И вновь – будни третьего курса

Ну, а пока на повестке дня были перечисленные выше «монстры» третьего курса: патанатомия, патофизиология, фармакология, пропедевтика внутренних болезней и общая хирургия.

Кафедра фармакологии по интеллигентности и рафинированности сотрудников была, пожалуй, первой в институте. Таким был заведующий кафедрой Д.А. Харкевич, который умудрился занять эту должность и очень долго пребывать в ней, не будучи членом партии (для несведующих – КПСС). Такими же – предельно вежливыми, холодными и неприступными – были и все остальные: от профессоров до ассистентов.

Причём, на кафедре практически (или даже совсем) не было женщин. Так что фармакологи представляли собой, можно сказать, клуб английских джентльменов. И наш преподаватель, Валерий Васильевич Чурюканов, прекрасно вписывался в этот клуб.

Ну, разумеется, английский джентльмен не станет поощрять халяву и ставить «автомат». Так что, как и от Н.К.Хитрова, от В.В. Чурюканова я тоже не дождался «автомата», что меня, познавшего вкус этого «наркотика», расстроило. «Автомат» я на третьем курсе получил, если не ошибаюсь, только по патанатомии; его мне поставила суровая красавица Элеонора Владимировна Рабина.

Что касается общей хирургии, то никакой хирургии на этой кафедре нам даже не показывали. Занимались мы в 23-й больнице (той самой, «имени Медсантруд»), на Таганке. Основной корпус – старое просторное здание перед спуском к протекающей неподалёку Яузе. И ряд корпусов во дворе.

Кафедрой заведовал академик В.И. Стручков. Его фамилия очень напоминала фамилию зав. кафедрой патанатомии А.И. Струкова, так что надо было очень прилежно учиться, чтобы твёрдо запомнить, кто из них чем заведует.

Учебник В.И Стручкова был близок к беллетристике: мытьё рук («по Спасокукоцкому-Кочергину») и другие приёмы асептики, наложение повязок и шин, способы наркоза, простейшие реанимационные мероприятия. А также общие описания воспаления и опухолей.

Конечно, всё это важно, но по интеллектуальной и информационной насыщенности соответствовало, скорее, уровню сестринского образования, но не врачебного. К тому же было изложено, как правило, многословно, в обычной манере учебников тех лет.

 

Полной противоположностью общей хирургии была пропедевтика внутренних болезней. Этот курс заложил очень прочный фундамент в наше изучение терапии.

Прежде всего, он научил, как подходить к больному. Так, вместе с учебником нам выдали брошюру объёмом около 30 страниц: «Схема исследования больного». Составила её Ирина Александровна Кикодзе – монументальная во всех смыслах женщина, завуч кафедры, и она же – преподаватель нашей группы.

Немного отвлекаясь скажу, что это был единственный случай во все годы моего обучения, когда мне вдруг помогли мои родственные связи. Для «спецдетей» – детей ректора, деканов, профессоров, их секретарш и т.д. – это было привычно и естественно. А у меня никого такого в родстве не было. Но оказалось, что я ошибался.

­– Мушкамбаров? – на первом же занятии спросила Ирина Александровна. – А Михаил Романович Мушкамбаров никем вам не приходится? Дядя? О, очень рада. Он – замечательный зубной врач, просто кудесник! Я ему так благодарна!

И волны этой благодарности приподняли меня над остальными. Ну а потом я уже и сам делал всё возможное, чтобы не опускаться в её глазах. Она это понимала и ценила.

Так вот, И.А. Кикодзе была автором-составителем той самой чудо-схемы. В ней было прописано абсолютно всё, что должен сделать врач, обследуя терапевтического больного:

- во-первых, приводилась тщательно составленная последовательность опроса – анамнез жизни, анамнез болезни и т.д. (в каждом таком анамнезе – по несколько страниц одних вопросов),

- и, во-вторых, задавался столь же детализированный алгоритм непосредственного исследования каждой «подведомственной» терапевту системы – сердечно-сосудистой, дыхательной, пищеварительной, кожных покровов и т.д., и т.п.

 

Я видел немало всяких инструкций. Вот на днях пытался разобраться в инструкции-описании одного андроида. Это что-то нечеловеческое (даже вовсе не «андроидное»), с таким описанием чувствуешь себя полным идиотом. С одной стороны, потому, что на первой странице получаешь ценные советы типа того, что не надо совать пальцы в розетку. А с другой стороны, потому, что, уяснив это (про пальцы и розетку), на остальных страницах уже ничего не понимаешь. НИЧЕГО! Это ж каким бездарным автором надо быть, чтобы достичь такого эффекта! Так что тут ещё вопрос: кто, в конце концов, идиот?

На этом фоне схема Ирины Александровны просто гениальна. Вооружённые ею, мы смело шли к больным клиники Василенко и долго-долго развлекали их вопросами, а также непосредственными методами исследования – осмотром, пальпацией, аускультацией и перкуссией.

За год мы всем этим неплохо овладели. И, кроме того, на очень хорошем уровне познакомились с основными терапевтическими заболеваниями. Учебник был чёткий и понятный, так что на лекциях я уже позволял себе сесть где-либо подальше и сразиться с кем-нибудь в «крестики-нолики» по всему полю. Это было довольно увлекательно, особенно на скучноватых лекциях самого В.Х. Василенко. Для разнообразия играли также в морской бой. Но это уже совсем примитивно: в «крестиках-ноликах» мысли побольше.

 

Первый звонок

 

Так третий курс постепенно катился к своему завершению. Миновал апрель 1971 года, 1 мая мне стукнуло 20 лет. Отмечать дни рождения у нас не было принято; правда, иной раз мама вспоминала:

– Да! Сегодня же у Коли – день рождения! Сколько тебе? Надо же, уже столько-то! А, кажется, совсем недавно маленький был.

И так буднично проходил этот день у нас в семье. Но я не обижался.

Настроение всё равно было праздничным, так как Первомай в те годы был не менее любим народом, чем Новый год, и почти обязательно первую половину дня я проводил на демонстрации, в колоннах радостно возбуждённых людей, под музыку и песни из громкоговортелей. Создавалось впечатление, что мой день рождения отмечает «всё прогрессивное человечество».

Претендовать же на что-то большее: приглашать гостей, выслушивать поздравления и принимать подарки, – мне казалось слишком претенциозным и глупым. Ну чему тут радоваться, и почему все тебя должны поздравлять – ты же не совершил ничего выдающегося! …

За первым мая замелькали другие майские дни. И тут обнаружилось одно неприятное обстоятельство. Я начал замечать, что мне всё тяжелей и тяжелей ездить в метро. Гул подземных поездов стал вызывать у меня сильнейшую головную боль.

Это было очень непривычно. До того у меня практически никогда не болела голова! Я, можно сказать, вообще не знал, что такое «головная боль», на которую то и дело жаловались окружающие.

Помню, в Пушкино, неподалёку от нашего дома на Первомайской улице, мне часто попадалась шедшая с работы средних лет дама. И нередко она была с какой-нибудь знакомой. Так вот, проходя мимо, я всякий раз слышал одно и то же: как она устала, и как у неё болит голова!

Потом это же самое говорили многие мои знакомые. Так что я, в конце концов, провозгласил эту фразу гимном советских женщин:

«Ах, как я устала! Как у меня болит голова!»

 

И вот теперь я устал, и у меня стала болеть голова. Конечно, причина могла лежать на поверхности: уже пять лет (с девятого класса по третий курс) я не имел нормального летнего отдыха – всё время занимался той или иной наукой.

Но это была только версия, и можно было выдвигать другие, более тревожные, версии. А, кроме того, в любом случае был неясен прогноз.

Уже и в электричке стало наблюдаться то же самое. Будущее нáчало представать в самых мрачных красках. «Вот, – скажут все, в т.ч. учителя из маминой ШРМ, – слишком много о себе возомнил – и сломался, не выдержал. Надо было, как все – поскромней, поскромней!»

С такой головной болью далеко не уйдёшь. Не смогу учиться? Или, в лучшем случае, скачусь на тройки? А вдруг это опухоль мозга? И дальше – только хуже и хуже?

Обуреваемый всем этим, я сделал даже заведомо бесполезный шаг: пошёл в деканат и попросил общежитие. Господи, но Пушкино – это же ближнее Подмосковье; кто же даст место в общежитии?! Разумеется, развели руками и отказали. Да ещё, думаю, не вполне поверили моей горестной истории.

Кое-как дотянул до конца семестра. Во время сессии, при подготовке к экзаменам, немного отходил от транспорта – можно сказать, отдыхал. Но садился в поезд ехать в институт – и всё начиналось сначала.

Тем не менее четыре экзамена (фармакологию, патофизиологию, пропедевтику и общую хирургию) благополучно и уверенно сдал. По патанатомии – автомат.

Надо было выполнять своё обещание и идти на кафедру биохимии, к Игорю Ивановичу Вотрину. Не потому, что я ему нужен, а потому, что это нужно мне – через биохимию придти к геронтологии. Однако тут уже и неясно, куда приду, успею ли придти?

Спас меня верный друг Зуня.

– Ты знаешь, – сказал он мне, когда я приехал к нему домой на велосипеде и описал своё положение. – Тебе, действительно, надо хорошо отдохнуть. В августе месяце мы компанией из нашей группы собираемся на Селигер – недели на три. Поедем с нами. Я поговорю с ребятами, они согласятся.

Напомню: Зуня учился в МАТИ (авиатехнологическом институте), и его сокурсники были мне незнакомы – равно, как и я им. Но Зунина рекомендация сделала своё дело – и моё участие было решено.

Об этой знаменательной поездке я расскажу попозже: ведь до неё ещё целый месяц. Но чтобы закончить тему, забегу немного вперёд. – На Селигере, в Зуниной компании, я опять на много лет забыл, что такое головная боль. И после этого взял себе за железное правило: один месяц лета обязательно отводить активному отдыху.

 

Глава 14. ЛЕТО СЕЛИГЕРА