И. Смирнов. В штабе подпольной армии

Наши планы

Подпольному боевому отряду советских заключенных в Бухенвальде предстояло осуществить задачи, не предусмотренные ни одним учебником военного искусства. Полем боя должно было стать пространство площадью в половину квадратного километра, обнесенное высоким, трехметровым забором из колючей проволоки, по которой пропущен ток высокого напряжения. Забор крепился на массивных железобетонных столбах. Через каждые 100 метров — трехэтажные вышки, где день и ночь дежурила охрана, вооруженная автоматами, крупнокалиберными пулеметами и фауст-патронами. Метрах в 25 от проволоки шла вторая линия охраны — блиндажи с автоматчиками и пулеметчиками. И, наконец, в 100 метрах от блиндажей патрулировали автоматчики с овчарками. А в середине, в тройном кольце проволоки, бетона и свинца, находились мы, десятки тысяч узников фашизма. Истощенные физически до последней степени, но не сломленные духовно, мы готовили массовое освободительное восстание.

Ядро сопротивления составляли коммунисты, члены партии, закаленной в огне классовых битв, революций. В Бухенвальде томились антифашисты почти из всех стран Европы. Кроме нас, советских людей, особенно много было немцев, [117] поляков, чехов, словаков, югославов и французов. Все они имели свои национальные подпольные организации. Однако в целях конспирации непосредственной связи между военно-политическими организациями разных национальностей не было.

Рис. 16. И. Смирнов

 

Это не значит, что все организации работали совершенно обособленно друг от друга. Их деятельность координировал и направлял общелагерный интернациональный политический центр, в который от русского центра входил Николай Симаков.

В начале 1944 года Симаков поставил на совещании интернационального центра вопрос об усилении подготовки к вооруженному восстанию. Мы считали, что эта работа проводилась недостаточно энергично. Общий центр согласился с нами. От каждой национальности были избраны военные специалисты, которые разработали несколько вариантов выступления. Центр в целом одобрил эти планы.

Первый вариант предусматривал вооруженное выступление в благоприятных условиях, которыми считались или восстание населения Германии против фашистского режима, или приближение фронта, или высадка десанта союзников вблизи лагеря. В этих случаях предполагались следующие действия.

В день, намеченный для восстания, активисты, взяв с собой оружие, выходят на работу за проволоку, если даже прежде их постоянная работа была внутри лагеря. Это перемещение предполагалось сделать путем подмены людей в рабочих командах. После выхода за ворота команды ликвидируют конвой, захватывают склады с оружием и уничтожают гарнизон эсэсовцев.

Если благоприятная обстановка для восстания наступит в то время, когда заключенные будут в лагере, то предполагался [118] прорыв проволочного заграждения, а затем опять-таки захват складов оружия и уничтожение гарнизона войск СС.

Лагерь был разбит на объекты, объекты закреплены за национальными подпольными организациями, а в каждой организации — между отдельными бригадами и ротами. За русскими, как за наиболее активной и боеспособной частью международной организации, были закреплены самые ответственные объекты: казармы СС, гараж и завод «Густлов-верке».

Мы наметили даже захват небольшого учебного аэродрома, находившегося между Бухенвальдом и Эрфуртом. В составе боевых групп были летчики Евгений Кирш, Сергей Кравцов и Чесных. В их задачу входило после захвата аэродрома установить воздушную связь с Советской Армией.

Второй вариант плана предусматривал действия в неблагоприятных для восстания условиях, при прямой угрозе массового уничтожения заключенных. В этом случае намечался прорыв проволоки в ночное время. Выйдя за проволоку, заключенные мелкими группами должны были пробираться в район сосредоточения вблизи чехословацкой границы (в 98 километрах от Бухенвальда), где все группы должны были объединиться и затем действовать в зависимости от обстановки. Разумеется, осуществление второго варианта было сопряжено с большими жертвами, но оно все же давало надежду избежать поголовного истребления.

В соответствии с обоими планами-вариантами составили боевое расписание и схему расположения сил восставших после каждых 15—20 минут боевых действий. Расписание было доведено до командиров боевых групп.

Для выполнения столь сложных задач нужно было прежде всего создать массовую военную организацию.

Отряд формируется

Если в лагере военнопленных Степан Бакланов и Иван Ногаец давно уже создали крепкий подпольный батальон и запаслись кое-каким оружием, то в общем лагере к этой работе по существу еще не приступали. А ведь именно там находилось большинство советских граждан — узников Бухенвальда.

Создание военной организации в общем лагере было поручено Бакию Назирову, Николаю Задумову и Рыкову в [119] январе 1944 года. Я присоединился к ним несколько позже. Главная трудность заключалась в том, что организация должна была быть и массовой и в то же время глубоко законспирированной. Было решено в каждом блоке создать костяк подразделения воинского типа. Для этого в блоке подбирался один человек из проверенных советских патриотов, как правило офицер, и назначался командиром этого подразделения — взвода, роты или батальона, в зависимости от числа русских заключенных. Командиры батальонов назначали командиров рот, а последние — командиров взводов, которые подбирали командиров отделений. Следовательно, каждый член военной организации знал троих-пятерых нижестоящих товарищей и одного начальника, который завербовал его. Так были созданы командные кадры во всех русских блоках. Командирам отделений указывались заключенные, которых они должны были считать своими бойцами, изучать их, проводить с ними политико-воспитательную работу. Но информировать рядовых бойцов о существовании организации было категорически запрещено.

В условиях подполья невозможно было создать стройные, однотипные подразделения. В разных по населенности блоках формировались и разные по численности подразделения. Например, батальон 44-го блока состоял из 500—600 человек, а батальоны 25-го и 30-го блоков насчитывали по 300—400 человек. В смешанных блоках, где жило не более 20—30 русских товарищей, формировались взводы. Все эти подразделения были сведены в бригады. Бригад было три.

«Каменная» бригада. В ее состав входили подразделения, скомплектованные из заключенных, содержавшихся в двухэтажных каменных блоках. Командиром этой бригады назначили Рыкова. Ей было приказано готовиться к прорыву проволочных заграждений на запад от ревира.

«Деревянная» бригада (из заключенных деревянных бараков). Командовал ею подполковник Бакий Назиров. Эта бригада должна была ударить в юго-западном направлении на угловую вышку охраны и взять деревянные запасные ворота.

Бригада малого (карантинного) лагеря. Ею командовал С. С. Швецов. «Малую» бригаду предполагалось держать в резерве. В день восстания она действовала вместе с «деревянной» бригадой.

Летом 1944 года по решению Русского военно-политического центра обе военные организации — военнопленных и [120] общего лагеря — слились в один отряд, командовать которым было поручено мне.

Условия конспирации были настолько суровы, что командиры бригад до начала апреля 1945 года ничего не знали о работе друг друга.

Всего в наш отряд входило, приблизительно около двух тысяч бойцов из пяти тысяч русских заключенных, доживших до освобождения. Во избежание провала мы вовлекали в отряд наиболее проверенных, мужественных людей, готовых в случае необходимости умереть под пытками, но не выдать товарищей.

По национальностям боевые силы подпольщиков Бухенвальда распределялись следующим образом:

 

Всего боевых групп было	178
Из них:
советские заключенные имели	56
чешские	21
югославские	16
польские	9
французские	22
испанские	9
бельгийские	4
итальянские	4
немецкие, австрийские и голландские вместе имели	30
объединенные интернациональные спецгруппы имели	7

 

Эта таблица, составленная немецкими товарищами, дает представление о роли, которую должны были сыграть наши советские дружинники в вооруженном самоосвобождении.

Боевая подготовка

Наша разведывательная служба энергично собирала сведения о воинских частях, находившихся вблизи лагеря, об их численности, вооружении. Изучалась система охраны лагеря частями СС, расположение их казарм и складов оружия, график смены караулов.

Как это делалось? В состав рабочих команд, выходящих за проволоку, мы включали своих людей. Сначала члены центра, потом все старшие и младшие командиры отряда побывали в «глубокой разведке». Не упускали случая пристроить подпольщиков и в команды, разносившие суп и чай по [121] эсэсовским постам. Позаботились и о том, чтобы наши разведчики были в бригаде ассенизаторов, которым разрешалось близко подходить к колючей проволоке, что не дозволялось другим заключенным.

Подготовке к прорыву проволочного заграждения командование уделяло особое внимание. Поэтому были тщательно обследованы все подступы к проволоке, определены точки прорыва и намечен порядок подхода ударных групп. С планом прорыва ознакомили всех исполнителей, причем задачи ставились на месте с указанием точек прорыва. Эсэсовские караульные не раз видели, как заключенный чех-огородник Ян Геш неторопливо шел у самой проволоки в сопровождении заключенного — русского рабочего с ведром и лопатой в руках. Огородник по положению имел право приближаться к забору. Но эсэсовцы не знали, что Геш не только огородник, но и командир чешской бригады, а рабочий — это командир русского боевого отряда Смирнов.

Наш отдел связи выявил схему связи между комендатурой и вышками, между лагерем и Веймаром, а также разузнал, где установлены телефоны.

Сначала разведкой руководил я. Потом это дело было поручено полковнику Кузьме Карцеву. Он систематизировал добытые разведчиками сведения и внес ценные уточнения в вариант плана восстания.

Незадолго до вооруженного выступления Карцев стал начальником штаба русского боевого отряда.

Николай Сахаров и Юрий Жданович изготовляли топографические карты окрестностей лагеря. Они же сделали несколько компасов.

Одновременно шла военная учеба. По рукописным листовкам, издаваемым нами, бойцы освежали в памяти боевой устав пехоты, способы ориентировки на местности, изучали тактику партизанской борьбы.

В блоки поочередно доставлялись для изучения образцы оружия: немецкая винтовка, пистолет, ручная граната, бутылки с горючим. Изучение материальной части оружия было сопряжено, конечно, с немалым риском. Тут уж нельзя было применить оправдавший себя метод «цепочки», когда из рук в руки передавались сводки Информбюро или военные уставы. Для изучения оружия надо было собираться группами. Занятия проводились так: после вечерней проверки четыре — шесть человек сходились в умывальне или уборной. Выставляли наблюдателя для предупреждения на случай появления [122] эсэсовцев, двери запирались, и учеба начиналась. Так проводились занятия в 44-м, 25-м и 30-м блоках, где жили наши советские товарищи. В многонациональных блоках это было сложнее, и организация занятий зависела от изобретательности и смекалки командиров подразделений. С течением времени конспирация все более и более нарушалась. Люди истосковались по оружию. Они горели желанием поскорее рассчитаться с ненавистными гитлеровскими мучителями. Поэтому в 30-м, 25-м и 44-м блоках на занятия стали собираться человек по 10—15. Это, с одной стороны, было, конечно, опасно, но в то же время сплачивало людей, вселяло веру в силу организации.

В 44-м блоке была создана авторота, и ее командир Геннадий Щелоков проводил занятия по автоделу. Авторота готовилась к тому, чтобы использовать бронемашины и грузовики, которые мы должны были захватить в случае успеха восстания.

Огромное значение имела политработа в боевых подразделениях. До 1943 года радиосводки о положении на фронтах получали от немецких антифашистов. С середины 1943 года мы располагали собственным умело спрятанным радиоприемником. Наш политотдел по цепочке сообщал бойцам вести с Родины и сводки Совинформбюро. Связь с Родиной, хоть и односторонняя, воодушевляла людей, они чувствовали себя не обреченными страдальцами, а солдатами победоносной Советской Армии, гражданами великой страны.

Регулярно отмечались все даты и годовщины, дорогие сердцу советского человека: 1 мая, 7 ноября, Ленинские дни, День Советской Армии. К каждому революционному празднику Сергей Котов и Степан Бердников составляли тезисы для беседчиков. Тезисы утверждались центром, а затем агитаторы несли большевистское слово в массы заключенных. Наиболее политически подготовленные советские товарищи выступали через переводчика в иностранных антифашистских организациях. Устраивались подпольные концерты самодеятельности.

Литературно-художественными монтажами и постановками особенно отличались товарищи из лагеря военнопленных. Помню, как 23 февраля 1944 года они зажгли нас всех инсценировкой «Потомки Чапаева», посвященной боям под Гжатском.

К февралю 1945 года наш боевой отряд был готов выступить по любому из двух планов восстания. [123]

 

А. Лысенко. Говорит Москва!

Пять ночей

Злобная геббельсовская пропаганда лилась в Бухенвальд потоком. Вести из внешнего мира поступали в чудовищно искаженном виде. Несмотря на старания группы высокоидейных, образованных и волевых товарищей, многие заключенные в первые два года плена были охвачены настроениями безысходности и обреченности.

Для того чтобы успешно бороться за души людей, подпольный актив должен был противопоставить геббельсовской брехне правду о том, что происходит в мире, на фронтах войны и, конечно, на родной земле. Полная оторванность от любимой Советской Родины особенно угнетающе действовала на узников.

Идея создания радиоприемника давно занимала подпольщиков. Непосредственным толчком к началу работы над приемником послужил случайный разговор между советским военнопленным Львом Драпкиным (в лагере он был известен под псевдонимом Леонид Кравченко) и старым немецким коммунистом Германом Краузе, капо котельной. Драпкин работал в команде электриков и иногда приходил в котельную по делу. Постепенно Краузе убедился, что Драпкин не только толковый электромонтер, но и мужественный советский патриот. И вот, проникнувшись доверием к Драпкину, Краузе [124] сообщил однажды ему, что Красная Армия перешла в наступление под Москвой. На вопрос Драпкина, точны ли эти сведения, Краузе ответил, что информацию он получает от своих немецких товарищей, которые слушают Московское радио.

Вот тут-то у Драпкина и зародилась мысль собрать приемник для нужд советских людей — узников Бухенвальда.

Он отправился к Николаю Симакову, с которым до плена служил в одной пограничной части и был связан узами фронтовой дружбы, и поделился своими соображениями. Симаков поддержал эту идею.

Начинать, естественно, следовало со схемы. Нам нужен был радиоприемник, простейший по устройству и в то же время достаточно мощный, чтобы слушать Москву. Как я, так и Драпкин весьма слабо разбирались в радиотехнике. Стало ясно, что без помощи специалиста нам не обойтись. А где его найдешь?

В электромастерской, где мы с Драпкиным работали, был отгорожен утолок, в котором немец-политзаключенный Рейнольд Лохманн чинил радиоприемники эсэсовской охраны.

Я решил разыграть из себя дурачка перед Лохманном. Удивляясь такому «чуду», как передача музыки и человеческой речи без проводов, я высказал предположение, что здесь без нечистой силы не обходится. Добродушно посмеиваясь, Лохманн взял лист бумаги и карандаш и принялся чертить на бумаге схему приемника.

Я ахал от удивления, переспрашивал и осторожно направлял Лохманна, чтобы он составил схему однолампового приемника (извини меня, Рейнольд, за этот спектакль, но тогда сама обстановка требовала хитрости). К вечеру я располагал подробной схемой.

Остановка за деталями. Часть достал Драпкин через второго капо электромастерской Ганса Леманна, часть я «позаимствовал» у Лохманна без его ведома. Не хватало только основной детали — радиолампы «VU-2».

На верхней полке электромастерской стояли в ожидании ремонта принадлежащие охранникам приемники. Драпкин, как будто для дела, забросил туда конец провода. Минут через десять он полез наверх — «отцеплять провод». Повозившись немного, он спустился с проводом в руке и с лампой в кармане. Увы, лампа оказалась неподходящей.

Тянулись нудные дни, а заветной лампы у Лохманна не появлялось. Помог нашему горю офицер-эсэсовец. [125]

Эсэсовец принес радиоприемник, поставил его на верстак и, процедив: «Чинить», вышел. Приемник был без задней крышки, и я заглянул внутрь. Там поблескивала одна-единственная лампа с золотыми «VU-2». В горле сразу пересохло. Лохманн отвернулся, занявшись какой-то другой работой. Раз-два — и лампа в кармане.

 

Рис. 17. А. Лысенко

 

Сейчас же я передал драгоценную добычу Драпкину, попросив, чтобы он ее пока далеко не уносил. Я не хотел подводить Лохманна и в случае каких-либо осложнений намеревался вернуть ему лампу.

Однако все сошло гладко. Рейнольд осмотрел приемник, крепко выругался по адресу его владельца, пробормотав, что теперь придется из-за отсутствия лампы переделывать всю схему, и принялся за ремонт. На другой день довольный эсэсовец унес отремонтированный приемник. Лампа наша!

На следующую ночь в каморке Краузе (он жил при котельной) мы начали собирать приемник.

После отбоя, когда барак погрузился в тяжелый сон, мы с Драпкиным отправились к Краузе.

Стоял слякотный, с пронзительными ветрами январь 1943 года. Низкие тяжелые тучи цеплялись за высокие буки. Озаренные слабым красным светом охранных огней, у забора, как призраки, ходили часовые, закутавшись в шинели.

Изредка, рассекая кромешную тьму бухенвальдской ночи, вспыхнет ослепительный луч прожектора на одной из сторожевых вышек, ошалело пошарит по улицам лагеря и погаснет. И все погружается в еще больший мрак. Только над трубой крематория развевается на ветру длинный кровавый язык пламени.

Нам надо по диагонали пересечь весь лагерь. Ощупью пробираемся между бараками, из которых глухо доносятся [126] не то стоны, не то тяжкие вздохи. Главное — не напороться на лагершуца и не попасть под луч прожектора. Заключенных, обнаруженных на улицах лагеря после отбоя, расстреливают.

Послышалось урчание автомобильного мотора. Мы знаем — это крытый брезентом грузовик с затемненными фарами, который курсирует между «хитрым домиком» и крематорием. Он оставляет за собой на асфальте красную дорожку шириной с ладонь. К утру дорожка станет коричневой, и заключенные, идущие на аппель, будут переступать через нее, затаив дыхание...

Наверное, Драпкин думает о том же, что и я. Но мы все равно не повернем обратно. Прибавляем шаг и через пять минут входим к Краузе. Он ждет нас...

Работа двигалась быстро. Большую помощь в изготовлении деталей оказывал нам замечательный умелец Вячеслав Железняк. В три часа ночи мы возвращались в свой барак. Уходить и приходить надо было так, чтобы никто не заметил нашего отсутствия. Час на сон, подъем, аппель и на работу.

Так прошли пять ночей. Наконец приемник собран.

Включаю. Тихо. Потом стал нарастать шум. Все громче и громче. Кручу ручку настройки. Шум не прекращается. Ничего похожего на человеческую речь или музыку. Приемник не «говорит». Раз не говорит, значит, неправильно собран. А в чем ошибка, не знаем.

Только теперь мы почувствовали, как чертовски устали за эти пять суток, как безумно хочется спать и есть. Качаясь от усталости, еле добрались до своего блока. «Надо искать настоящего радиста» — это была единственная фраза, которую произнес Драпкин по дороге.

Рабочее место электрика

В конце февраля Драпкин сообщил, что нашел радиста, француза.

— Пойдем, познакомлю тебя с Жюльеном, — сказал Лев. — Он у меня в подвале котельной.

Прихожу. В углу, отгороженном куском рваного брезента, где Драпкин оборудовал свое рабочее место для ремонта электродвигателей, сидел опухший от голода француз. Он представился: «Жюльен» — и, пожимая руку, улыбнулся. Вероятно, [127] он хотел, чтобы улыбка была приятной, но трудно было без боли в сердце смотреть на его лицо.

Объяснялись мы с ним на русско-франко-немецком «языке» и на пальцах. Тем не менее быстро поняли и то, что он до войны работал главным инженером парижского радиозавода, и какие материалы ему нужны для монтажа приемника.

Ежедневно мы с Драпкиным отдавали Жюльену по половине своего скудного пайка. Драпкин устроил для Жюльена потайное убежище. В котельной в куче угля он вырыл яму, которая сверху накрывалась деревянным щитом. Для «полного удобства» Драпкин провел туда свет.

Детали для приемника раздобывали всеми правдами и неправдами. Кое-что изготовил своими золотыми руками Вячеслав Железняк. Лампу взяли от первого приемника. А для того чтобы раздобыть сопротивления, Драпкину пришлось пойти на довольно рискованную операцию.

Эсэсовец — шеф электромастерской заставил заключенного радиста набрать для него коробочку сопротивлений. Все знали для чего — фашист продавал их в Веймаре. Драпкин заметил приготовленную для эсэсовца коробочку. Он сходил за длинной железной трубой и втащил ее в мастерскую, якобы для нарезки. По дороге «случайно» ударил трубой по бутыли с соляной кислотой, стоявшей у дверей. Все находившиеся в мастерской, в том числе и шеф-эсэсовец, услышав звон стекла, подбежали к месту происшествия. Воспользовавшись общим замешательством, Драпкин быстрым движением перекинул нужную коробочку на противоположный конец рабочего стола, где стояло множество таких же на вид коробочек. Эсэсовец разбушевался из-за «неаккуратности» Драпкина, отпустил ему пару пощечин, заставил засыпать кислоту опилками и все вынести. Политзаключенный Руди, которого нацисты ценили как хорошего специалиста, объяснил шефу, что произошла чистая случайность, а вообще-то этот русский очень старательный паренек.

Шеф поискал на захламленном столе свою коробочку и, решив не утруждать себя дальнейшими поисками, приказал радисту набрать еще одну. Убедившись, что все кончилось благополучно, Драпкин на следующий день забрал добытые с таким риском детали.

Приемник собирали, чтобы слушать только Москву. Однако по просьбе Жюльена, знавшего английский язык, разрешили ему изготовить еще одну катушку для приема Би-би-си. [128]

Наконец приемник собран. Жюльен вылез из своей берлоги. Испытания состоялись там же, в котельной.

Жюльен вставляет катушку Би-би-си. Одевает наушники и вдруг судорожно прижимает их к ушам, глаза его горят, нас тоже лихорадит. Не надо ни о чем спрашивать Жюльена. Все ясно и так. Приемник работает! Неужели вот сейчас, сию минуту услышим Москву, голос которой не слышали вот уже два года?!

В это время в котельную входит офицер СС.

Тщетно Драпкин теребит Жюльена за рукав, чтобы предупредить его о смертельной опасности. Куда там! Тот даже глаз не поднимает, весь обратившись в слух. Эсэсовец приближается. Тогда Драпкин решительно срывает с головы Жюльена наушники и вместе с включенным приемником сует под верстак. Жюльен хочет что-то сказать, тянется за приемником, но так и остается с открытым ртом и округлившимися глазами, когда замечает спину проходящего эсэсовца.

Офицер ушел. Жюльен умоляет дать ему дослушать Лондон. Довольно, Жюльен! Надо вести себя осторожнее и разумнее.

Вставляем катушку «Москва». Минуту слушает Драпкин и, сияющий, торопливо передает мне один наушник. Прикладываю к уху и... бог ты мой! Потемнело в глазах, шатаясь отодвинулись и исчезли закопченные стены подвала. На чистом русском языке, бесконечно родном, суровом и вместе с тем до слез нежном, говорит Москва! «...штурмом взяли Ржев. Освобождены десятки населенных пунктов».

Такого глубокого счастья, такого прилива сил и жажды борьбы с нацистской чумой, такой радости, какую я испытал в тот серый, по-бухенвальдски тяжелый день, я не испытывал никогда в жизни. Да благословит небо во веки веков Александра Попова!

Последние слова диктора: «Смерть немецким оккупантам!» — глубоко проникли в душу.

Вечером в бараке № 1 из разных мест то тихо, то громко доносилось: «Смерть немецким оккупантам!» Не знаю — мои ли полные ликования глаза виноваты, но мне казалось, что в тот вечер в бараке № 1 измученные лица военнопленных сияли счастьем.

Теперь надо решить новую задачу — найти удобное и надежное место для хранения приемника. Лев Драпкин и здесь проявил свои способности. При каменном бараке № 50 был маленький крематорий, где сжигали трупы подопытных [129] животных: кроликов и морских свинок. Заведовал крематорием немец-коммунист Христя. Договорились с Христей о том, что Драпкин в этом крематории организует свое рабочее место для ремонта электрической медицинской аппаратуры и прочих электроприборов.

Но для проверки отремонтированных приборов нужен контрольный электрощит. В этом-то и заключалась вся «соль» идеи Драпкина. Замерили толщину стены и над верстаком выдолбили нишу. В нишу вставили приемник, а сверху на болтах закрепили контрольный электрощит — заподлицо со стенкой, так что просмотр с боков был невозможен. Теперь стоило только повернуть тонкой отверткой центральный винт одной из штепсельных розеток (разумеется, специально переделанной для этой цели), и радиоприемник включался. В то же время щит был всегда под напряжением и выполнял свое прямое назначение. В случае же опасности приемник можно было быстро сжечь в крематории.

Итак связь с Родиной есть. Мы слышим тебя, далекая, родная Москва!

Это было в марте 1943 года.

Первую запись сводки Советского информбюро Драпкин вручил Степану Бакланову. А дальше разыгрались события, которых не мог предвидеть ни я, ни Драпкин.

Ганс Леманн, второй капо электромастерской, знал, что мы работаем над созданием приемника, но почему-то не верил в успех нашего предприятия. Когда Леманн услышал, что приемник собран и работает, он не поверил и попросил показать. Его провели в крематорий пятидесятого блока и дали послушать Би-би-си. Леманн побледнел, достал портсигар, с трудом зажег прыгающую во рту сигарету и ушел, не сказав ни слова.

А вечером после работы, едва мы с Драпкиным ступили за колючую проволоку, отделявшую бараки военнопленных от общего лагеря, нас встретил Степан Бакланов.

Бакланов. Приказываю сдать приемник.

Я. Ты что, Степан:

Бакланов. Это решение интернационального центра.

Драпкин. Только через мой труп.

Подошел Николай Симаков. До этого он издали наблюдал за нами.

Симаков. Приемник надо сдать.

Драпкин. Ни за что.

Симаков. Интернациональный центр считает, что не исключена возможность провала, который повлечет за собой [130] тяжелые жертвы. Эсэсовцы могут обнаружить исчезновение радиодеталей.

Драпкин. Я догадываюсь, от кого исходят эти опасения. Передайте немецким товарищам, что приемник отлично замаскирован, провала быть не может.

Симаков. Вопрос обсуждению не подлежит. Приемник должен быть сдан.

Только на четвертый день, обмякший, погрустневший, Драпкин согласился расстаться с приемником и отдать его на уничтожение.

Чудесное ведро

Наступило знойное лето 1943 года. Заключенные пухли от голода. Пришел очередной транспорт обреченных. Перед ними широко распахнулись ворота с надписью: «Каждому свое». Одних без остановки направляли в «хитрый домик», других в баню на санобработку. Значит, эти пока будут жить, если вообще слово «жизнь» применимо к прозябанию в фашистском лагере смерти.

Расстрелы, вспрыскивание яда и керосина, «двадцать пять»[14] и «саксонский привет»[15], голод... Вчера кто-то, обезумев от отчаяния, бросился на электрический забор, сегодня другой, не выдержав, пошел на постового и получил желанную пулю в сердце — вот они, бухенвальдские будни.

Приемник необходим, позарез нужна отдушина, через которую в смрадную атмосферу Бухенвальда ворвутся, как струя свежего воздуха, вести с Родины.

Драпкин снова идет к Бакланову и Симакову. Те благословляют. Но Жюльена уже нет, он выбыл в другой лагерь, значит, опять предстоит разыскивать опытного радиста, которому можно было бы полностью довериться.

И Драпкин находит такого человека. Это поляк Эдмунд Дамазин. Эдмунд соглашается помочь. В третий раз приходится всевозможными способами «организовывать» детали — лампу, конденсаторы, сопротивления. Некоторые детали доставали через верных ребят на заводе «Густлов-верке».

Чудеса изобретательности проявил Вячеслав Железняк. Приемник должен быть спрятан ото всех и в то же время [131] постоянно находиться при нас, рассуждал Вячеслав. Значит, надо придать ему вид какого-нибудь предмета бытового обихода, допустим ведра для сапожной мази (такие ведра имелись при каждом блоке). Вячеслав достал жестяное ведро и к нему очень точно подогнал вставляющуюся сверху неглубокую крышку, наполненную сапожной мазью. Крышка была закреплена плотно и надежно, вынуть ее можно было только с помощью специального ключа. А внутри помещался приемник, наушники, штепсельная вилка со шнуром и антенна. Ведро основательно помяли и вымазали сапожной мазью, одним словом, придали самый непрезентабельный вид.

Эдмунд Дамазин не подвел — собранный им одноламповый приемник работал превосходно.

«Радио-ведро» хранилось в первом или иногда в седьмом бараке. Ударная бригада — так называли себя подпольщики из лагеря военнопленных — ежедневно получала информацию о положении на фронтах и о событиях на Родине.

Однажды немецкие политзаключенные, работавшие в канцелярии лагеря, предупредили, что через полчаса будет обыск. У нас, радистов, первая мысль — что делать с приемником? Вынести ведро в общий лагерь нельзя — в тридцати метрах торчит сторожевая вышка, часовой может заподозрить неладное. К тому же и поздно. От ворот уже приближается банда нацистов, человек 25—30. Рукава у молодчиков засучены, кобуры расстегнуты.

Эсэсовцы вошли в барак, а мы, заключенные, слоняемся по двору, в одиночку или небольшими группами. Ведро стоит у входа в барак, там, где и положено находиться ведру с сапожной мазью. На вышке уже два часовых — один возится у пулемета, другой пристально наблюдает за нами. Нудно тянутся минуты. Тоскливо на душе. Кому-то из ребят приходит в голову мысль — почистить свои ошметки — время, что ли, хотел скоротать человек или нервы успокоить, пока нацисты делают обыск в бараке. У ведра выстраивается небольшая очередь. Этого еще не хватало!

Ответственным за хранение радиоприемника был Александр Павлов. Он, как тигр, в один прыжок оказался у ведра, сгреб «чистильщиков» своими лапищами, оттеснил их от приемника и побелевшими губами прошептал несколько крепких русских слов.

Ничего не понимая, ребята безропотно отошли от ведра. Сашу Павлова все уважали за его честность и отвагу. [132]

Обыск закончился безрезультатно. Эсэсовцы ушли, почему-то не смазав даже никому по скуле. Исчез с вышки второй часовой, что возился с пулеметом. Его напарник отвернулся и уставился в другую сторону.

Мы вошли в барак. Бог ты мой! Настоящий погром. Бумажные матрацы вспороты, со стен отодраны шпунтовые доски, кое-где вскрыт пол. И все-таки гитлеровские «сверхчеловеки» ушли ни с чем!

Мы и раньше собирались перенести приемник куда-нибудь в другое место, поскольку опасались, что частые визиты к нам Эдмунда Дамазина могут вызвать подозрение у охраны. Обыск показал, что нужно поторапливаться.

Драпкину, как электрику, приходилось бывать на территории свинарника. Он предложил капо свинарника соорудить там небольшую будку для хранения электрооборудования. Капо в свою очередь убедил эсэсовца — шефа свинарника, что такая будка нужна для дела. Свинарник помещался за ревиром. Этот уголок редко посещался заключенными, а еще реже эсэсовцами.

Туда и был перенесен радиоприемник в ведре. Сапожную мазь сменили на солидол.

Ежедневно Драпкин слушал последние известия и передавал сводки Михаилу Левшенкову.

До последних дней существования концлагеря приемник славно служил советским подпольщикам.

И каждый раз с чувством великого счастья, с нежной, чистой и глубокой сыновней любовью к Родине слушали мы голос Москвы.

«Говорит Москва!

От Советского информбюро...

...Вечная славая героям, павшим в борьбе за свободу и независимость нашей Родины! Смерть немецким оккупантам!» [133]