голову. Ему ни разу не доводилось бывать на военных советах такого уровня.

— Утром, после ритуала, нам предстоит сняться с места и за четыре часа достичь стихийного поселения сепаратистов, которое они сами называют царством Хань, — палец полевого генерала с въевшейся под ногти грязью преодолел несколько сантиметров по раскрашенной бумаге, где были отображены водоемы, населенные пункты, дороги, низины и возвышенности, после чего уперся в ряд квадратов, выстроившихся плотной цепью вокруг самоназванного царства Хань, — вот это — известные нам по разведке доты, укрепления и минные поля.

— Неплохо укрепились, — присвистнул артиллерист. Среди низкорослых, узкоглазых и смуглых монголов он выделялся высоким ростом, светлой кожей и русыми волосами почти до плеч. На шее у него болталась тесемка с христианским крестом. Поговаривали, что этот прибывший неделю назад из Амадиса белокожий чужак вдобавок ко всему прочему еще и пришлец.

— Да. Доты — твоя работа, Иван. Они не знают, что у нас есть артиллерия. Закрепишься здесь, — палец повелевающе указал на небольшой холм рядом с оборонительными укреплениями. — И работай по ним, пока не израсходуешь все боеприпасы. Чтобы мы смогли пройти. Делать все предстоит быстро, маневр основан на эффекте неожиданности.

— Будет исполнено, — кивнул Иван, и во время короткой паузы писец размял пальцы с громким щелчком, от которого сидящий рядом Есуген почему-то вздрогнул. Звук напомнил ему бренчание костей и черепов на голове Ямараджи.

Тенгрикут зевнул и сделал глоток воды из фляги. Поворочал задом, удобнее устраиваясь на мягкой войлочной подушке.

— Итак, продолжим. Небольшой экскурс в историю, чтобы все хорошо поняли, с кем нам предстоит иметь дело. В Хане живут не обычные пришлецы и бродяги, а воины, поэтому просьба не расслабляться...

— Откуда они вообще взялись, тумэнбаши? — спросил кто-то из военачальников.

— Оттуда же, откуда берутся все пришлецы. С Другой Стороны. Но эти не мирные жители, а опытные солдаты. Специалисты военного дела, я бы сказал. За полтора года укрепились, отстроились и превратили стихийное поселение в настоящую крепость. Население состоит преимущественно из китайцев, численность не больше пяти тысяч человек. В основном взрослые мужчины, хотя женщины и дети тоже есть. Посторонних внутрь не пускают. Но нашим лазутчикам, как видите, удалось добыть основную информацию.

— Кто-то не досмотрел, раз им дали целых полтора года.

— Все так, Хэчиун. Раньше здесь, за горами, проходила демилитаризованная зона между Дораем и Истинным Медианном, поэтому патрулирование на территории практически не осуществлялось. Недавно по договору земли отошли Дораю, Наместник послал сюда поселенцев с конвоем и...

— Их отправили к праотцам, — неожиданно для себя закончил фразу Есуген. Тенгрикут недовольно посмотрел на сотника-выскочку, но ничего не сказал.

— Верно. Поселенцев уничтожили. Или взяли в плен, что маловероятно. Так или иначе, эти ханьские ублюдки стоят костью в горле и Наместнику, и Хуанди-Императору, и нашему Великому Хану. Налогов Хуанди они, само собой, не платят, в переговоры не вступают. Хотя могли бы стать одним из дорайских княжеств, упрямцы... Впрочем, это уже и не важно. Суть в том, что нам предстоит исполнить великое дело. Все участвующие в военной операции получат соответствующее вознаграждение.

— Есугену положена двойная награда, — внезапно сказал буддак.

Лица собравшихся обратились к сотнику.

— Ах да, Есуген... — пробормотал Тенгрикут. — Как там твоя жена? Ты ничего ей не сказал?

Мужчина покачал головой.

— Отлично. Тогда к утру она должна быть готова.

— Что от меня требуется? — охрипшим голосом спросил сотник.

— Успокоить ее, чтоб не брыкалась раньше времени. Справишься?

— Конечно.

— Тогда проваливай отсюда. Ты больше не нужен.

Выходя из шатра, Есуген расслышал, как генерал сердито спросил у кого-то: «Кто вообще позвал этого безмозглого харачу?»

Они делали это всю ночь. Хоть Есуген и сказал Юми поплотнее заткнуть дымовое отверстие юрты и полог, все равно проклятый эфир проникал внутрь, отчего тут царил дрожащий полумрак. Они возились на мягком войлочном матрасе, охали, стонали; их тела впитывали терпкий пот друг друга и скользили, будто смазанные жиром. Есуген никак не мог насытиться и набрасывался на жену снова и снова: он загодя выпил настой трав, повышающих мужскую силу.

Позже, когда они откинулись на спины, устав, Мирца с недоумением промолвила:

— Как в последний раз делаешь.

«Знала бы ты», — подумал Есуген, а сам ответил:

— Я хочу сына. Мне уже немало лет...

— Я рожу тебе сына. Но зачем торопиться? Много времени.

«Наивная, глупая женщина. Что знаешь ты обо мне — о том, кто называет себя твоим мужем?»

— Время? Время бежит, как быстрый ручей с горы, милая Мирца, — он погладил ее грудь и сжал сосок, понимая, что не доведется больше дотронуться до этой мягкой, словно бы бархатной женской кожи. Что ему остается? Рабыни-китаянки в кангах или грязные вшивые харачу из разграбленных селений на границе? В своей длинной несчастной жизни Есуген не встречал женщины прекраснее, чем Мирца. И вряд ли когда-нибудь встретит.

— Ты выглядишь обеспокоенным.

— Завтра штурм царства Хань, — пробормотал мужчина. — Много людей погибнет и с нашей, и с их стороны. Вы останетесь здесь, а мы снимемся поутру и двинемся быстрым маршем к Ханю.

Мирца провела пальцем у него за ухом, поправляя выбившиеся из заплетенной косички волосы.

— Мы одержим победу, вернемся, и я сделаю тебя самой богатой хатун в курене. Одарю шелками и кружевами, куплю тебе мыльной пены и поставлю латунную ванну.

— Ванну? Настоящую? Как у женщин из Амадиса? — Глаза Мирцы округлились, как у ребенка.

— Настоящую. С краном и ручками. Чтобы ты купалась сколько захочешь в чистой воде.

— А где мы ее поставим? В юрте?

— Нет же, глупая! — он рассмеялся. — У нас будет дом! Дом в Амадисе, настоящий дом с несколькими комнатами. Я накоплю достаточно денег и уеду туда, а тебя заберу с собой.

— А Юми?

— Ну… Ее, наверное, тоже. Нам нужна будет служанка.

— Не бери ее, — прошептала Мирца на ухо мужу.

— Почему?

— Она меня не любит. Хочет навести порчу. Говорит, у нее бабка была колдунья…

— Слушай больше старую. Но я думал, что ты нравишься Юми, — удивленно пробормотал сотник.

— Она как змея! Ты не возьмешь ее? Обещай, что не возьмешь!

Есуген кивнул, чувствуя, как слипаются глаза, и он проваливается в сон. Однако отдыха дрема не несла — там, в глубине похожего на омут забытья щелкали склизкие черепа на макушке голодного Ямараджи...

Он проснулся весь в поту, холодном, несмотря на духоту в юрте. За пологом Юми ругала за что-то мальчишку, приносящего кумыс. Фыркал конь, хлебая воду из корыта. Свечение эфира стало совсем уж невыносимым, отчего стены юрты казались прозрачными.

За стенками на улице переругивались двое молодых воинов. Жужжал жирный овод, влетевший через дымовое отверстие. Весь стан монголов был наполнен предвкушением чего-то кровавого, злого, плещущегося мутной противной гущей на глубине человеческого сознания. Как если бы вытащили наружу все то потаенное, что есть в человеке, и вывернули наизнанку. Даже окрики сотников из соседних джагунов казались зловещими, преисполненными радости по поводу предстоящего ритуала.

Укутавшись в домашний халат, Есуген выбрался наружу, взял чашку кумыса у Юми и выпил теплый напиток двумя резкими глотками. Утер усы рукавом и спросил:

— Где Мирца?

— Ее забрали… — Юми потупила взор, чем вызвала еще большее раздражение у Есугена своей дурацкой покорностью. Или хитростью?..

— Нукеры Тенгрикута?

— Да… Сказали тебя не будить раньше времени.

— Я знаю. Дай еще кумысу.

Выпив еще, он снял халат, размял мышцы, стараясь не обращать внимания на глупую Юми, и с ее помощью надел походный доспех — облегченный бронежилет, наколенники и мягкую подложку для седла, предварительно смазав зад кремом. Из джагуна прибежал один из ребят, Есуген дал необходимые указания по поводу предстоящего марш-броска. Взяв под мышку офицерский шлем-сферу с открытым забралом и заткнув в кобуру пистолет, сотник направился в центр стана в сопровождении увязавшегося за ним молодого нукера.

Говорят, по Спирали выше Амадиса невозможно находиться из-за проклятого эфира, который светит и светит без остановки, вызывая у некоторых людей слепоту. Здесь еще терпимо. Но все равно Есуген щурился, всматриваясь в движение повозок и людских сборищ, пытаясь угадать в этом хаосе какой-то центр притяжения. В итоге, спросив у прохожего насчет ритуала, он направился в сторону центра стана, где уже гулко били барабаны, а в воздухе над стойбищем витал серый дым, поднимающийся вверх, к повисшей вверх тормашками цветущей долине с недосягаемой столицей Дорая в центре. Где-то там, в эфирной лазури, скользили гладкие овалы дорайских аэростатов, называемых «дирижаблями», чернели косяки птиц, летящих по Спирали — наиболее коротким путем между витками.

Есугена вытолкнуло к обширному кругу, по краям которого колыхалась бурлящая, свистящая, кричащая толпа. Посередине круга был установлен жертвенник из трех камней. На нем предварительно зарезали старого барана и мерина, как во время большого тайлагана, и детишки уже растащили кусочки сырой печени, закусывая ее луком и черным хлебом. Туши животных отволокли в сторону — там сейчас женщины готовили кровяную колбасу из дотора, бараньих кишок, разворотив ножами дымящиеся теплым паром внутренности. Все происходило на белом полотне, олицетворяющем распластанную кожу Мангыса, злого духа. Смочив предварительно полотно кровью животных, барласы изгоняли злобных сущностей и могли общаться с богами.

Жертвоприношение Яме должно состояться последним.

В середину круга двое подручных буддака вынесли багряные парчовые полотнища — знамена барласов. Бэмбэрчины исступленно, со всей мочи заколотили по барабанам; вслед их ритмичному звучанию толпа раздалась, и по возникшему проходу в круг вывели женщину со связанными руками. Она не сопротивлялась. Это была Мирца.

Увидев жену, Есуген содрогнулся. Девушка была сильно избита: волосы слиплись от темной крови, а все тело покрылось кровоподтеками, красными и лиловыми. Лицо распухло в один огромный синяк, из-за чего она едва могла смотреть (глаза закрывали набрякшие темно-фиолетовые мешки). Мирца шаталась и наверняка упала бы, если бы ее под локти не держали солдаты.

Один из служек буддака-шамана поднес ей чашу, наполненную каким-то настоем, и сказал «пей». Она помотала головой. Тогда солдат справа ударил ее палкой под колено, девушка взвизгнула, но пить не стала. Ее повалили на землю. Один солдат удерживал ее, упершись коленом в спину, а второй бил палкой по пяткам. Раз, два, три… Десять. Каждый удар отзывался болью в сердце Есугена, и он хотел было уйти, но толпа не пускала — плечи людей плотно сомкнулись за спиной, так что пути назад не было. Придется смотреть до конца.

После избиения палками Мирцу поставили на ноги, и на этот раз она выпила из чаши. Служка настойчиво приказал пить до дна, и девушка допила, давясь и выливая часть жидкости на изорванный халат, вздрагивая от улюлюканья обступившей жертвенник толпы. Людей словно охватило безумие. Женщины, мужчины и дети корчили рожи и лезли вперед, но не пытаясь перебраться через низкую ограду. Есуген и сам почувствовал это возбуждение, почти сексуальное, граничащее с помешательством.

Кривляясь и подпрыгивая, пробежал по кругу, задевая лица людей вытянутой ладонью, служка буддака. Он был обряжен в костюм быкапервопредка — Буха-нойона. В обновленном тенгрианстве барласов все веры слились воедино, смерть зачастую символизировала жизнь, а жизнь была неразрывно связана со смертью, поэтому породивший все живое Буха-нойон стал одновременно несущим гибель Ямараджей. Как пожар очищает лес и дает ему новую растительность, так и смерть является основой продолжения жизни — так говорят шаманы.

Внутри круга происходило безостановочное движение. Каким-то образом свет померк, и эфир прекратил течь сквозь воздух; «Буха-нойон» продолжал бегать, причем все быстрее и быстрее, солдаты точили ножи, буддак пел свою тягучую молитву, а второй служка разводил новый огонь в черном углублении между трех жертвенных камней. Мирца закричала и бросилась бежать, но под смех толпы ее оттолкнули обратно в центр. Она внезапно заметила мужа.

— Есуген! Есуген, спаси меня!

Он сглотнул слюну. Он не мог ничего ей ответить. Все, чего он хотел, это уйти отсюда. И девушка, кажется, это поняла.

В следующую секунду ее сшиб с ног бегущий служка. «Бык» завалился на нее в своем несуразном костюме, и Мирца барахталась под ним, плача и призывая хоть кого-нибудь на помощь. Ряженый смеялся, рычал и крутил плоской башкой со стучащими черепами. Три глаза светились красным, будто в маску ритуального костюма вставили угли или фонари, в то время как сам костюм… Сам костюм! Есуген протер глаза кулаком. Ему почудилось, что лохматый наряд сросся с человеком под ним, превратившись в единое целое. А еще он вдруг с ужасающей ясностью понял, что никакой это не бог Ямараджа, и уж тем более не Буха-нойон, а нечто более страшное и материальное, хоть и неспособное проникнуть сюда, в реальный мир. И отлично, что оно не может сделать этого, — пришла мысль. В те несколько секунд, пока сотник видел, реально видел показавшийся из-за ширмы мироздания облик чудовища, ему стало не по себе. Там, откуда скалилась эта тварь, не было ничего хорошего.

Вдоволь поиздевавшись над жертвой, бык встал, схватил Мирцу за волосы, намотал их на кулак и потащил за собой в центр круга. Минутное наваждение прошло, и теперь он снова был всего лишь человеком в нелепом одеянии.

Мирца сорвала голос от крика и сейчас просто молча пыталась отбиться от мучителей — царапалась, брыкалась, била связанными руками. Солдаты лишь смеялись. Они накинули аркан на ее шею, натянули назад таким образом, чтобы при каждом движении веревка лишь сильнее впивалась в кожу.

Девушка наконец успокоилась, окончательно смирившись со своей судьбой. Ее положили спиной на деревянного осла, руки развязали и завели назад, где опять привязали как можно крепче. Остатки халата сорвали: столь любимые Есугеном полные упругие груди колыхались в отблесках горящего рядом пламени. Буддак подошел ближе, прервав свою заунывную песню, слепо нашарил руками тело жертвы и ласково, с какойто иррациональной и неподходящей ситуации любовью провел пальцами по ее ступням, бедрам и животу, довольно цокая языком. После этого он засунул два пальца девушке в лоно (Мирца охнула и попыталась найти взглядом в толпе Есугена), вытащил и с интересом понюхал.

— Хорошая жертва! — крикнул он людям. — Боги будут довольны вами, барласы!

Барласское племя взорвалось единым воплем, словно все задержали дыхание и сейчас одновременно выпустили наружу этот звериный, яростный вой. Буддак улыбался. Он принял из рук солдата изогнутый жертвенный нож. Мирца при виде его заверещала, как поросенок, но не могла даже пошевелиться в своем положении, не говоря уж о том, чтобы как-то помешать палачу.

Священнослужитель провел кончиком ножа по животу девушки, который она инстинктивно попыталась втянуть, и громко возвестил:

— Великий Тенгри, ты восседаешь надо всем на небесах. Ты управляешь всем, и все есть не более чем твой замысел. Так смилуйся же над нами, ничтожными червями, и ниспошли нам удачу в нужный момент!

Нож неглубоко, самым кончиком, проткнул кожу живота. По блестящему от пота боку потекла алая струйка крови; служка подставил большую чашу под деревянного осла с распятой на нем девушкой.

— Галахан-эхэ, ты даруешь людям тепло и свет, счастье и богатство, разрушаешь зло, обессиливаешь коварство, очищаешь тело и душу человека; ты, воплощение чистоты, даруй нам смелость в наших сердцах для достижения цели.

Мирца завыла, негромко и безнадежно, словно сошла с ума. Она обмочилась от страха. Нож проткнул и рассек брюшину. Хлынувшая наружу кровь была темной и вязкой, будто застоявшейся. Повинуясь жесту буддака, служка раздвинул края раны пальцами.

— Милосердная Мать-Земля! Ты разостлала свои объятия от горизонта до горизонта, как простыню, раскинула свою кормящую грудь для нас, сынов твоих. Так сделай же так, чтобы у врагов наших, худых людей, были плохи дела во время боя, и копыта их коней попадали в барсучьи норы, ломаясь, и становилось им худо да бедно на поле брани…

Погрузив руки по локоть в живот Мирцы, буддак вытянул узловатые и блестящие лиловые кишки. В этот момент Есугена вырвало прямо на рукав стоящего рядом мужчины; тот даже не обратил на это внимания, завороженный зрелищем. Священнослужитель, ловко орудуя ножом и разрезая кишки, из которых на землю лилось жидкое дерьмо, бросал часть требухи в огонь, а оставшееся складывал на жертвенном камне, формируя узор. Едкий пахучий дым достигал ноздрей Есугена, и он бы, наверное, упал без чувств, если бы не бешеные крики напирающих сзади и по бокам людей. Он хотел закрыть глаза, чтобы не видеть все еще живую, хрипящую от нечеловеческой боли Мирцу, но стоило смежить веки, как из тьмы возникала скалящаяся морда твари, что прикидывалась Ямараджи. Это было куда страшнее.

— Ямараджа-хан! — продолжал молиться буддак. — Ты забираешь и приносишь искру жизни, ты раздуваешь и гасишь вечный огонь сердец людских, ты носишься над землею незримой тенью, всевидящей и мудрой, так даруй же нам победу в этой войне! Прими нашу жертву!

Резко взмахнув рукой, он что есть мочи ударил ножом посередине грудной клетки, навалился всем телом и рванул на себя, рассекая грудь на две части. В лицо буддаку хлынула кровь, он отряхнулся по-собачьи и схватился за одну часть раны, а служка — за другую. Вдвоем они разломали ребра девушки, после чего буддак запустил внутрь руку и проворным движением вытащил брызгающее багрянцем, ритмично стучащее сердце…

Монгольский тумен снялся с места и ушел в сторону царства Хань. Жертва принесена, знамена-туки окроплены человеческой кровью; враг сегодня будет повержен. В числе прочих на лошади впереди своего джагуна скакал сотник Есуген. Время от времени он оборачивался в сторону стойбища, где еще поднимался вверх столб сизого дыма — все, что осталось от его юной жены. Он чувствовал, что никогда больше не сможет спать спокойно: стук черепов Ямараджи вместе с криком Мирцы преследовали его неотступно, стоило прикрыть глаза.

На север и юг от царства Хань тянется непроходимая болотистая и озерная местность, обложенная редкими оборонительными редутами. Но ровная линия вражеской обороны начинается в западной и восточной части: здесь сепаратисты устроили настоящий укрепрайон по всем правилам военной науки. За десять километров от передовой линии Ханя основной тумен покинул отряд артиллериста Ивана; несколько пыхтящих грузовиков вскарабкались на холм, а выскочившие из кунгов инженеры принялись собирать артиллерийские орудия. Светловолосый русский пришлец сидел на капоте машины с сигаретой. Он задумчиво глядел на перепаханную валами и рвами местность, которую предстояло зачистить от неприятеля. Быть может, чужак размышлял об увиденном утром чудовищном ритуале. А вероятнее всего просто настраивался на длительный кровавый бой.

Есуген крикнул десятникам, чтобы разворачивали арбаны цепью. Впереди, в легкой дымке от всклокоченного тумана и сырости, явственно виднелась высокая стена Ханя, условная демаркационная линия с противопехотными заграждениями и пара километров изрытой траншейным пунктиром земли. Присутствовало даже некое подобие капонира, устроенного перед сухим наклонным рвом. Между траншеями мелькали точки людей, в полусогнутом положении перебегающих с одной позиции на другую. С их стороны раздались первые выстрелы, разрозненные и будто бы нечаянные. Есуген только успел нервно подумать, когда заработает артиллерия, и тотчас с холма ударил смертоносный залп: один из вражеских блиндажей разлетелся в крошево, осыпая окрестности комьями земли и бетона; монголы торжествующе засвистели в ответ. Кто-то выстрелил сдуру в сторону вражеских позиций, на что Есуген злобно прикрикнул, осаждая пыл солдата. Пока еще рано…

Артиллерия работала полчаса, разрушив передовые укрепления и редуты противника, после чего пушки заухали тяжелыми дальнобойными снарядами уже по стене самого Ханя. С воем и улюлюканьем всадники рванулись вперед, почуяв запах крови. Впрочем, в передовых траншеях им не было никакой поживы: если там и находился кто-то живой, то он бессильно корчился с развороченными фугасом кишками в горячей дымящейся земле. Барласы перепрыгивали через ямы и провалы, ловко стреляя на ходу и забрасывая гранатами еще работающие огневые точки. Две последних были предварительно уничтожены фугасами, а единственный уцелевший упорно отстреливался, пока ему за бруствер не закинули пару осколочных гранат. Со всего огромного тумена потери на данный момент составляли не больше сотни человек; из них трое из джагуна самого Есугена, не считая двух тяжелораненых, что сами по глупости напоролись на колючку.

Сам сотник передвигался в составе группы нукеров по центру сотни, пытаясь отслеживать происходящее на поле боя. Воняло порохом и жженым мясом; над полем стелился сизый едкий дым, смешанный с белесой дымкой пронизанного эфиром тумана. Уши привычно болели от разрывов гранат и свиста снарядов над головой. Есуген не ощущал давнего возбуждения, которое всегда испытывал в бою, во время подобных дерзких налетов и стычек. Наоборот, у него было тяжкое чувство, будто он выполняет нудную и вконец опротивевшую работу. Он командовал десятниками, отдавал приказы, посылал туда-обратно гонцов, прибегающих от штабной машины тумэнбаши Тенгрикута. Конь всхрапывал под ним, и Есуген, пригибаясь к холке животного, вполголоса успокаивал его, сам не веря тому, что говорит. Руки до боли сжимали поводья, будто он… будто он хотел…

И, внезапно поняв, чего хочет, Есуген ударил шпорами коня и погнал его вперед, в самую гущу боя, развернувшегося под образовавшейся в стене брешью. Артиллерия уже перестала бить снарядами, и сейчас к дыре стягивался авангард монгольского войска. Нукеры рванулись следом за предводителем, да и солдаты джагуна, увидев бесстрашно рванувшегося вперед предводителя, с бешеными криками понеслись вслед за ним, нарушая строй. Под окрики и свист бойцов он несся к стене Ханя, прижимаясь лицом к конской гриве и что-то крича, чувствуя стекающие по лицу соленые слезы. Перед его взором застыло навечно испуганное лицо растерзанной Мирцы, привязанной к деревянному ослу.

У самой стены конь споткнулся о рассыпанные по земле дымящиеся камни и вывернул копыто. Взвизгнув, животное рухнуло наземь. Есуген выпрыгнул из седла, рванулся в сторону, но очень больно ударился плечом о край разбитой стенной кладки. В глазах потемнело. Шатаясь, он поднялся на ноги, пошарил вокруг руками в поисках винтовки, но не нашел. Совсем рядом свистели пули; морду дергающегося рядом коня разворотило в настоящее месиво, отчего сотника окатило ошметками мяса вперемешку с кусочками костей. Есуген выхватил из кобуры пистолет и сделал несколько выстрелов наугад в сторону внутреннего периметра укрепления, где за бойницами засели ведущие безостановочный огонь люди. Что-то горячее, как капля расплавленного металла, ударило в грудь и отбросило назад, насквозь пробив бронежилет. Ртом сразу хлынула кровь, вязкая, густая, похожая на темную нефтяную жижу. Сотник отбросил пистолет и побрел куда глаза глядят, прочь от этого мельтешащего разъяренными человеческими лицами хаоса. Ему хотелось отдохнуть. Да, все, чего он хотел сейчас, — это толику покоя, которую давно заслужил за свою беспокойную дурацкую жизнь. К черту все, пришла крамольная мысль. Ты свое отвоевал, Есуген.

Цепляясь мокрой от кровяной юшки ладонью за щербатую стену, Есуген отошел в какое-то подворье, заваленное трупами людей. С трупов на доски стекала кровь, образовавшая немаленькую лужу, на которой сот<