Руководители: солидный и энергичный

 

Руководителями группы были назначены два очень примечательных сотрудника института.

Один – хирург из клиники Б.В.Петровского, Владислав Иванович Соколов. Он выглядел так солидно и представительно, что казался нам чуть ли ни пожилым. На самом же деле на тот момент ему был всего 41 год. Он находился в процессе защиты докторской диссертации (по хирургии поджелудочной железы) и занимал пока должность доцента; профессором же стал лишь через 2-3 года после Чехословакии.

 Вторым руководителем был заведующий отделом клинической фармакологии на базе 23-й больницы («им. Медсантруд» на Таганке) Владимир Григорьевич Кукес. Несмотря на свою очевидную молодость (особенно по сравнению с Владиславом Ивановичем) – ему было всего 35 лет, – он уже сделался профессором.

Это толкало Владислава Ивановича на невинную ложь. При знакомстве с очередными чешскими друзьями, когда Владимир Григорьевич представлялся:

– Профессор Кукес­, – Владислав Иванович, чтобы не вносить нежелательного диссонанса и немного опережая события, тоже говорил:

­– Профессор Соколов, – и всем было ясно, что это настоящий профессор, а худой чернявый Кукес – ещё чёрт знает кто.

В полном соответствии с этим впечатлением, Кукес на месте никогда не сидел. Его деятельная натура всё время заставляла его куда-нибудь бежать. Так что существовало чёткое разделение функций:

- Владислав Иванович солидно занимался представительством,

- а Владимир Григорьевич в это время неведомыми никому путями решал все необходимые вопросы.

В частности, он устраивал визы всем членам группы, связывался с чехословацкими партнёрами, организовывал приём аналогичной группы из Чехословакии, прохождение ею практики на базе нашего института и т.д., и т.п.

Удивительно: при всей своей респектабельности, Владислав Иванович Соколов был не только хирургом, но и поэтом, т.е. обладал не холодной и расчётливой, а вполне себе романтической душой.

Эту свою ипостась он с удовольствием выделял и подчеркивал. Так, он активно публиковался в институтской многотиражке «За медицинские кадры», в других изданиях и гордился тем, что является членом Союза писателей СССР.

Членство в Союзе было вполне заслуженным, ибо стихи его были совершенно правильными – в идеологическом отношении, по градусу оптимизма и патриотизма, по размеру и рифме. Я к тому времени в идеологическом плане уже окончательно разложился, и мне такой стиль казался несколько выспренным.

Кроме того, он был из разряда тех стихотворцев, которые в каждом новом месте, удостоенном их посещением, непременно отливают свои впечатления в стихотворные столбики. Это, в первую очередь, Владислава Ивановича (хотя и других тоже) имел я в виду, когда в 6-й главе этих воспоминаний скептически отзывался о подобном обычае многих поэтов.

Из этой не самой восторженной характеристики видно, что я не стал поклонником творчества Владислава Ивановича.

А он, со своей стороны, не разделял моего стремления достичь в стихах беспощадной пронзительности.

1972-й год в моей поэтической биографии был особым: я, как мне казалось, нащупал свой почерк и в необыкновенном творческом порыве сочинил за год аж более десяти стихотворений, из которых почти все мысленно включил в будущие хрестоматии.

У Владислава Ивановича по поводу ценности моих стихов, очевидно, было совершенно иное представление. Для иллюстрации упомяну лишь об одном эпизоде в самом конце нашего общения.

В сентябре того года мы, все участники уже завершившегося «чехословацкого проекта», встретились в ресторане «Прага», и я в кратком выступлении прочитал (уж не помню, по какому поводу) начало одного из своих новых стихотворений (№ 24, из «Стихов периода застоя»):

 

                            Успокоиться

                                                          и поверить

                                 Хоть во что-нибудь,

                                                                     хоть немного!

                                Постучаться бы

                                                              снова в двери

                                 Ради бедности,

                                                             ради бога.

 

Последующая реакция описана в комментарии к данному стихотворению (см. «Меланхолическую симфонию»). Там сказано: первое, что я услышал в наступившей тишине, «было тихое возмущение: «Дурак!» Оно вырвалось из груди немолодого уже сочинителя хороших жизнеутверждающих стихов.»  

Теперь читателю ясно, что под «немолодым сочинителем» я имел в виду Владислава Ивановича.

Нет, у нас с Владиславом Ивановичем не возникло никакого антагонизма; возможно, он (антагонизм) просто не успел сформироваться. Но не было и сердечности в отношениях.

 

Бьющая через край энергия В.Г. Кукеса вызывала у меня больше симпатий. Сразу скажу, что впоследствии эта энергия привела его к значительным достижениям. Он стал лауреатом Государственной премии СССР, академиком РАМН, заслуженным деятелем науки Российской Федерации, основателем первой в России кафедры клинической фармакологии, автором учебников по этой дисциплине и т.д., и т.п.

Одновременно с заведыванием кафедрой Кукес какое-то время руководил Институтом нетрадиционной медицины.

И хотя для достижения всех этих титулов обычно требуется не столько энергия, сколько какие-то другие, так и не известные мне, качества, я думаю, что в случае В.Г. Кукеса она (энергия) всё же была определяющим фактором.

 

Но это – потом, а к лету 1972 года окончательно определилось: в июле к нам приедет примерно такая же, как наша, группа «чехословаков»; и мы должны будем сопровождать их в многочисленных путешествиях и мероприятиях. А в августе наша группа едет в Прагу, и тогда уже будет очередь «чехословаков» принимать нас и развлекать.

 

Проверка

 

Потихонечку в апреле-июне работал, поскрипывая, стандартный механизм, определяющий для каждого из нас возможность выезда за границу. Ну, про какие-нибудь проверки со стороны КГБ я не знаю; хотя почти уверен, что таковые были.

Самым волнительным было заседание то ли парткома, то ли Учёного совета института, где определялись два аспекта: насколько мы преданы политике партии и правительства и каковы наши представления о Чехословакии.

В плане подготовки к этому заседанию, наши руководители поручили некоторым из нас сделать соответствующие доклады. Так, мне пришлось несколько раз ходить в Библиотеку им. Ленина знакомиться с чешской литературой – в основном, с поэзией. После чего я сообщил о своих изысканиях на собрании группы.

С особым удовольствием я рассказывал о первом сборнике одного из столпов чешской культуры – Яна Неруды (не путать с Пабло Нерудой – чилийским поэтом ХХ-го века!). «Кладбищенские стихи» – совершенно в духе столь любимой мною меланхолии, – так называлась книга 23-летнего Я. Неруды, изданная в 1857 году.

Но, разумеется, не это интересовало членов высокого органа: они задавали самые общие вопросы:

– Что означает аббревиатура ЧССР? Чехословацкая Советская Социалистическая Республика? – Неправильно! Чехословацкая Социалистическая Республика! Первое «С» в аббревиатуре – от второй части слова «ЧехоСловацкая».

­– Каково государственное устройство ЧССР – это унитарное государство или федерация? – С января 1969 года – федерация.

– Столица Словакии? – Братислава.

– Кто в настоящее время президент ЧССР? – С 1968 года – Людвиг Свóбода.

– Как называется правящая партия Чехословакии и кто стоит во главе её? – КПЧ (коммунистическая партия Чехословакии). Первый Секретарь – с 1969 года Густав Гусак.

Этих знаний было более чем достаточно, чтобы ехать в Чехословакию.

Преданность же политике партии и правительства определялась иначе – по характеристикам из деканата, подписанными также комсомольскими и профсоюзными боссами. Главное – участие в общественной работе. Активно участвуешь – предан; неактивно – сомнителен; не участвуешь – ну, о-очень подозрителен, скорее всего, – чуждый элемент. Такого, конечно, за границу не пошлёшь.

У меня были весьма скромные показатели общественной работы – что-то там про стенную газету потока (которой ни одного номера так и не вышло), участие в политинформациях и т.п. В общем, стыд один. Но ничего: покосившись, пропустили.

Потом ещё было посещение райкома партии: окончательное решение принималось там. Но это было уже мероприятием чисто формальным: естественно, за основу приняли рекомендации институтского органа.

И нам оставалось сдать экзамены и готовиться к приёму гостей из Чехословакии.

 

Смертельный диагноз

 

К лету 1972 года Неля сменила первого мужа на второго. С первым она помучилась-помучилась несколько лет и, наконец, ушла от него. Какое-то время она жила опять с нами (про её дочь Таню я уж не говорю: она почти сразу поступила к нам на воспитание), а затем, получив квартиру в зверосовхозе, переехала туда.

В порядке подработки Неля совмещала свою зубоврачебную деятельность в амбулатории зверосовхоза с массой других вещей. Она работала на полставки зубного врача ещё в санатории ЦК, что находится на втором километре Красноармейского шоссе; где-то – медсестрой, а в школе-интернате в посёлке Добром (две автобусные остановки от зверосовхоза плюс 3 км пешком) вела даже уроки гражданской обороны.

Это-то и давало возможность маме предлагать нам всем напрячься ради моей поездки в Чехословакию.

В школе-интернате завучем и учителем русского языка и литературы был Николай Степанович Харламов, успевший поучаствовать в Великой Отечественной войне – в основном, в качестве военнопленного в немецких лагерях, а затем – в качестве репатриированного в советском лагере.

К 1972 году он достиг пятидесятилетнего возраста, но это не помешало ему начать ухаживать за 25-летней Нелей. При этом он тоже не чужд был поэзии: читал с выражением других авторов (по роду работы) и сочинял сам. Всё это оказало на Нелю, не обладавшую сильным характером, именно то воздействие, которого и добивались.

Короче говоря, к лету 1972 года Неля переехала в Доброе (сохраняя прописку и работу в зверосовхозе). И вся эта предыстория объясняет, почему во время летней сессии 4-го курса (а также во все последующие сессии) я жил в Нелиной зверосовхозной квартире, откуда и ездил на экзамены.

Вообще, это, конечно, необыкновенное, даже щемящее душу, ощущение – оказаться на месяц или, бывало, больше одному в квартире в небольшом малознакомом тебе посёлке, разрезанном посередине лентой шоссе и окружённом со всех прочих сторон лесом. Иногда я выходил днём прогуляться, вечерами захаживал в единственный магазин – но это только усиливало чувство чуть ли не космического одиночества, особенно, когда я возвращался в пустую квартиру. Ни с кем я, естественно, не знакомился; все мне оставались чужими.

Но я ведь к этому и стремился! К тому, чтобы ничто не отвлекало от занятий – ни возня маленькой Тани (племянницы); ни напряжённый шёпот на кухне мамы и забежавшей навестить нас Нели – шёпот, то и дело переходящий в приглушённую речь, не слышать которую невозможно; ни шум соседней стройки. 

И вот, сидя в полном одиночестве, я готовился к экзаменам по факультетской хирургии, акушерству, а также, если не ошибаюсь, кожным болезням и научному коммунизму. По пятому экзамену – по факультетской терапии, – как я уже говорил, у меня был «автомат», поставленный Валерием Михайловичем Маховым.

 

Поначалу всё шло обычным порядком. Я подготовился и сдал экзамен по акушерству. Приступил к хирургии. И тут я начал ощущать какую-то неловкость в подмышках. Затем – в паховых областях. Затем – тяжесть в правом подреберье – там, где печень. А также – слева, где селезёнка.

Что-то мне это смутно напомнило. Чтобы уточнить, что именно, ещё сомневаясь и не желая верить очевидному, достал учебник по терапии. Да, всё сходится.

Температура? – Измерил: слабый субфебрилитет, т.е. около 37 градусов. Тщательней ощупал подмышки: плотные лимфоузлы, некоторые из которых даже объединились в пакеты. Не лучше ситуация – с паховыми лимфоузлами. На шее и в подключичной области везде прощупываются явно увеличенные лимфоузлы. Попытался пальпировать печень – её нижний край вылез на 3 см ниже рёберной дуги. Селезёнка тоже увеличена.

Цепляясь за последнюю надежду, поискал менее страшные болезни с подобной симптоматикой. Не нашёл. А в той, которой соответствовало, всё указывало на острую, скоротечную форму. Острый лимфолейкоз. 5–6 месяцев.

Я, конечно, слышал про «болезни третьего курса». Когда студент находит у себя ровно все болезни, о которых читает. Да и не надо быть медиком-третьекурсником: то же самое наблюдается и почти у любого другого нормального человека.

Всё ещё на что-то надеясь, я просмотрел, что же я успел прочитать за последние дни. Вначале было, как я уже говорил, акушерство: ну там ничего подобного, естественно, не встречалось. Теперь вот – хирургические болезни: нет, опять всё не то! Да и глупо было смотреть: лимфолейкоз – не хирургическое заболевание.

Т.е. ничего подобного я в последние недели не читал и внушить себе не мог. Остаётся голый и страшный в своей наготе факт: я не ошибся.