Писательство как способ двойного мышления

 

Почему я люблю Чехова? Потому что в нем нет обрезанной, сладенькой и сектантской любви к человеку. Врач по профессии, он остался им и в литературе, принимая человека таким, какой он есть на самом деле.

Но сначала несколько слов о Рене Декарте и его общеизвестном: «Я сомневаюсь, значит мыслю; я мыслю, значит существую». Спасибо разбитой военной дороге, холодному, осеннему дождю и изматывающей усталости, которые и загнали продрогшего офицера Декарта внутрь теплой голландской печки на пепелище неизвестной деревеньки. Оказывается, человек может быть счастлив и на войне, если он хоть на час выйдет из строя грубых, охрипших солдат. Да, любая война бесчеловечна, но главная ее беда в том, что она не оставляет человека одного ни на секунду. Война — это, прежде всего, четкий строй. Человек живет в строю, думает в строю и умирает в строю. О, благословенная печка! Твоя непроглядная тьма, тепло еще не остывших кирпичей, абсолютная тишина и желание сосредоточится хоть на чем-то, кроме войны и насилия, и привели Декарта к парадоксальной, самодоказывающей человеческое «я» идее: «Я сомневаюсь, значит мыслю…»

Антон Павлович Чехов не верил в революцию в России или, по крайней мере, сомневался в ней.

Вот что он писал Плещееву 9 февраля 1888 г.: «…Вы пишете, что Вам понравился Дымов, как материал… Такие натуры, как озорник Дымов, создаются жизнью не для раскола, не для бродяжничества, не для оседлого житья, а прямехонько для революции… Революции в России никогда не будет, и Дымов кончит тем, что сопьется или попадет в острог. Это лишний человек».

Через тридцать лет — не такой уж большой исторический срок, примерно равный одному поколению, — революция в России все-таки совершилась.

Чехов ошибся? Но, по Рене Декарту, сомнение или ошибка доказывают, прежде всего, существование самого человека. Да, казалось бы, ошибка дает неверное знание и искажает информационное поле. Но дело в том, что в литературе, в отличие от точных наук, именно человеческий талант рождает информационное поле, а не ищет и не открывает уже объективно существующее. Талантливый писатель может дать больше, чем просто информация, уже самим фактом своего существования и видения мира. Поэтому дар предвидения, без которого литературный дар немыслим в принципе, дает не просто формальные знания, а те, которые всегда выше человеческого понимания сегодняшнего дня. И если предположить, что талант — язык, которым Бог разговаривает с людьми, — Чехов не ошибался. Работая над «Степью» и выполнив Божью работу, Чехов ошибся только в своем личном, человеческом определении будущего России. Но разве сопоставима эта ошибка и то, что было предсказано им в «Степи»?

 

Теория и практика революции

 

Знание — не всегда основа цивилизации, потому что первые, действительно толковые географические карты придумали варвары во время жестоких допросов пленных римских солдат на пути в Рим.

Уже давно не секрет (и особенно сейчас), что для того, чтобы совершить революцию, нужна бешенная энергетика. Украинский майдан 2014 года — тому подтверждение. К сожалению, российская революционная энергетика 1917 года осталась только в книгах.

8 сентября 1914 года Александр Блок написал строки, посвященные Зинаиде Гиппиус:

Рожденные в года глухие

Пути не помнят своего.

Мы — дети страшных лет России —

Забыть не в силах ничего.

Испепеляющие годы!

Безумья ль в вас, надежды ль весть?

От дней войны, от дней свободы —

Кровавый отсвет в лицах есть…

В свое время сама Гиппиус (1902 год) посвятила двенадцать строк А. Карташову:

О вере

Великий грех желать возврата

Неясной веры детских дней.

Нам не страшна ее утрата,

Не жаль пройденных ступеней.

 

Мечтать ли нам о повтореньях?

Иной мы жаждем высоты.

Для нас — в слияньях и сплетеньях

Есть откровенья простоты.

 

Отдайся новым созерцаньям,

О том, что было — не грусти,

И к вере истинной — со знаньем —

Ищи бесстрашного пути.

Ответ на строчки Гиппиус можно найти в конце блоковского «Рожденные в года глухие…». По мнению поэта, поиск «веры со знанием» и «бесстрашный путь» кончаются так:

…Есть немота — то гул набата

Заставил заградить уста.

В сердцах, восторженных когда-то,

Есть роковая пустота.

И пусть над нашим смертным ложем

Взовьется с криком воронье, —

Те, кто достойней, Боже, Боже,

Да узрят Царствие Твое!

Блоковский набат — безусловно, знак (или крик) беды. Но почему он «заграждает уста» человека? И почему в его, когда-то восторженном сердце «роковая пустота»? «Смертное ложе» тоже не добавляет оптимизма, хотя Блок и говорит о «достойных, которые узрят Царствие Твое». Может быть, Бок знал — и верил — в простую истину: «Революция, как Сатурн, пожирает своих детей... Берегитесь, боги жаждут!», приписываемую то Дантону, то Демулену или даже Верньо?

Нет, Блок просто предвидел будущее. Правда, в учебнике советской литературы написали бы, мол, Гиппиус звала, а Блок поддакивал, но сомневался. Но тогда кто из них существовал? По Рене Декарту, только Блок. Революция, как и любая война, начинается с яркой вспышки, а заканчивается пепелищем. И хорошо, если на нем останется хотя бы одна теплая голландская печка.

 

Дорога в «Степи»

 

Знание — столь драгоценная вещь, что его не зазорно добывать из любого источника.

Фома Аквинский

 

Сюжет чеховской повести «Степь» удивительно прост — купец и священник едут продавать шерсть и берут с собой мальчика Егорушку, чтобы он продолжил учебу в другом городе. Но поскольку мы говорим о революции и необходимой ей человеческой энергетике, на героев повести стоит взглянуть так, как смотрит наблюдатель через инфракрасный видоискатель: все, что дышит энергией, станет другого цвета, а то, что лишено ее, — сольется с естественным фоном.

Героев, переполненных энергией, в повести трое: мальчик Егорушка, брат трактирщика Моисея Моисеевича Соломон и уже упомянутый выше извозчик Дымов. Энергетику остальных людей можно назвать обычной или природной, это энергетика сытых и самодовольных особей. Например, сопровождающий Егорушку «N-ский купец Иван Иваныч Кузьмичев… о чем-то сосредоточенно думал и встряхивал головою, чтобы прогнать дремоту; на лице его привычная деловая сухость боролась с благодушием человека, только что простившегося с родней и хорошо выпившего…» А о. Христофора Чехов в приведенном выше отрывке письма называет попросту «глупеньким». «Отец Христофор Сирийский, настоятель N-ской Николаевской церкви… влажными глазками удивленно глядел на мир божий и улыбался так широко, что, казалось, улыбка захватывала даже поля цилиндра; лицо его было красно и имело озябший вид».

В описаниях, сопровождающих Егорушку купца и священника определенно есть что-то общее. И даже когда, казалось бы, Чехов говорит о том, в чем и чем не похожи эти два человека, в тексте прослеживаются четкие фоновые нотки, подчеркивающие именно одинаковость купца и священника, причем такие, словно автор описывает две стороны одной монеты.

Вот путешественники отдыхают на дневном привале.

«…Кузьмичев всегда, даже во сне и за молитвой в церкви, когда пели “Иже херувимы”, думал о своих делах, ни на минуту не мог забыть о них, и теперь, вероятно, ему снились тюки с шерстью, подводы, цены, Варламов... Отец же Христофор, человек мягкий, легкомысленный и смешливый, во всю свою жизнь не знал ни одного такого дела, которое, как удав, могло бы сковать его душу. Во всех многочисленных делах, за которые он брался на своем веку, его прельщало не столько само дело, сколько суета и общение с людьми, присущие всякому предприятию. Так, в настоящей поездке его интересовали не столько шерсть, Варламов и цены, сколько длинный путь, дорожные разговоры, спанье под бричкой, еда не вовремя...»

Это суета. Если у Кузьмичева она — просто деловая, то у отца Христофора — та, которая сопряжена с деловой и еще с человеческим общением. Но любая суета начисто лишена высшей человеческой энергетики, а значит, и свободы. Жизнь Кузьмичева и отца Христофора течет как Волга, и она может влиться только в Каспийское море. Как бы ни была огромна Степь, дорога о. Христофора и купца Кузьмичева идет из пункта «А» в пункт «Б» со строго определенной целью — продать подороже шерсть.

На секунду прервусь. Кстати, «слово грех — перевод греческого слова αμαρτια, которое буквально означает промах или непопадание в цель. Грех и есть несоответствие человека цели своего существования, неправильное осуществление человеческой природы…» (сайт Azbyka.ru).

Значит, отсутствие свободы воли человека, его внутренняя выхолощенность деловыми заботами или пустое благодушие — грех? С учетом того, что грех рождает смерть, нам стоит поискать ее где-нибудь поблизости…

Снова вернемся к извозчику Дымову.

«…Один из подводчиков, шедших далеко впереди, рванулся с места, побежал в сторону и стал хлестать кнутом по земле. Это был рослый, широкоплечий мужчина лет тридцати, русый, кудрявый и, по-видимому, очень сильный и здоровый. Судя по движениям его плеч и кнута, по жадности, которую выражала его поза, он бил что-то живое. К нему подбежал другой подводчик, низенький и коренастый… разразился басистым кашляющим смехом и закричал:

— Братцы, Дымов змея убил! Ей-богу!

…Кончив хлестать, русый Дымов поднял кнутом с земли и со смехом швырнул к подводам что-то похожее на веревку.

— Это не змея, а уж, — крикнул кто-то…»

Какое живое описание дает Чехов! «…по жадности, которую выражала его поза, он бил что-то живое». Хищная энергетика, точнее не скажешь.

«…Первый подбежал пить Дымов. Он пил со смехом, часто отрываясь от ведра и рассказывая Кирюхе о чем-то смешном, потом поперхнулся и громко, на всю степь, произнес штук пять нехороших слов. Егорушка не понимал значения подобных слов, но что они были дурные, ему было хорошо известно. Он знал об отвращении, которое молчаливо питали к ним его родные и знакомые... Он вспомнил убийство ужа, прислушался к смеху Дымова и почувствовал к этому человеку что-то вроде ненависти…

…Русый, с кудрявой головой, без шапки и с расстегнутой на груди рубахой, Дымов казался красивым и необыкновенно сильным; в каждом его движении виден был озорник и силач, знающий себе цену. Он поводил плечами, подбоченивался, говорил и смеялся громче всех и имел такой вид, как будто собирался поднять одной рукой что-то очень тяжелое и удивить этим весь мир. Его шальной насмешливый взгляд скользил по дороге, по обозу и по небу, ни на чем не останавливался и, казалось, искал, кого бы еще убить от нечего делать и над чем бы посмеяться. По-видимому, он никого не боялся, ничем не стеснял себя и, вероятно, совсем не интересовался мнением Егорушки... А Егорушка уж всей душой ненавидел его русую голову, чистое лицо и силу, с отвращением и страхом слушал его смех и придумывал, какое бы бранное слово сказать ему в отместку…»

Дымова трудно представить без движения. Он — внутренне пуст, и, казалось бы, замри он — его сила превратится в ветер или даже бурю.

На мой взгляд, Егорушка не любит Дымова не только за бранные слова, силу и насмешливый взгляд, а еще чисто интуитивно, как любой из нас «не любит» и пытается обойти стороной гудящую под напряжением трансформаторную будку.

Второй человек, равный по энергетике Дымову, — брат трактирщика Моисея Моисеевича — Соломон.

«Соломон… невысокий молодой еврей, рыжий, с большим птичьим носом и с плешью среди жестких кудрявых волос... Теперь при свете лампочки можно было разглядеть его улыбку; она была очень сложной и выражала много чувств, но преобладающим в ней было одно — явное презрение. Он как будто… ждал подходящей минуты, чтобы уязвить насмешкой и покатиться со смеху. Его длинный нос, жирные губы и хитрые выпученные глаза, казалось, были напряжены от желания расхохотаться… Сделав около стола свое дело, он пошел в сторону и, скрестив на груди руки, выставив вперед одну ногу, уставился своими насмешливыми глазами на о. Христофора. В его позе было что-то вызывающее, надменное и презрительное и в то же время в высшей степени жалкое и комическое, потому что чем внушительнее становилась его поза, тем ярче выступали на первый план его короткие брючки, куцый пиджак, карикатурный нос и вся его птичья, ощипанная фигурка…»

Если Дымов — весь внешнее движение, то Соломон — его полная противоположность. При его внешней «птичьей ощипанности» и некрасивости («жирные губы, хитрые выпученные глаза») он полностью сосредоточен именно на своем внутреннем мире. Его движения — минимальны и вызваны, как правило, просьбой брата.

Объединяет Соломона и Дымова одно — они оба полностью открыты и для них нет никаких тайн. Соломон говорит о себе, что он лакей у брата, брат — у проезжающих, а те — лакеи у Варламова. Вот и вся, ободранная донельзя, до лакейской «глубины», тайна жизни Соломона.

Это отвратительно?

Безусловно, да. Но давайте вспомним Рене Декарта и его «Я сомневаюсь, значит мыслю; я мыслю, значит существую». Соломон — мыслит, правда, он ни в чем не сомневается. А купец Кузьмичев и о. Христофор? Они не мыслят вообще. И именно поэтому Соломон — даже несмотря на те черные краски, которыми его рисует Чехов, — гораздо умнее своих собеседников. А в силу отсутствия сомнений он энергичнее, сильнее и свободнее спутников Егорушки.

«…Немного погодя Егорушка сквозь полусон слышал, как Соломон голосом глухим и сиплым от душившей его ненависти, картавя и спеша, заговорил об евреях; сначала говорил он правильно, по-русски, потом же впал в тон рассказчиков из еврейского быта и стал говорить, как когда-то в балагане, с утрированным еврейским акцентом.

— Постой... — перебил его о. Христофор. — Если тебе твоя вера не нравится, так ты ее перемени, а смеяться грех; тот последний человек, кто над своей верой глумится.

— Вы ничего не понимаете! — грубо оборвал его Соломон. — Я вам говорю одно, а вы другое...»

Именно другое!.. Соломону не нужна «старая» вера, которую Гиппиус называет детской, ему нужна «вера со знанием». Поэтому Соломон и не отдал брату свои деньги, оставленные отцом, а сжег их. Ему, в его внутренних рассуждениях, нужен (и гораздо важнее!) человек и знания о нем, а не деньги.

Но сделали ли счастливым Соломона его знания?

«Никого он не любит, никого не почитает, никого не боится...» — говорит о нем брат Моисей Моисеич.

На мой взгляд, Соломон очень похож на «пламенного революционера» Льва Давидовича Троцкого. Дайте Соломону кожаную тужурку, пару томов Маркса, маузер (что, впрочем, не обязательно), и в итоге получится комиссар. Как остра, как яростна и свободна энергия Соломона! Он — субъективно честен? Безусловно, да, и до нелепости. Затем и спалил деньги в печке. А когда жег, наверное, думал, что их слишком мало и нужно бы спалить все, чтобы люди не гнули друг перед другом спины.

Есть такая взрывчатка, которая называется «бинарной». Она состоит из двух компонентов, и каждый из них сам по себе абсолютно безвреден. Но если их соединить вместе, получится вещество огромной разрушительной силы.

Извозчик Дымов убил ужика… Мелочь! Но для этого нужно быть свободным от чего-то и без малейшего колебания использовать свою энергию пусть на маленькое, но злое дело. Соломон спалил деньги. Не велик «подвиг», но для этого тоже нужно быть свободным. Меньше чем через тридцать лет найдется сила, которая объединит извозчика и брата трактирщика. И я имею в виду не только российский октябрь 1917 года. Здесь можно снова вспомнить киевский майдан 2014.

Свобода!..

Революция!..

Очищение!..

И разве не были правы те, кто совершал их? Были! Но правы с точки зрения «знаний», полученных через левое плечо от того, кто всегда прячется позади человека. А рядом с революционерами были благодушные и вялые «о. Христофоры» и погрязшие в делах «купцы Кузьмичевы». На одну силу не нашлось другой.

Как написали бы раньше: увы нам! Мы слишком много говорим о «силе права» и, как цивилизованные люди, учимся презирать «право силы». Но, вдумайтесь, упало ли бы пресловутое яблоко на голову Ньютона, если бы его не потянула вниз сила тяготения? По какому закону падало яблоко: под действием силы тяжести — права силы — или по некоей «силе права»?

Наверное, тут нужно вспомнить о разуме человека. Но разум — не отвлеченное понятие, и «голова профессора Доуэля» — человека, состоящего только из головы, — изобретение фантаста Александра Беляева.

«… О. Христофор снял рясу, пояс и кафтан, и Егорушка, взглянув на него, замер от удивления. Он никак не предполагал, что священники носят брюки, а на о. Христофоре были настоящие парусинковые брюки, засунутые в высокие сапоги, и кургузая пестрядинная курточка. Глядя на него, Егорушка нашел, что в этом неподобающем его сану костюме он, со своими длинными волосами и бородой, очень похож на Робинзона Крузе. Разоблачившись, о. Христофор и Кузьмичев легли в тень под бричкой, лицом друг к другу, и закрыли глаза. Дениска, кончив жевать, растянулся на припеке животом вверх и тоже закрыл глаза.

— Поглядывай, чтоб кто коней не увел! — сказал он Егорушке и тотчас же заснул.

Наступила тишина…»

Жаль! Мне почему-то очень жаль, что о. Христофор и в самом деле не был Робинзоном Крузо. Почему? Вот что говорит о себе о. Христофор:

«— М-да... — согласился о. Христофор, задумчиво глядя на стакан. — Мне-то, собственно, нечего Бога гневить, я достиг предела своей жизни, как дай Бог всякому... Живу со своей попадьей потихоньку, кушаю, пью да сплю, на внучат радуюсь да Богу молюсь, а больше мне ничего и не надо. Как сыр в масле катаюсь и знать никого не хочу. Отродясь у меня никакого горя не было, и теперь ежели б, скажем, царь спросил: “Что тебе надобно? Чего хочешь?” Да ничего мне не надобно! Всё у меня есть и всё слава Богу. Счастливей меня во всем городе человека нет…»

А вот отрывок из книги Даниэля Дефо «Робинзон Крузо»:

«…Особенно сильно терзали меня мысли на второй и на третий день моей болезни, и в жару лихорадки, под гнетом жестоких угрызений, из уст моих вырвались слова, похожие на молитву, хотя молитвой их нельзя было назвать. В них не выражалось ни надежд, ни желаний; то был скорее вопль слепого страха и отчаяния. Мысли мои были спутаны, самообличение — беспощадно; страх смерти в моем жалком положении туманил мой ум и леденил душу; и я, в смятении своем, сам не знал, что говорит мой язык. То были скорее бессвязные восклицания в таком роде: “Господи, что я за несчастное существо! Если я расхвораюсь, то, конечно, умру, потому что кто же мне поможет! Боже, что станется со мной?” Из глаз моих полились обильные слезы, и долго потом я не мог вымолвить ни слова…»

 

Графиня Драницкая

 

Что это было, Сережа, за эти полтора года? Сны? Объясни мне. Куда, зачем мы бежали?.. Я хочу все забыть, как будто ничего не было!..

«Бег» Михаил Булгаков

 

Стремительный приезд на постоялый двор графини Драницкой ломает спокойную и полусонную картину. «Впечатление, произведенное приездом графини, было, вероятно, очень сильно, потому что даже Дениска говорил шепотом…» Красавице-графине, как и всем остальным, нужен купец Варламов. Между делом она успевает заметить мальчика.

«…Егорушка протер глаза. Посреди комнаты стояло, действительно, сиятельство в образе молодой, очень красивой и полной женщины в черном платье и в соломенной шляпе… Вдруг, совсем неожиданно, на полвершка от своих глаз, Егорушка увидел черные, бархатные брови, большие карие глаза и выхоленные женские щеки с ямочками, от которых, как лучи от солнца, по всему лицу разливалась улыбка. Чем-то великолепно запахло.

— Какой хорошенький мальчик! — сказала дама. — Чей это? Казимир Михайлович, посмотрите, какая прелесть! Боже мой, он спит! Бутуз ты мой милый...

И дама крепко поцеловала Егорушку в обе щеки, и он улыбнулся и, думая, что спит, закрыл глаза…»

Революция в России — несмотря на чеховское неверие в нее — все-таки совершится, и окажись Егорушка после гражданской войны в далеком Константинополе, что и кого он вспоминал в своих снах? Скорее всего, графиню Драницкую… Ушедшую Россию. Той, которой уже больше никогда не будет.

Здесь любопытно и вот что. Мальчик Егорушка и графиня Драницкая — антагонисты извозчика Дымова и Соломона. Богатырю-извозчику и умному еврею противостоят женщина и мальчик. Трудно сказать, как сложится жизнь первых двух (возможно, Дымов и сопьется, а Соломон угодит в сумасшедший дом, ведь далековато еще до революции), но Чехов, собираясь продолжить «Степь», писал, что «графиня Драницкая живет прескверно…». Виной тому некий Казимир Михайлович, который «здорово обирает ее». Что же касается Егорушки, то Григорович советовал Чехову продолжить «Степь» и «описать семью и в ней 17-летнего юношу, который забирается на чердак и там застреливается… Такой сюжет заключает в себе вопрос дня; возьмите его, не упускайте случая коснуться наболевшей общественной раны; успех громадный ждет Вас с первого же дня появления такой книги» (ГБЛ; Слово, сб. 2, стр. 209).

Удивительно? Да! Тут дело даже не в том, что сейчас никто не вспомнит ту «наболевшую общественную рану», ради которой юнец пустил бы себе пулю в лоб, а в том, что в реальной жизни обязательно появятся новые «Дымовы» и «Соломоны», а вот силы, противостоящие им в «Степи», по самому Чехову, сходят на нет.