Из записки И.М. Ковальского о состоянии революционных дел на юге России (1 декабря 1877 г.)

[…] Было время, когда всякий порядочный революционер обязан был таскать за собой револьвер и кинжал, но когда дело коснулось факта – мы стали в тупик: что практический человек делает в один прием, для нас это стоило дьявольских усилий. И сказался в нас потомок рудиных и репетиловых. […] Факту нетути, операции никакой, как один распропагандированный рабочий сказал, в том смысле, что не на что опереться. И действительно, мы до сих пор, так сказать, висели в воздухе, оставаясь без почвы под ногами. Правда, мы с плеча, в один прием двинулись было в народ, но сделали это так по‑детски, что до сих пор становится стыдно вспоминать об этом нашем фарсе, и до сих пор, вместо того чтобы попытаться сойтись с народом на почве фактов, а не кормить соловья баснями, мы только готовы твердить: кто старое помянет, тому глаз вон; дудки, уже нас больше не заманишь в народ… И мы предпочитаем действовать самолично, без всякой связи с народом, и, таким образом, представляем собою в жизни отрезанный ломоть. […]

Одно слово: ни пава, ни ворона – вот переходный тип русского современного революционера. А между тем, по моему крайнему разумению, революционеры из привилегированной среды и из народа представляют собою нечто вроде отрицательного и положительного электричества, и соединись они на самом деле – наверно, произошел бы взрыв. Но оставим это в сфере гаданий и перейдем к самым фактам. В настоящее время хотя факты эти и не всегда удачны, но их учащенная последовательность показывает, что уже в достаточной степени созрела революционная атмосфера, чтобы слова и мысли наши переходили в дело, объективируясь в реальных фактах. Говорят, что на южной границе арестован громадный транспорт оружия, об этом даже писали в газетах. И что, очень возможно, это не утка, доказывают обвинения некоторых членов «Киевской коммуны»[123] в раздаче оружия крестьянам и печатные воззвания к бунту в виде манифеста «под царской печатью», как выражаются крестьяне. Правда, мы сохранили старые приемы: так же как сначала раздавались запрещенные книги зря, не сообразуясь в достаточной мере со свойствами человека, точно так же стало раздаваться и оружие. В этом обвиняют Дейча*, Стефановича* и некоторых других. Мокриевич[124], который считается, по мнению Гейкена*, главой последних остатков «Киевской коммуны», и здесь успел ускользнуть из рук бдительного начальства. Ловкий малый! Он остался, можно сказать, последним из могикан, а почти все другие арестованы или разбежались за границу. Скажу здесь вместо некролога несколько слов по поводу Дейча. […] Очевидцы говорят, что Дейч хотел было стрелять в Гейкена, когда тот арестовал его, но не успел еще револьвера вынуть из кармана, как был схвачен за руку самим Гейкеном (высшее жандармское начальство в Киеве). Значит, сорвалось! Но Дейчу, впрочем, от этого не хуже, так как он, кроме дела Гориновича*[125], имеет на плечах еще несколько дел, между прочим то, что дезертировал из военной гауптвахты, когда был зачислен в ряды русской армии.

– Его мало повесить! – кипятился либеральный Гейкен. И действительно, был проект его повесить или расстрелять, да только побоялись «ввиду напряженного состояния общества». Вчера в 6 верстах от Одессы, на Скаковом поле, в 7 часов утра, надо полагать, в виде опыта, был повешен уголовный преступник, тот беглый и участвовавший волонтер в восстании славян против турок, а также бывший в гарибальдийском отряде. Я пишу эти строки под впечатлением свежей казни этого человека, удивляюсь только одному: как он при всей своей живучести и страстном желании… умер так, что даже не дрогнул[126].

Арест И.М. Ковальского

Сообщение об аресте И.М. Ковальского и его товарищей («Начало» [127]. 1878. № 2)

Из Одессы. В 11 часов ночи, с 30 на 31 января, товарищ прокурора Степанов, жандармский капитан Добродеев, в сопровождении приличного числа нижних чинов, явились на квартиру Воскресенского[128], жившего вместе с Леонидой Мержановой* и Верою Виттен*; в это время в квартире кроме хозяев были: Иван Ковальский, Николай Виташевский*, Александр Алексеев[129] и Василий Кленов*. На требование Добродеева выдать ему так называемое «противозаконное», находившиеся на квартире ответили ему решительным отказом; когда же жандармы, несмотря на протест, хотели приступить к насильственному обыску, то встретили энергическое сопротивление. Ковальский, защищаясь, направил револьвер на Добродеева, но, благодаря осечке, последнему, вместе с другими жандармами, удалось повалить Ковальского на пол. Ковальский все ж таки продолжал борьбу и нанес Добродееву рану кинжалом. Началась всеобщая свалка. Товарищ прокурора Степанов первый струсил, и, пользуясь суматохой, выбежал из квартиры. Во время свалки стоявший в комнате стол пошатнулся, бывшая на нем лампа упала и, разбившись, погасла; среди воцарившегося мрака трудно было разобрать, кто кого бьет и ранит. Наконец, нападавшие жандармы отступили с уроном и поспешили призвать на помощь солдат; оставшиеся на квартире хозяева и их товарищи, пользуясь этим, успели запереться в комнатах. Вскоре затем явился взвод солдат (40 ч.) с ружьями наперевес; командовавший ими офицер, грозя стрелять, потребовал от сопротивляющихся немедленной сдачи. После отказа в этом последовало роковое «пли»; залп выстрелов огласил воздух; пули десятками врезались в дверь; двое из осаждаемых тяжело ранены; находившиеся в запертых комнатах, несмотря на такой варварский прием обыска, с порывистою торопливостью продолжали жечь разные бумаги и выбрасывали на улицу шрифт и разные другие типографские принадлежности. Между тем на улице собралась большая толпа; один из сопротивлявшихся вышел на балкон, и, обращаясь к ней, в страшно‑восторженной речи начал объяснять причину возмутительного насилия, совершенного над ними представителями власти. Он говорил о той лучезарной идее народного счастья, за которую русские социалисты, вот уже несколько лет, беззаветно и бесстрашно отдают свою плоть, кровь и жизнь… Толпа воодушевилась речью, но вот с улицы, вверх, по направлению к балкону, раздаются последовательные выстрелы, один из которых метко попадает в оратора, наносит ему тяжелую рану… Толпа в негодовании; отовсюду летит брань на варваров – представителей правосудия, порядка и закона, негодование сдерживалось только присутствием роты солдат, оцепившей ближайшие дома…

Во время геройской часовой защиты осажденные, из которых некоторые были тяжело ранены, отступая шаг за шагом, сдали сначала первую, потом вторую комнату, наконец, третью и последнюю, в которой и были арестованы вломившимися в дверь солдатами.

3. Х. Г. Гринберг‑Кон [130]

Из воспоминаний

Несколько сходок по поводу того, в какой форме устроить демонстрацию во время суда над Ковальским и его товарищами, не дали никаких результатов и не привели ни к какому соглашению, так что вопрос остался открытым и предоставлено было каждому действовать на свой риск и страх, если сами события не укажут ясную для всех форму, но собраться у здания суда решили все. И действительно с самого утра в день суда (19 июля 1878 года) со всех сторон к зданию, где должен был происходить суд, стала стекаться публика. […]

На пятый день к вечеру народу уж собралось очень много. Говорили потом, что во время приговора около суда было тысячи три человек, но я думаю, что это преувеличено. […] Будут или не будут смертные приговоры? Этот вопрос гвоздем сидел в голове. Вся публика высыпала из трактира на улицу и выстроилась на тротуаре против суда. Сюда пригнана была масса казаков, которые выстроились на лошадях лицом к нам сплошным рядом с пиками, направленными прямо в нас, чуть не касаясь нас. Казалось, при малейшей попытке сделать хоть маленькое движение вперед, неминуемо наткнешься на казацкую пику. На противоположной стороне расставлены были солдаты с ружьями. Сколько времени мы тут простояли против морд казацких лошадей и пик – не знаю; знаю только, что ожидание было самое томительное. На казаков и на их пики никто, я думаю, и не смотрел. Все глаза направлены были на окна суда. Вот зажглись огни, мелькают какие‑то фигуры. Напряженная тишина. Слышно только стук копыт казацких лошадей, которых казаки осаживают от времени до времени немного назад, когда они уж слишком к нам приближаются. Вдруг с противоположного тротуара раздается пронзительный, нервно вздрагивающий женский голос, в котором слышатся рыдания: «Ковальскому смертная казнь! Ковальскому смертная казнь!» […] В ответ на это с разных сторон послышались крики: «Шемякин суд! Башибузуки! Палачи!» и т. п. Тут солдаты вышли из своей пассивной роли и прикладами стали оттеснять нас в боковую улицу. При этом один из солдат, вошедши в азарт, ударил прикладом маленького мальчика лет пяти, который стоял тут же невдалеке около какой‑то лавочки. Бывший в эту минуту вблизи от этого места и видевший эту возмутительную выходку Виттенберг* ответил на нее выстрелом из револьвера в солдата, после чего в нас сделано было два залпа, которыми убито было двое и ранено еще, кажется, двое. Стреляли еще некоторые другие с нашей стороны, но раньше ли залпов солдат, одновременно ли или после – я уже не могу сказать. Остановиться подбирать убитых и раненых не было никакой возможности; сзади напирала толпа и подгоняли прикладами солдаты. Перешагнув через упавших, отодвигались дальше. Через две‑три улицы солдаты нас оставили, и мы толпой отправились на Приморский бульвар, где удивленная таким появлением мирно гуляющая публика, окружившая нас из любопытства, услышала такую речь: «Господа!

Вы вот тут гуляете, веселитесь, а недалеко отсюда, на Гулевой улице людей приговаривают к смертной казни, других прямо на улице убивают. Неужели это вас не возмущает?» […]

В эту же ночь начались массовые аресты, которые продолжались и в последующие дни. […]

4. В. С. Иллич‑Свитыч [131]