В которой Тихон и Терентий влюбляются, а бородатые дети получают по заслугам

 

Как уже было сказано, попасть в балаган «Поцелуй принцессу» можно было, только заплатив сперва за аттракцион «Бородатые дети». Бороды действительно имелись, и немалые, да и вообще из кудлатых волос этих деток едва выглядывали носы и поблескивали глазки.

— Вы, что ли, дети? — не поверил Терентий.

— То ли сам не видишь, чудило деревенское, — ответил самый рослый из деток. Голос у него был еще ниже, чем у дона Кабальо. — Вот гляди, сосунок, и убеждайся…

С этими словами рослый ребенок запрыгал на ножке, да так неловко, что упал.

— Не ушибся, миленький? — ласково спросил Тихон.

После этого чудесный ребенок заревел, но как‑то неубедительно, будто не вовремя разбуженный медведь.

Остальные бородатые дети мрачно водили хоровод и пели какую‑то не совсем детскую песенку:

 

Хей‑хо, хей‑хо,

Ты думаешь, легко

Кайлом алмазы добывать,

Природа‑мать?

Хей‑хо, хей‑хо,

Не очень‑то легко

Четыре плана выполнять,

Природа‑мать!

Хей‑хо, хей‑хо,

Мы дышим глубоко,

А ты слыхал про силикоз

Иль нет, барбос?

Хей‑хо, хей‑хо,

За вредность молоко

Нам полагается давать,

Природа‑мать!

 

Терентий ухмыльнулся и сказал, что хотел бы прослушать песенку ну хотя бы про маленькую елочку или про сказочный остров Чунга‑Чанга, но бородатые дети — мал мала меньше — так на него глянули, что принц понял: еще немного, так будут ему и Чунга, и Чанга, и все сорок четыре удовольствия.

— Ладно, — сказал он. — Где у вас тут принцесса, пусть выходит — целоваться будем.

— Хлеб за брюхом не ходит, — ответил старший бородатый ребенок. — Сам в шатер зайди, небось, не прынц…

Терентий послушно зашел под своды, побыл там некоторое время…

— Обман народа! — заорал он. — Кого там целовать? Она под стеклом!

— Правильно, — сказал старший бородатый ребенок. — А как же иначе? Иначе неинтересно. Иначе любой дурак ее поцелует, разбудит и полцарства получит. Ты только сравни входную плату — и полцарства.

— Уберите стекло, я жаловаться буду! — не унимался Терентий.

— Вот сам и разбей, — зевнул старший. — Как у нас на шахте говорили: «В случае чего — разбей стекло, нажми кнопку».

Терентий ринулся назад в шатер.

— Э нет, — сказал старший. — Второй подход. Плати по новой.

И заплатил Терентий, и вошел Терентий к принцессе, и звуки ударов донеслись из шатра.

— Это, брат, тебе не бычий пузырь, — мечтательно сказало бородатое дитя и подмигнуло Тихону. — Это, брат, горный хрусталь. Настоящий. На совесть делали…

Тихон тем временем смотрел на свой опухающий кулак и кривился от боли.

— Ну, я вам, дети, со временем устрою счастливое детство, — пообещал Терентий, выйдя из шатра. — Дайте срок, дам и я вам срок…

В ответ бородатые дети посоветовали Терентию не пугать весну цветами, а девку — отдельными частями, в то время как она, девка, наблюдала явление в целом.

— Она красивая, братец? — подбежал Тихон.

— Да там не сильно рассмотришь. Лежит. Вроде женщина. Вроде молодая. Только деньги зря потратили. Ты лучше не ходи, только расстроишься.

Но пошел Тихон, и расстроился Тихон еще пуще Терентия.

— Ой, Тереша, она красивая. Я таких красивых не видел.

— Да как же ты ее рассмотрел? Стекло‑то все в царапинах…

— Я ее, Тереша, сердцем рассмотрел. Жалко ее. Все люди живут, а она лежит одна‑одинешенька…

— Это верно, — согласился Терентий. — Когда красивая девка лежит одна‑одинешенька — это явный непорядок и вызов самой природе. Только она, может, мертвая?

— Тогда бы запах шел…

— А они, может, там банки со ждановской жидкостью расставили?

— Да и продали бы ее скупщикам мертвых тел…

— Ну конечно! Эти продадут! Они за день‑то знаешь сколько на ней замолачивают? Ведь никто не сознается, что в дураках остался. И мы не сознаемся. Ладно, пора дона искать да в дорогу собираться…

— Нет, братец. Никуда я не пойду, здесь останусь. Наймусь к кому‑нибудь батраком, деньги зарабатывать. Выкуплю ее у этих бородатых. Пусть через десять лет, через двадцать — она‑то молодая останется под стеклом!

— Не дури, Тишка!

— Нет, и не уговаривай!

Тут Терентий и понял, что наступил коренной перелом в братских отношениях. Он такого перелома ждал, только не думал, что все случится так скоро.

— Пойдем, а потом бате напишешь, он ее для тебя выкупит… Ведь полцарства дают, не бесприданница какая…

— Не пойду! Хоть режь!

И действительно сел рядом с балаганом, да так крепко, что сразу видно — конем не сдвинуть.

Терентий почесал малиновый гребень и пошел на конный двор искать дона Кабальо.

Дон Кабальо, хоть и несколько подустал от жеребячьей работы, выслушал Терентия очень внимательно.

— Признаться, не ждал я от вас, дон Парфенио, столь крепкой братской любви. Но теперь вижу, что грубость ваша была показной и, по вашему мнению, выглядела мужественностью. А влюбленность дона Леонсио мне и подавно понятна! Когда же и влюбляться, если не в этом возрасте!

— Что будем делать? — Терентий был явно смущен. — Не оставлять же размазню здесь, где с ним может случиться все что угодно?

Дон Кабальо фыркнул.

— Как всякий алхимик, я разбираюсь и в ремесле стеклодува, — сказал он. — Каким бы крепким ни казалось стекло, на нем всегда имеется одна особая точка. Достаточно легонько щелкнуть по ней — и все. Иногда стекло буквально рассыпается в пыль…

— Найди же такую точку, дяденька конь! — взмолился Терентий.

— Изволь, — сказал дон Кабальо, и принц под уздцы повел его к балагану «Поцелуй принцессу».

— С конями и собаками не велено! — вразнобой заорали бородатые детки, пытаясь остановить обоих.

— Дорогу барону фон дер Блюменфельду! — прогудел дон Кабальо.

— За коня двойную плату! — запоздало крикнул старшой.

Дон Кабальо, очутившись в шатре, внимательно оглядел гроб, что‑то прикинул большим конским глазом, а потом и шарахнул по стеклу передним копытом. Хорошо еще, что искомая точка не пришлась против лица спящей красавицы.

Стекло ахнуло и рассыпалось. Терентий немедленно припал к губам спящей девушки.

Она не дрогнула.

— Ее, наверное, не целовать надо, а что покрепче, — проворчал принц и, забыв о конспирации, заорал: — Тихон! Тихон! Где тебя носит?

Дон Кабальо тем временем молча отгонял от гроба бородатых детей. Самого младшего он просто‑напросто смел хвостом. Конских копыт странные детки явно боялись.

Бедный Тихон уже ходил вокруг балагана с метлой и ведерком; ушлые детки мигом захомутали его в работу — за еду и за возможность время от времени лицезреть любимую.

Терентий потащил его за руку к открытому гробу.

— Целуй, пока не проснется!

— Братец, мне страшно! — сказал Тихон. — Я ведь еще никогда…

— Вот именно! — воскликнул дон Кабальо. — Именно такой юноша и должен ее поцеловать! Я вспомнил, я читал!

Тихон осторожно, едва‑едва коснулся губ спящей и сразу же отпрянул: глаза девушки открылись!

И столько гнева и негодования было в этих глазах!

Ну, первой красавицей ее назвать было трудно, но в любой толпе глаз понимающего мужчины отметил бы именно ее. Столько в ней огня было, словно вся жизнь, что скопилась за годы, проведенные в хрустальном гробу, запросилась в дело.

Платье неопределенного цвета от первого же движения немедленно поползло по швам. Тихон стыдливо отвернулся, а Терентий радостно выпялился.

Девушка, не обращая внимания на некоторый беспорядок в одежде, ловко покинула гроб, подбоченилась и вопросительно поглядела на притихших бородатых детей. Темные волосы ее при этом рассыпались и скрыли многочисленные прорехи на платье.

— Ну, чего смотришь? — спросил, наконец, старший ребенок. — Ну, истощился наш рудник, а жить‑то надо? Ты одна, а нам семерым прокорм нужен, одежда, то, се…

— Не в том дело, Себастьян, — очень мягко сказала девушка, но братьям показалось, что зашипела змея. — Дело‑то не в том. Приходил ли ко гробу мой нареченный жених — принц Кавтирант Белолицый?

Тихон и Терентий свистнули, а дон Кабальо удивленно заржал.

За то время, покуда принцесса спала в своем хрустальном гробу, Кавтирант из Белолицего успел стать Багрянорожим, из принца — императором Эбистоса, помереть, не оставив наследников, а сама империя успела распасться на множество государств, образующих нынешнюю Агенориду.

Словом, прошло лет четыреста, если не больше.

— Приходил, — кое‑как выдавил старшой, ковыряя башмаком осколки стекла.

— И что?

— Как все… Поколотился‑поколотился, плюнул да и прочь пошел — некогда мне, говорит, из‑за полуцарства здесь время терять, когда меня большие дела ждут…

— И вы, значит…

— Нет! — запротестовал старшой. — Первые лет триста мы честно выдерживали условие злой мачехи.

— Надеюсь, она тоже мертва? — поинтересовалась девушка.

Старшой отвел глаза.

— Как же, помрет она, — сказал он. — Рассыпается на ходу, но власть держит крепко…

— Погоди‑ка, — сказала принцесса. — Ты говоришь, триста лет? Я спала триста лет?

— Чуть побольше, — деликатно молвил старшой.

— Четыреста пятьдесят шесть, — уточнил ученый дон Кабальо.

Он ожидал, что принцесса, услышав страшное известие, тут же грохнется в обморок и придется бежать к аптекарю. Но принцесса сказала:

— Милый рыцарь… э‑э, как ваше имя?

Дон Кабальо замялся.

— Это не рыцарь, — сказал честный Тихон.

Тут только принцесса заметила братьев в их причудливых, хоть и попорченных дорогой и разбойниками одеждах.

— А это что за чучела? Уж не вы ли меня разбудили?

— Это он, — показал на Тихона честный на данный момент Терентий.

— Да? — страшным голосом спросила принцесса. — Значит, вот он каков, мой суженый? Веди же меня под венец, о юный герой! Я вся твоя!

И протянула Тихону руку.

— Бери, бери, пока дают! — зашипел Терентий.

Тихон, содрогаясь, коснулся пальцами тонкой руки. Но едва лишь принцесса сделала шаг, как ее платье, честно служившее четыре с лишним века, разом ушло в отставку и осыпалось на пол мелкими клочками.

Тихон мгновенно развернулся и раскинул руки, чтобы закрыть принцессу от чужих взоров. Она рассмеялась.

— Как, однако, целомудрен ваш век, юные кавалеры! А вот мы на Майский день…

— Ваше высочество, — сказал старшой. — Есть у нас, что накинуть. Мы время от времени покупали как раз для такого случая… Обновляли гардероб…

— Раз в сто лет, — сказала принцесса. — Ну, тащи. … Потом она гоняла старшого принесенным платьем по всему балагану.

— Да такого даже пьяная троллиха носить не станет! Разве это цвет? Разве такое носят?

Бедный Себастьян пытался ей объяснить, что сейчас как раз такое и носят, а братья и даже перетрудившийся дон Кабальо с восхищением следили за скандалом.

Тихон от восхищения и смущаться забыл — так прекрасна была принцесса во гневе. Но гнев мигом перекинулся на всю честную компанию.

— Чего выставились? Лучше найдите девушке приличную одежду!

Но пойти за новым платьем никто не рискнул.

— Вот у нас тут мужское есть, — предложил Тихон. — Рубаха там, штаны… Покойник невелик был ростом!

Замечания насчет покойника принцесса не изволила заметить.

— Я всегда была чертовски хороша в мужской одежде, — сказала она, взяла поданное Тихоном и скрылась в складках шатра.

Братья переглянулись.

— Батюшке она бы понравилась, — робко предположил Тихон.

— Да она мне и самому нравится, — сказал Терентий. — А только жениться… Ой‑ой! Не завидую я ее злой мачехе!

— А я бы взял ее в жены, — сказал Тихон и возмечтал о грядущей семейной жизни.

— Ага! Не хочу учиться, а хочу жениться! — поддел его брат. — Не ожидал, не ожидал…

— Не спорьте, мои юные друзья, — вступил в разговор дон Кабальо. — Когда… То есть, если я верну себе прежний облик, вопрос решится сам собой…

— Уздечку тебе конскую! — внезапно озлился Терентий.

Потом все трое спорили, какого цвета у принцессы глаза — карие или зеленые. Дон Кабальо утверждал, что серые, но лошади воспринимают цвета по‑своему, и к его мнению не прислушались.

Провинившиеся бородатые дети в отсутствие своей госпожи осмелели и тихонько стали требовать возмещения: за гроб из чистого горного хрусталя, за многочисленные платья, за упущенную выгоду — ведь принцессу можно было возить по ярмаркам еще лет пятьсот.

Но принцесса, оказывается, не только одевалась и прихорашивалась — она все прекрасно слышала.

В белой рубашке, черных брюках и высоких сапогах Нормана Бейтса она и вправду была чертовски хороша.

— Вуаля — Изора, принцесса Мезантийская! — воскликнула она, раскинув руки в широких рукавах.

— Тереша, скажи, что мы тоже… — пискнул Тихон, да брат вовремя заткнул ему рот.

Но принцессе Изоре сперва надо было разобраться с бородатой семеркой.

— Как ты опустился, Себастьян, — сказала она. — Как вы все опустились, ребята. Из артели честных тружеников вы превратились в банду мошенников. Вспомните, как вы возвращались из забоя, распевая вашу песенку, а я уже ждала вас за накрытым столом, где дымилась гороховая похлебка, чтобы вы, негодяи, не вздумали сесть за стол с немытыми лапами! Вспомните, как весело танцевали вы под луной с белками и барсуками, а я играла вам на челесте!

Маленькие бородачи захлюпали носами.

— В общем, свое убежище, мои маленькие друзья, я вам с лихвой отработала, — трезво заключила принцесса Изора. — А теперь я из‑за вас в дурацком положении. За кого мне, бесприданнице, вы теперь прикажете выходить замуж?

— Насколько я знаю, вы и вправду бесприданница, — вмешался дон Кабальо. — Ибо никакого великого герцогства Мезантийского больше не существует, равно как и вашей злой мачехи, дорогая синьорита Изора. Там теперь сплошная Бонжурия, а я сомневаюсь, чтобы у вас остались какие‑нибудь верительные грамоты…

— Да какие грамоты! — в сердцах воскликнула Изора. — Когда лесничий уводил меня в лес, неужели бы я догадалась взять с собой документы? Я‑то думала, он меня с благородными намерениями уводит, а он меня там, в чаще, просто‑напросто бросил! И кто я теперь? Смазливая пейзанка?

— О нет! — пламенно вскричал Тихон. — Вы будете, непременно будете королевой!

— Бедный мальчик, — улыбнулась принцесса сквозь слезы. — Все вы горазды обещать нам королевские троны… А все‑таки жаль, что старая стерва подохла. Уж я бы заставила ее поплясать на раскаленном железном листе!

Тут даже Терентия передернуло.

— Таковы были жестокие нравы того времени! — назидательно пояснил дон Кабальо. — Но, синьорита, не можем же мы вас тут бросить! Вы отстали от жизни, вам необходимо постепенно приспосабливаться…

— Это вам, мужикам, нужно приспосабливаться, — пренебрежительно бросила Изора. — А женщина — всегда женщина!

И она мечтательно потянулась.

— Кажется, еще то сокровище нам досталось, — задумчиво молвил Терентий.

— Как верно сказал ты, брат! Сокровище! — воскликнул Тихон.

Между тем маленькие бородатые проходимцы прощались с прежней жизнью и готовились к новой: сворачивали убранство балагана, меняли детские костюмчики на суровое рабочее платье, доставали из сундуков заржавевшие обушки и шахтерские лампы, в которых давным‑давно высохло масло.

— И куда же мы направляемся? — спросил, принцесса, словно все было уже решено.

— В Плезир, мадам! — галантно сказал Терентий.

— В Плезир? — скривилась Изора. — Чего я не видела в этой убогой бонжурской деревушке?

— О нет, прекрасная синьорита! — воскликнул дон Кабальо. — Нынче Плезир — блестящая столица Бонжурии. Там есть все, что необходимо женщине, — портнихи, куаферы, поэты, музыканты, неотразимые кавалеры и, конечно же, его величество Пистон Девятый, галантнейший из владык земных!

— А не врешь? — спросила принцесса.

Время ее, видно, и вправду было посуровей нынешнего. Да и говорящие кони тогда были, надо полагать, обычным явлением.

— Как можно! Я и сам туда направляюсь, сопровождая моих молодых друзей, которые хотят поступить в Академию…

— В Академию… Кушать хочу! — капризно воскликнула Изора.

Наскоро расцеловав прощенных ею рыдающих бородачей, Изора вприпрыжку покинула полуразобранный балаган. Братья и даже дон Кабальо едва за ней поспевали.

Дону Кабальо купили мешок овса и оставили во дворе ближайшего трактира, а сами пошли внутрь.

Все мужские взгляды уставились на Изору. Все, кроме одного. Он устремлен был на посконских принцев.

Обладатель взгляда, средних лет мужчина, высокий и стройный, проезжая границу, записался как посконский граф Пихто.

 

ГЛАВА 24,

 

 

В которой излагается (к счастью, в сильно сжатом виде) история Плезирской Академии

 

Не было в мире ни одного учебного заведения, хоть сколько‑нибудь похожего на Плезирскую Академию.

Возникла она вроде бы не так уж и давно (в королевстве готовились отметить ее четырехсотлетие), а о том, как и почему она возникла, никаких достоверных сведений не сохранилось.

Некоторые говорят, что дело было так: с разных сторон в городишко Плезир, который и столицей‑то еще не был, вошли два мудреца, Бабрий и Фесон. Самые грамотные могут возразить, что Бабрий и Фесон жили и работали гораздо раньше, еще до Темных веков, но теория Хомы Хроноложца не оставляет камня на камне от этих придирок.

«Не следует множить число исторических личностей сверх необходимого», — учит он. Так что предполагаемые некоторыми дерзецами фигуры мэтра Дискредитье и мэтра Пульманона можно смело отбросить. Проще ведь запомнить имена двух ученых, чем целой кучи или, как они любят сами себя называть, плеяды.

Так вот, встретившись прямо среди улицы, вышесказанные мудрецы, даже не поприветствовав друг друга, начали яростно обсуждать основной вопрос философии: кто кого сборет — слон или кит?

Философы спорили дотемна, а утром пораженные горожане увидели, что мудрецы и не уходили на покой. Так прошел еще один день и еще одна ночь.

Зеваки подходили и внимали хитро закрученным апориям, простым, но доходчивым зевгмам, примитивным аргументам, изящным тавтологиям, безумным гипотезам, просто тезам и антитезам и даже обыкновенным словесным оскорблениям.

На третий день какой‑то сердобольный торговец (имени которого неблагодарная история не сохранила) соорудил над спорщиками небольшой навес, поскольку намечался дождь.

Именно в этот день к Бабрию и Фесону присоединился третий философ, Семулянд. Он бесстрашно ввел в ткань дискуссии так называемую «фигуру третьего лишнего», предложив отдать пальму первенства в воображаемой борьбе слона с китом — жирафу.

Спорщики мигом заключили временное перемирие и набросились на несчастного с кулаками, вследствие чего избитый мудрец угодил в больницу. Только тогда диспутанты опомнились, навестили пострадавшего от них же коллегу и над его постелью поклялись считать основной вопрос философии навеки неразрешимым.

Но проблема уже проникла глубоко в народное сознание. Плезирские дворяне и купцы разделились на две партии, поспорили на очень крупную сумму и снарядили проверочную экспедицию, в результате которой один пойманный слон был утоплен ударом китового хвоста, а один пойманный кит был растоптан удачливым слоном. Жирафа, к счастью для последнего, поймать не удалось.

Только тогда до невежд‑эмпириков дошла вся глубина теоретической науки, и они, устыдившись, постановили все собранные деньги отдать на строительство Академии, чтобы никто больше не повторил их трагической ошибки. Всем было жалко погибших кита и слона, все дружно презирали жирафа‑дезертира.

«Наука суть лабиринт проблем!» — сказал, умирая, избитый Семулянд. Поэтому Академию в Плезире и построили в виде лабиринта. В этом лабиринте не было ни обширных аудиторий, ни уютных кабинетов, ни мрачных лабораторий, ни подземных карцеров для наказания нерадивых.

Не было даже крыши. Предполагалось, что подлинная истина может родиться только так: встоячку и под открытым небом, как в случае Бабрия и Фесона.

Студент волен был гулять по этому лабиринту совершенно свободно, мог задержаться возле того или иного лектора, чтобы напитаться мудрости, и немедля перейти к следующему. Мог и вообще заблудиться в дебрях знания навсегда. Останки его в таком случае служили суровым предупреждением для легкомысленных новичков.

Да и сами преподаватели то и дело меняли места: сегодня вот в этом закутке ты слушал лекцию по толотологии, а завтра там же другой ученый муж объяснял тебе все прелести четвероневтики.

Вести какие‑либо записи считалось предосудительным, но, увы, многие преподаватели, увлекшись, испещряли побеленные стены с помощью угля различными формулами, графиками, диаграммами. А за ночь служители наглухо забеливали все написанное известкой.

Самые ретивые и сильные из профессоров брали с собой зубило и высекали плоды своих раздумий на твердом камне. В таком случае истины эти считались незыблемыми и оставались на века. Кто знает, сколько их, ложных, увековечено в граните и сколько их, подлинных, скрыто под бесчисленными слоями извести? Но такова уж самая суть науки.

Студент Академии должен был быть, во‑первых, богат, а во‑вторых, здоров. На содержание преподавателей и служителей уходила куча денег — отсюда и внушительный взнос для вновь поступающего. А здоров — ну, это понятно: попробуй‑ка поучись, ни разу не присев, и в зной, и в дождь, и в снег, который иногда выпадал‑таки в Плезире. Лекторам, кстати, полагался зонтик, но на том их привилегии и кончались.

Зато и экзамены в Плезирской Академии весьма отличались от таковых же в других заведениях Агенориды.

Логично, что по окончании курса наук профессора задают студентам различные вопросы и оценивают их знания по глубине и полноте правильных ответов.

Не то в Плезире. Там студент, пришедший на конечное испытание, сам должен был задавать вопросы своим наставникам. И, если это были правильные вопросы, ему присваивалось звание бакалавра всех наук — ибо Плезирская Академия гнушалась мелочным делением на факультеты.

Новоиспеченный бакалавр мог либо идти на все четыре стороны, чтобы найти там применение полученным знаниям, либо остаться в качестве преподавателя. Вакансии всегда имелись, поскольку смертность среди лекторов была ужасающая. Выжившие имели шанс стать докторами всех наук (тогда к зонтику прилагались плащ и теплая шуба), членами‑корреспондентами или даже полными академиками.

Привилегия членов‑корреспондентов заключалась в том, что им официально было разрешено вести любые записи — но только без помощи рук, ног или зубов.

Полные академики уже не стояли по углам в лабиринте, а заседали в особом здании, где зимой было тепло, а летом — прохладно.

Но для этого сперва следовало пройти тяжкое испытание шарами. Шары были белые и черные. Черные отливались из чугуна, а белые представляли собой мешочки с ватой. Соискатель становился перед аудиторией полных академиков и склонял голову перед своей участью. Побеждал тот, кто получал меньше черных шаров, хотя при определенной меткости и одного бывало достаточно.

Да, суровые были времена. Ныне же правила смягчены и шары тайно опускают в опечатываемый мешок. Вообще многое изменилось в связи с требованиями времени.

Произошло, наконец, и разделение наук — то, чего так опасались мудрецы прежних веков. Правда, поделили науки всего на две категории — на чистые и на конкретные. И вот уж для конкретных понадобились и лаборатории, и мастерские, и справочники…

Таково было место, где Тихону и Терентию предстояло провести долгих семь лет.

 

ГЛАВА 25,