Скачки в пространстве Вавилонской библиотеки

 

В 1988 г. великому историку астрономии Отто Нейгебауэру прислали фотографию фрагмента греческого папируса, на котором в столбик было выписано несколько чисел. Отправитель, специалист по классической истории, понятия не имел, что значит этот фрагмент, и решил посоветоваться с Нейгебауэром. Вычислив разницу между числами в разных строках, а также верхний и нижний пределы ряда, 89-летний ученый пришел к выводу, что на папирусе записан перевод фрагмента “Колонки G” с вавилонской клинописной таблички, содержащей лунные эфемериды вавилонской системы “Б”! (Эфемерида – это таблица для вычисления местоположения небесного тела в любой момент времени в конкретный период.) Как Нейгебауэру удалось сделать этот вывод, достойный Шерлока Холмса? Элементарно: он узнал, что написанное на греческом (последовательность шестидесятеричных – не десятичных – чисел) было фрагментом – колонкой G! – в высшей степени точных расчетов местоположения Луны, осуществленных вавилонянами. Существует множество способов вычисления эфемерид, и Нейгебауэр знал, что любой, кто займется расчетами сам, используя собственную систему, не получит в итоге точно такие же числа, хотя результат и может оказаться близким. Вавилонская система “Б” была великолепна, поэтому в переводе ее сохранили полностью – вместе со всеми характерными чертами (Neugebauer 1989).

Нейгебауэр был великим ученым, но и вы, возможно, сумеете по его примеру применить дедукцию. Допустим, вам прислали фотокопию приведенного ниже текста, сопроводив ее теми же вопросами: что это значит? откуда этот фрагмент?

 

 

Прежде чем читать дальше, попробуйте разгадать эту загадку. Вероятно, вы справитесь с ней, даже если не умеете читать старый немецкий шрифт фрактуру – и даже если вовсе не знаете немецкого! Присмотритесь к этому фрагменту. Прочитайте его с выражением, добавьте звучности. Не обращайте внимания на произношение. Узнали? Впечатляет! Может, Нейгебауэр и распознал вавилонскую колонку G, но вы быстро – так ведь? – установили, что этот фрагмент, должно быть, представляет собой отрывок из немецкого перевода елизаветинской трагедии (если точнее, акт III, сцена 2, строки 79–80). Стоит вам подумать об этом, как вы поймете, что ничем иным это быть не может! Вероятность того, что эта конкретная последовательность немецких букв родилась при любых других обстоятельствах, Исчезающе мала. [62]

Проведенные при создании этой последовательности НИОКР слишком специфичны, чтобы их можно было продублировать случайно. Почему? В чем особенность подобной цепочки символов? Николас Хамфри (1987) добавил этому вопросу остроты, переформулировав его следующим образом: если бы вас заставили “предать забвению” один из следующих шедевров, какой бы вы выбрали – “Начала” Ньютона, “Кентерберийские рассказы” Чосера, “Дона Жуана” Моцарта или Эйфелеву башню? Хамфри отвечает:

 

Если бы меня заставили сделать выбор, не приходится и сомневаться, что я остановился бы на “Началах”. Почему? Потому что из всех перечисленных работ только работа Ньютона незаменима. Все просто: если бы Ньютон не написал ее, ее написал бы кто-то другой – возможно, всего через несколько лет… “Начала” стали великолепным памятником человеческому интеллекту, а Эйфелева башня – относительно скромным торжеством романтической инженерии, но факт остается фактом: Эйфель работал на свой лад, а Ньютон – на лад Бога.

 

 

Кто автор “Спамлета”?

 

Допустим, доктор Франкенштейн создал монстра Шпексира, который после этого сел и написал пьесу “Спамлет”.

Кто автор “Спамлета”?

Для начала давайте обратим внимание на то, что, на мой взгляд, не имеет значения в этом насосе интуиции. Я не сказал, является Шпексир роботом, сконструированным из металла и кремниевых чипов, или, подобно оригинальному чудовищу Франкенштейна, собран из человеческих тканей – или при помощи методов наноинженерии создан из клеток, или белков, или аминокислот, или атомов углерода. Неважно, какие материалы были использованы при конструировании монстра, – главное, что его создал доктор Франкенштейн. Вполне возможно, единственный способ сделать робота, который был бы достаточно маленьким, быстрым и энергоэффективным, чтобы сидеть на стуле и печатать пьесу, – это сконструировать его из искусственных клеток, наполненных искусно синтезированными двигательными белками и другими нанороботами на основе углерода. Этот вопрос любопытен с технической и научной точки зрения, однако здесь он не имеет значения. По той же самой причине, если робот Шпексир сконструирован из металла и кремния, не исключено, что по размерам он превосходит галактику, поскольку иначе его программу просто не сделать достаточно сложной. К тому же нам, возможно, придется пренебречь ограничением скорости света, чтобы представить, как описанное происходит в рамках человеческой жизни. Такие технические ограничения, как правило, признаются непринципиальными для подобных насосов интуиции, и мы не будем спорить, поскольку от них действительно ничего не зависит. (Покрутите регуляторы и проверьте, так ли это.) Если доктор Франкенштейн решит создать своего робота на основе искусственного интеллекта (ИИ) из белков и подобных элементов, это его дело. Если его робот окажется кросс-фертильным с обычными людьми, а следовательно, способным к созданию нового вида посредством рождения ребенка, это будет просто потрясающе, но нас интересует только мнимое дитя разума Шпексира – “Спамлет”. Вернемся к нашему вопросу: кто автор “Спамлета”?

Для ответа на этот вопрос нужно заглянуть внутрь Шпексира и понять, что там происходит. В одном из крайних случаев мы найдем внутри файл (если Шпексир – робот с компьютерной памятью) – фактически сохраненную в памяти версию “Спамлета”, готовую к воспроизведению. В этом случае автором “Спамлета”, безусловно, следует считать доктора Франкенштейна, который создает свое промежуточное творение, Шпексира, лишь в качестве устройства хранения и передачи информации, то есть исключительно замысловатого текстового процессора. Все НИОКР проводятся ранее и тем или иным способом копируются в память Шпексира.

Чтобы четче визуализировать это, можно представить “Спамлета” в галактике ближайших соседей в Вавилонской библиотеке. Как “Спамлет” туда попал? По какой траектории шли приведшие к его созданию НИОКР? Если мы увидим, что весь путь был уже пройден к моменту создания и наполнения информацией памяти Шпексира, будет очевидно, что Шпексир не сыграл в этом процессе никакой роли. Если мы, работая с конца, выясним, что Шпексир только пропустил сохраненный текст через программу проверки орфографии, прежде чем использовать его в качестве образца для воспроизведения, вряд ли мы сможем назвать Шпексира автором этого текста. Это измеримая, но Исчезающе малая доля всех проведенных НИОКР. Галактика почти идентичных текстов “Спамлета” достаточно велика – в нее входит около сотни миллионов разных мутантов, имеющих лишь одну опечатку, – а если расширить горизонты и включить все экземпляры с одной опечаткой на страницу, мы войдем в пространство Чрезвычайно больших количеств вариаций на заданную тему. Работая дальше и переходя от опечаток к одумкам [63], то есть ошибочным или неверно выбранным словам, мы придем к вопросу серьезного авторства, а не просто редактуры. Относительная незначительность редактуры и ее неоспоримая важность в формировании итогового продукта прекрасно представляются в проектном пространстве, где учитывается каждый маленький подъем и где даже маленький подъем порой перемещает вас на совершенно новую траекторию. Здесь сложно удержаться и не процитировать Людвига Миса ван дер Роэ: “Бог – в деталях”.

Теперь давайте покрутим регуляторы нашего насоса интуиции и рассмотрим другой крайний случай, в котором доктор Франкенштейн оставляет большую часть работы Шпексиру. Безусловно, реалистичнее всего выглядит сценарий, в рамках которого доктор Франкенштейн наделяет Шпексира виртуальным прошлым и коллекцией псевдовоспоминаний о пережитом, чтобы монстр мог обращаться к ним, реагируя на навязчивое желание написать пьесу, заложенное в него Франкенштейном. Можно предположить, что среди этих псевдовоспоминаний есть множество воспоминаний о театральных вечерах и о чтении книг, а также о неразделенной любви, шокирующе опасных ситуациях, горьких предательствах и тому подобных вещах. Что происходит в таком случае? Возможно, отрывок из показанной в новостях человеческой истории станет катализатором, который спровоцирует Шпексира без устали перебирать полезные крупицы своих воспоминаний, разыскивая нужные темы, а затем преобразовывать найденное и переставлять фрагменты, формируя тем самым временные, перспективные структуры, борющиеся друг с другом за право быть законченными и в большинстве своем уничтожаемые в ходе критического отбора, но тоже время от времени дающие полезные элементы, позволяя процессу идти дальше. Весь этот многоуровневый поиск в некотором роде управляется многоуровневыми эндогенными оценками, включая оценку оценки функций оценки в ответ на оценку (оценки) продуктов текущих поисков (циклы внутри циклов внутри циклов).

Если же великолепный доктор Франкенштейн предвидел всю эту активность в мельчайших деталях на самом беспокойном и хаотическом уровне и собственноручно создал виртуальное прошлое Шпексира, а также спроектировал его поисковый аппарат, чтобы произвести только один продукт, “Спамлета”, то доктор Франкенштейн снова будет автором “Спамлета”, но также, одним словом, Богом. Такое знание о будущем Чрезвычайно велико, а потому чудесно. Чтобы сделать нашу фантазию чуточку реальнее, можно ослабить регуляторы и предположить, что доктор Франкенштейн не мог предвидеть все это в деталях и просто в основном делегировал Шпексиру тяжелую задачу пройти в проектном пространстве по нужной траектории к тому или иному литературному произведению, а последующие НИОКР, осуществляемые внутри Шпексира, должны определить, к какому именно. Итак, повернув один регулятор, мы оказались в непосредственном соседстве с реальностью, поскольку у нас уже есть примеры впечатляющей работы искусственных авторов, которые Чрезвычайно превосходят ожидания собственных создателей. Никто еще не создал достойного внимания искусственного драматурга, но и искусственный шахматист (Deep Blue компании IBM), и искусственный композитор (EMI Дэвида Коупа) добились результатов, которые в некотором отношении  сравнимы с лучшими образчиками творений человеческого гения.

Кто обыграл чемпиона мира по шахматам Гарри Каспарова? Не Мюррей Кэмпбелл и не один из членов его команды в IBM. Каспарова обыграл компьютер Deep Blue. Именно Deep Blue выстраивает шахматную партию лучше, чем любой из них. Никто из них не может выиграть в поединке с Каспаровым. Deep Blue может. Да, но. Да, но. Возможно, вам хочется подчеркнуть, что, пускай Deep Blue и побеждает Каспарова в шахматах, его поиск посредством перебора совершенно не похож на рекогносцировочные работы, проводимые Каспаровым при обдумывании хода. Однако это не так – или, по крайней мере, не так в единственном смысле, который имеет значение в контексте этой дискуссии о дарвинистских представлениях о креативности. Мозг Каспарова состоит из органических материалов, а его архитектура по всем ключевым аспектам не похожа на архитектуру Deep Blue, и все же, насколько нам известно, этот мозг представляет собой мощный параллельный поисковый движок, со временем накопивший выдающийся массив эвристических техник отсечения лишнего, которые не позволяют ему терять время на бесперспективные ответвления. Несомненно, профиль инвестиций в НИОКР в этих случаях различается: Каспаров пользуется методами извлечения удачных расстановок из прошлых игр, благодаря чему распознает и со знанием дела игнорирует обширные сферы игрового пространства, в то время как Deep Blue все равно приходится их систематически прочесывать. “Проницательность” Каспарова существенным образом меняет порядок предпринимаемого им поиска, но не приводит к появлению “ совершенно иного” способа творения. Всякий раз, когда обстоятельный поиск Deep Blue выявляет определенный тип направления мысли и алгоритмически устанавливает, что им, вероятно, можно пренебречь (это сложная, но выполнимая задача), компьютер получает возможность впоследствии при случае снова использовать эти наработки, точь-в-точь как делает Каспаров. Существенную часть этой аналитической работы провели создатели Deep Blue, которые вложили ее результаты в память Deep Blue, но Каспарову тоже помогали плоды сотен тысяч человеко-лет исследования шахмат, переданные ему другими шахматистами, тренерами и авторами книг и впоследствии усвоенные его мозгом.

В связи с этим любопытно рассмотреть предложение, которое однажды внес Бобби Фишер. Он предложил восстановить изначальную рациональную чистоту шахмат, перед стартом каждой партии случайным образом расставляя старшие белые фигуры в заднем ряду, а старшие черные фигуры расставляя в таком же случайном порядке (зеркально) в заднем ряду на противоположном конце доски (но всегда проверяя, чтобы с каждой стороны было по одному слону на белой и на черной клетке, а король стоял между ладьями). При таком раскладе целая гора заученных дебютов мгновенно стала бы практически бесполезной как для людей, так и для машин, поскольку шанс сыграть хоть один из них выпадал бы крайне редко. Пришлось бы снова обращаться к фундаментальным принципам и внимательно продумывать каждую партию в реальном времени, под тиканье часов. Возможно, от такого изменения правил выиграли бы люди, но не компьютеры, однако сложно сказать наверняка. Все зависит от того, кто из шахматистов в большей степени полагается на то, что фактически представляет собой механическую память, то есть с минимальным пониманием использует НИОКР своих предшественников.

Факт остается фактом: пространство поиска в шахматах настолько велико, что даже Deep Blue не успевает основательно изучить его в реальном времени, а потому, подобно Каспарову, отсекает лишние деревья перебора, идя на обдуманный риск, причем этот риск часто оказывается рассчитан заранее, как и у Каспарова. Как Каспаров, так и Deep Blue, по-видимому, совершают огромное количество операций перебора, используя совершенно разные архитектуры. В конце концов, что нейроны знают о шахматах? Любая выполняемая ими работа – это перебор того или иного рода.

Может показаться, что я выступаю за применение компьютерного подхода, подхода ИИ, поскольку описываю работу мозга Каспарова таким способом, однако эта работа должна осуществляться каким-то способом, а другого способа выполнить эту работу пока никто не описал. Нет смысла утверждать, что Каспаров использует “понимание” или “интуицию”, поскольку это лишь означает, что сам Каспаров не имеет возможности понять, как именно добивается хороших результатов. Таким образом, поскольку никто не знает, как мозг Каспарова делает это (и хуже всех это знает сам Каспаров), пока нет никаких подтверждений тому, что методы Каспарова “совершенно не похожи” на методы Deep Blue. Не стоит забывать об этом, когда возникает желание сказать, что методы Каспарова, “само собой”, существенно отличаются. Что вообще может толкнуть человека так рисковать? Необоснованный оптимизм? Страх?

Но это только шахматы, скажете вы, а не искусство. В сравнении с искусством шахматы тривиальны (особенно теперь, когда чемпионом мира по шахматам стал компьютер). Здесь в игру вступают “Эксперименты с музыкальным интеллектом”, или EMI (2000, 2001) композитора и программиста Дэвида Коупа. Коуп хотел создать всего лишь устройство для повышения эффективности – компаньон композитора, который помог бы ему справляться с творческими блоками, знакомыми каждому человеку искусства. Это устройство должно было стать высокотехнологичным дополнением к традиционным поисковым аппаратам (пианино, нотной бумаге, магнитофону и т. д.). Возможности EMI постепенно расширялись, и в конце концов программа стала полноценным композитором, осуществляя все больше операций перебора. Если загрузить в EMI музыку Баха, в ответ она генерирует музыкальные композиции в стиле Баха. Если загрузить в нее произведения Моцарта, Шуберта, Пуччини или Скотта Джоплина, система с готовностью анализирует их стили и сочиняет новую музыку в этих стилях лучше самого Коупа – и почти любого настоящего композитора. Если загрузить в EMI музыку двух композиторов, она быстро генерирует пьесы, в которых их стили причудливым образом комбинируются, а если загрузить произведения всех стилей одновременно (не очищая память), система пишет музыку на основании всего своего музыкального “опыта”. Полученные композиции можно снова и снова загружать в EMI вместе с любой другой музыкой в формате MIDI[64] – и в результате EMI выработает “личный” музыкальный стиль, корнями уходящий к работам мастеров, но при этом представляющий собой несомненно оригинальное слияние всего этого “опыта”. Сегодня EMI под силу сочинять не только двухчастные инвенции и песни, но и целые симфонии – насколько я знаю, она сочинила уже больше тысячи. Они достаточно хороши, чтобы обмануть специалистов (композиторов и профессоров музыки), и я лично готов засвидетельствовать, что ария EMI-Пуччини заставила меня прослезиться. Но Дэвид Коуп не вправе считать себя композитором симфоний, мотетов и романсов EMI, как и Мюррей Кэмпбелл не вправе утверждать, что обыграл Каспарова в шахматы.

Для дарвиниста этот новый элемент в каскаде подъемных кранов – просто последнее слово в долгой истории, и мы должны понимать, что граница между создателями и их артефактами должна быть столь же проницаемой, как и любые другие границы в каскаде. Когда Ричард Докинз (1982) замечает, что плотина наряду с зубами и мехом входит в фенотип бобра – его расширенный фенотип, – он закладывает основы для дальнейшего наблюдения о том, что границы человеческого авторства точно так же поддаются расширению. На самом деле мы знали это веками и выводили различные относительно стабильные правила, в соответствии с которыми отличали произведения Рубенса от произведений мастерской Рубенса и его учеников. В какой бы сфере люди ни прибегали к помощи, всегда можно задать вопрос, кто кому помогает, что есть создатель и что есть творение.

 

Шум в виртуальном отеле

 

Рассмотрим разницу между виртуальными и реальными мирами. При строительстве реального отеля вам придется потратить немало времени, сил и материалов, чтобы люди из соседних номеров не слышали друг друга. При строительстве виртуального отеля вы получаете эту звукоизоляцию бесплатно. В виртуальном отеле, если вы вдруг захотите, чтобы люди из соседних номеров слышали друг друга, вам придется специально добавить эту возможность. Вам придется добавить отсутствие звукоизоляции. Вам также придется добавить тени, запахи, вибрацию, пыль, грязные следы и признаки износа. В реальном, вещественном мире все эти нефункциональные характеристики вы получите бесплатно. Все, что приходится добавлять в виртуальные миры, чтобы сделать их реалистичнее, называется обнаружением столкновений. Если вы когда-нибудь пытались написать компьютерную видеоигру, вероятно, вы быстро поняли, что недостаточно заставить формы двигаться по экрану. Если не прописать в корректировочном цикле программы обнаружение столкновений (которое без конца вклинивается в деятельность программного объекта и спрашивает: “Я ни с чем не сталкиваюсь”?), формы будут просто проходить сквозь друг друга без какого-либо эффекта.

В книге Le Ton beau de Marot Даг Хофштадтер (1997) обращает внимание на роль того, что он называет спонтанными вторжениями в творческий процесс. В реальном мире почти все происходящее оставляет след, отбрасывает тени, имеет аромат, производит шум, и это обеспечивает огромное количество возможностей для спонтанных вторжений. Именно этого не хватает в виртуальном мире. Компьютерные моделисты считают это спокойствие одной из главных прелестей виртуальных миров: в них не происходит ничего, кроме так или иначе запланированного вами. Это позволяет при моделировании начинать с чистого листа и добавлять к своей модели по одной характеристике, чтобы проверить, какая минимальная конфигурация произведет желаемый эффект.

Из-за отсутствия этого шума компьютерные симуляции эволюции получаются в высшей степени ограниченными, поскольку эволюция путем естественного отбора питается шумом, преобразуя полезные фрагменты этого шума в сигналы, мусор в инструменты, а баги – в фичи. Одной из самых впечатляющих компьютерных симуляций эволюции остается ранняя модель “Эволюции виртуальных организмов” Карла Симса (1994), которую можно посмотреть в сети: http://www.karlsims.com/evolved-virtual-creatures.html.

Симс начал со случайных конфигураций виртуальных шарнирных блоков с виртуальными мускулами для управления шарнирами и позволил им эволюционировать в виртуальном мире, где действуют законы виртуальной физики. Программа автоматически отбирала конфигурации, которые лучше всего проявляли себя, для виртуального спаривания, а затем повторяла цикл с их потомством. Эволюция приводила к появлению все лучших пловцов, ходоков и прыгунов, в создании которых не принимал участия никакой разумный творец. Итоговые конфигурации были совсем не случайными, и это демонстрировало, как эффективно (виртуальная) эволюция вроде как выявляет удачные принципы конструирования и вроде как изобретает заново огромное количество разнообразных характеристик, обнаруживаемых в природе.

Этот великолепный пример показывает, как много может дать относительно простая модель, а также очерчивает узкие рамки эволюции виртуального мира. Симс спроектировал простую систему “развития”, которая получает целые геномы и создает новые организмы, однако этот процесс происходит за кулисами моделируемого виртуального мира. В результате случайное столкновение или соударение с фрагментом (виртуального) мусора не может укоротить или удлинить геном или изменить правила экспрессии генов. Всех этих механизмов просто нет в виртуальном мире с виртуальными структурами, а следовательно, он неизменяем. К примеру, в организме Симса не может развиться новая хромосома. Вся его генетическая система находится за пределами модели и не сталкивается с естественным отбором, а только в принудительном порядке передает генетическую информацию от поколения к поколению. (Другой пример этого явления см. в главе 51.)

В компьютерной модели креативности должен быть мусор, с которым смогут сталкиваться творческие процессы, и шумы, которые они не смогут игнорировать. Спонтанное вторжение незначительного шума из соседней комнаты может изменить ход этих процессов непрогнозируемым и даже деструктивным образом, но в любом случае оно открывает новые возможности. Ключ к творчеству – использование случайностей, будь то при создании нового генома, новой модели поведения или новой мелодии.

Позвольте мне пояснить, чего я не говорю. Проблема с эволюцией организмов Симса не в том, что они состоят не из углерода или что в них нет белков и гемоглобина. Проблема в том, что они виртуальны. И, будучи виртуальными, они живут в мире, который устроен на много порядков проще мира биологической эволюции. То же верно и в отношении EMI Коупа. При всей своей удивительности EMI на несколько порядков проще мира человеческого сочинения музыки. Прелесть этих примеров заключается в том, что они показывают, что именно может дать нечто столь чистое, столь свободное от шума, столь абстрактное.

Можно представить, как улучшить EMI Коупа, модель Симса или любой другой проект в сфере искусственной жизни или искусственного творчества, добавляя в виртуальный мир все больше и больше мусора, все больше возможностей для столкновений. В результате виртуальным организмам придется взаимодействовать с большим количеством виртуальных структур, и заранее никак не угадать, когда произойдет счастливая случайность. Но подумайте, насколько нелогичным покажется такой совет:

 

Что бы вы ни моделировали, старайтесь, чтобы каждое явление, каждая подпрограмма, каждое событие этого мира оказывало на него ряд нефункциональных воздействий: производило посторонние шумы, оставляло след, мусорило, вызывало вибрации и так далее.

 

Зачем? Зачем весь этот шум? У него нет четкого назначения: он нужен только для того, чтобы служить потенциальным источником сигналов для всех остальных процессов, которые могут обратиться к алхимии творческих алгоритмов и превратить их в функции, искусство, смысл. Каждое усовершенствование конструкции во вселенной начинается со счастливого случая, незапланированного пересечения двух траекторий, которое, как выясняется впоследствии, оказывается не просто столкновением. Но, следуя этому совету, компьютерные моделисты растрачивают производительность, которая делает компьютеры столь полезными инструментами. Возникает гомеостаз. Неудивительно, что результаты компьютерного моделирования креативности все меньше впечатляют. Чтобы подобраться к уровню креативности настоящего композитора, модель должна стать максимально вещественной: в ней должно происходить все больше случайных столкновений, которые будоражат композитора-человека.

 

Херб, Элис и малыш Хэл

 

Покойный эволюционный биолог Джордж Уильямс утверждал, что нельзя отождествлять гены с молекулами ДНК. Делать так – значит, совершать ошибку. Эта ошибка сродни ошибке, которую можно допустить, если сказать, что “Гамлет” состоит из чернил. Само собой, любой экземпляр пьесы Шекспира должен из чего-то состоять (если не из чернил, то, возможно, из очертаний букв на экране компьютера или даже цепочек двоичного кода, записанных на лазерный диск), но сама пьеса представляет собой абстрактную информационную структуру, которая может перемещаться с одного носителя на другой. Будучи рецептами создания белков, гены тоже представляют собой абстрактные информационные структуры, если следовать этой логике – а эта логика всегда казалась мне верной. Но есть и несогласные – все те, кто сомневается в ценности такого представления о генах. Для них – и, в частности, для философа биологии Питера Годфри-Смита – я сконструировал небольшой насос интуиции:

 

Херб и Элис хотят завести ребенка, но вот каким образом:

1. Оба их генома секвенируются. Они по почте получают файл, в котором их геномы прописаны как две последовательности примерно по три миллиарда букв в каждой: A, C, G, T…

2. Затем они пишут небольшую компьютерную программу, которая применяет алгоритм деления к обоим геномам и (случайным образом) создает виртуальные сперматозоиды и яйцеклетки, которые затем (случайным образом) объединяются in silico, чтобы создать новую спецификацию генома (которая проходит все биоинформатические аналитические проверки как спецификация ДНК ребенка Херба и Элис). (Пока все происходит на уровне символов A, C, G, T как чисто машинный процесс редактирования цепочки.)

3. На основе этой спецификации кодон за кодоном конструируется фактическое ДНК-воплощение всего генома, где A = аденин, C = цитозин, G = гуанин и T = тимин. (Сегодня это возможно в лаборатории Крейга Вентера.)

4. Затем этот геном внедряется в ядро человеческой яйцеклетки (имеет ли значение, чья это яйцеклетка, раз ее собственную ДНК удаляют до внедрения ядра?) и становится “младенцем из пробирки” одним из обычных способов.

Можно ли считать этого младенца ребенком Херба и Элис? Мне кажется достаточно очевидным, что Хэл – действительно их биологический потомок, поскольку в него заложена вся генетическая информация, которую они передали бы ему, если бы он был зачат обычным образом. Этот насос интуиции подчеркивает важность того, что имеет значение в репродуктивной информации и при каузальной передаче информации (в этом случае в форме ASCII-кода для “A”, “C”, “G” и “T”, а не в форме молекул). Каузальная связь может, например, осуществляться через телекоммуникационные спутники, а не по более прямым биохимическим путям. [Из частного письма от 26 апреля 2010 г.]

 

Годфри-Смит согласился со мной и признал Хэла потомком Херба и Элис, однако усомнился в некоторых моих формулировках (полный вариант см. в работах Dennett 2010; Godfrey-Smith 2011). В том же духе конструктивной критики я подтвердил, что существует биологически важное различие между процессом, который использовали для продолжения рода Херб и Элис, и обычным способом размножения. Что если бы все следовали примеру Херба и Элис? Поскольку генетическая информация от Херба передается в яйцеклетку не традиционным методом – не в сперматозоиде, – подвижность сперматозоидов перестает быть критерием для отбора, а потому при прочих равных будет снижаться от поколения к поколению. Используй – или потеряешь. И все же я утверждаю – и думаю, что этот насос интуиции ясно показывает, – что молекулярная структура, которая по большей части не меняется из поколения в поколение, сохраняется именно потому, что содержит в себе всю необходимую информацию.

Эволюция беспрепятственно продолжалась бы и если бы существовали другие структуры для хранения информации. Для проверки этого утверждения можно использовать еще один насос интуиции. Допустим, на другой планете “нечетные” поколения использовали спирали ДНК, состоящие из A, C, G и T, а “четные” поколения – другие двойные спирали, скажем ХНК, состоящие из P, Q, R и S (некоторых других молекул). Можно предположить, что молекулы ХНК потомства нечетного поколения создавались по образцам родительских молекул ДНК при помощи механизма, подобного матричной РНК, но “осуществляющего перевод” с одного биохимического языка на другой. В следующем поколении эти сообщения переводились бы обратно другим матричным механизмом – и так далее. Чтобы обзавестись потомством, вам пришлось бы найти партнера, гены которого были бы написаны на том же языке, но гены вашего ребенка были бы написаны на другом языке. Эдиповы союзы были бы бесплодны – что, возможно, и к лучшему, – но случалось бы немало трагедий в духе “Ромео и Джульетты”, поскольку любовники из разных общин были бы неспособны к продолжению рода. (При этом они могли бы довольствоваться бесплодной сексуальной жизнью и усыновлять детей любого типа или даже использовать донорские яйцеклетки и сперматозоиды и растить уйму детишек, которые приходились бы друг другу сводными братьями и сестрами.) В таком мире, несмотря на все эти сложности, эволюция шла бы своим чередом, от поколения к поколению передавая генетическую информацию об удачных адаптациях (а также наследственных заболеваниях и т. п.) с использованием двух систем кодирования, которые могут сколь угодно сильно различаться на структурном уровне. Те же гены, разные молекулы. У каждого гена было бы две формы, которые отличались бы друг от друга, как слово “кот” отличается от слова cat, а слово “дом” – от слова house. (Обратите внимание на параллель с насосом интуиции о двух черных ящиках: в обоих случаях общим для двух синтаксически и структурно различных проводников выступает одна и та же информация, одна и та же семантика.)

 

Мемы

 

Я еще не упоминал о мемах, и некоторые читатели могли подумать, что я решил от них отказаться. Вовсе нет. Концепция мемов – один из моих любимых инструментов мышления. Говорить о мемах я могу долго – всей книги не хватит! Я уже не раз высказывался о мемах в других работах (среди прочего см. Dennett 1990, 1991a, 1995a). По разным причинам многим эта концепция категорически не нравится, поэтому они склонны цепляться за многочисленные замечания, высказываемые в ее адрес. Я решил еще раз попытаться отстоять концепцию мемов и ответить критикам – как серьезным критикам, так и оголтелым мемоненавистникам, – но для этого мне понадобится отдельная небольшая книга. Пока же я рекомендую всем тем, кто хочет узнать о мемах больше, обратиться к моему эссе “Новые репликаторы” (2002, также в Dennett 2006a).

Но здесь, в качестве прелюдии, я сделаю краткое введение в серьезную концепцию мемов (в отличие от свободного определения этого чрезвычайно популярного термина в интернет-среде). Как заметил Докинз (1976) при введении концепции мема как культурной единицы, которая подвергается копированию, фундаментальный принцип биологии заключается в том,

 

что все живое эволюционирует благодаря неравномерному выживанию реплицируемых сущностей…

 

На нашей планете в качестве реплицируемой сущности господствует ген – молекула ДНК. Могут существовать и другие подобные сущности. Если они существуют – и выполняется ряд других условий, – они практически наверняка станут основой процесса эволюции.

Но нужно ли нам отправляться в далекие миры, чтобы найти другие типы репликации, а следовательно, и другие типы эволюции? На мой взгляд, репликатор нового типа недавно возник на этой самой планете. Он прямо перед нами. Пока он только зарождается, неловко барахтаясь в своем первичном бульоне, но уже эволюционирует с такой скоростью, что оставляет старый ген далеко позади. [p. 206]

 

Этот инструмент мышления позволяет нам сделать два наблюдения, которые существенным образом меняют картину нашего воображения, когда мы думаем о человеческой культуре и креативности. Во-первых, мемы разрушают притягательную в остальном идею о том, что к хорошему проекту ведут лишь две дороги: либо гены, либо гений. В представлении большинства мыслителей, пока мемы не открывают им глаза, если что-то в человеческой жизни проявляет характерные признаки адаптации для достижения целей или повышения функциональной эффективности, должно быть, это либо продукт генетического естественного отбора, либо результат целенаправленного, демонстрирующего понимание и намерение человеческого мышления – разумного проектирования. Казалось бы, второй закон Орджела – эволюция умнее вас – закрепляет два этих варианта, но на самом деле есть и третий вариант, распространенный повсеместно: это негенетический, культурный отбор, осуществляемый в процессе того же самого бездумного естественного отбора, который дает нам гены. Прекрасный пример – сделанное более века назад наблюдение о форме полинезийских каноэ: “Каждая лодка делается по образцу предыдущей… само море выделывает лодки, выбирая те из них, которые плавают лучше всех остальных” (Alain 1908). Совершенно очевидно, что это естественный отбор в действии: островитяне следуют простому правилу – если лодка вернулась из моря неповрежденной, делай другую такую же! Возможно, они обладают глубоким пониманием принципов морского строительства, которые задним числом подкрепляют их любимые формы, но в этом нет никакой нужды. Контроль качества осуществляет эволюция. То же самое верно в отношении правил правописания, слов, религиозных практик и многих других основополагающих характеристик человеческой культуры: их никто не проектировал, и они не заложены “в наших генах”, но все равно сконструированы великолепно.

Во-вторых, за пользование этим вторым информационным каналом, этой изобильной средой проектирования и передачи информации, недоступной ни одному другому виду, мы платим особую цену: мемы обладают собственной приспособляемостью, как и все остальные симбионты, процветающие в нашей компании, и их приспособляемость в некоторой степени независима от нашей. Почти никто не задумывается об этом, что особенно очевидно при обсуждении эволюционной теории религии. “О, так вы работаете над эволюционной теорией религии? И что, по-вашему, дают религии? Должны же они чему-то благоприятствовать, раз в каждой человеческой культуре есть религия в той или иной форме”. Что ж, в каждой человеческой религии есть и простуда. Чему благоприятствует она? Только самой себе. Мы должны быть готовы находить культурные репликаторы, которые не при