Я был словами друида, ставшего жрецом Йессу Гриста

 

Слова...

Слова тихо ложатся под ноги,

Чтобы застыть единой тропою в студёной ночи.

И снова Древние Боги ступают по этой тропе

На званую трапезу в полночь.

Я вспоминаю слова...

Я вспоминаю слова, о которых ещё не слышал, которые буду потом говорить.

В канун Альбана Весеннего.

Страшно подумать:

Кони врываются брызгом в сознание леса,

И всадники ищут ещё не рождённую дичь.

Хозяин лесов,

Гвин с таинственно-мрачной улыбкой,

Сын Небесного Бога,

Ведёт полунощную армию призрачных душ

Беззвучно,

Как будто немеющий лист осеннего бука

Упал и застыл на земле.

... Слова.

 

 

Блехерис молчал и думал. В какой-то момент он заговорил.

 

– Господин мой Мананнан, – заговорил христианин на родном для него гойдельском наречии, – вот уж мы покинули Аннуин и оказались в Эрине. Земля, дважды давшая мне жизнь, жестока: она давит на память и заставляет говорить о том, что не хотелось бы даже вспоминать. Но твой рассказ заставляет меня надеяться – ты поймёшь меня после того, как я закончу. Потому – о, не гневайся! – повремени с отбытием и выслушай.

 

Мананнан стоял неподвижно, глядел на волны, вдыхал резкий солёный влажный воздух. Блехерис продолжал:

 

– Вот уж Ллейан более не страшно, и она прекратила цепляться за моё плечо, как было, пока мы шли сквозь Аннуин. Я смотрю на неё и вижу в ней отражение той, кого любил больше жизни своей. Она была в тех же годах, когда мы встретились впервые здесь, в землях лагенов.

 

Мой народ – древнее всех людей, чьи потомки обитают днесь в Эрине и Придайне. Мы – Фир Болг, придины, круитни… пикты для римлян, те, на ком они споткнулись в полночной Альбе и укрылись за стеной. Нам были ведомы тайны курганов ещё прежде, чем Дети Неба и Дети Моря схлестнулись за право владеть Эрином, тогда ещё безымянной землей. Друиды из числа нашего племени всегда были лучшими из всех. Их призывы достигали даже недр земных, и сам Нуаду, ставший Ллуддом, замирал в размахе молота своего, чтобы внять нашим словам. Наше волшебство усмиряло дикую поступь морских кобылиц и ярость озёрных драконов. Да что я говорю! Ты и сам всё это прекрасно знаешь. Но – память… память. Память готова в любой момент взломать душу, и только гадкое трёхнедельное пойло всегда возвращало её на дно сущности моей.

 

… Она была дочерью ард-рига Эрина. Точнее, дочерью туата-рига лагенской пятины Эрина. Точнее, дочерью одного из бесчисленных септ-ригов одного из туатов в лагенской пятине Эрина. Но для меня она была единственной бан-ри на всём белом свете…. И она поклонялась Йессу Гристу, как и вся её семья.

 

Я знавал многих друидов, отрекавшихся от богов и принимавших христианское крещение водой ради лучшего положения при дворе, чей риг перешел в веру Христову. Ещё вчера они служили меж священных камней, а сегодня по их приказу эти камни валят наземь и ставят над руинами крест. Такие обычно наспех разучивают псалмы и с разбегу прыгают в рясу христианского священника. Апостол Патрикей, епископ Дафидд и многие другие хорошо знают своё дело, и мнится мне иногда, что нет лучше проводника силы Христовой, чем хитрость. Возможно, я тоже не избежал этого исхода.

 

Ибо моя любимая не могла быть со мной без обручения по христианскому обряду. Чтобы не сойти с ума от такого выбора, я отбыл в Придайн. Поселился у кромки смертного мира, близ дома Керридвен. Молился ей, учился у неё. Придайн кипел и сотрясался от усобиц и нашествий саксов. Восходила звезда нового ард-рига – креп и мужал в своей истовой мощи Артуир мак Бреатан, Артос-Медведь. А Керридвен учила мою душу ведать. Но чем больше ведала моя душа, тем больше осознавал я, что место моё не здесь и новые знания и волшебство не приносят ничего, кроме понимания собственной никчемности.

 

Я знал, что все те три года она, отвечая решительным отказом на просьбы о замужестве, ждёт меня за морем. Море дало мне дорогу, хотя на берегу перед отплытием разыгралась страшная буря – моя госпожа Керридвен не желала отпускать меня, зная, что будет потом. И последним моим волшебством стало то, что века назад сотворил великий Амаргин, друид сыновей Миля Иберийца:

 

Я ветер в море,

Я волна,

На всех просторах

Я вольна…

 

Я стал морем, и море стало мной, и чары великой Керридвен пали. Сила, что помогла мне стать морем, – это сила моей любви к единственной женщине, быть с которой я жаждал всем сердцем. И вся эта сила покинула меня, едва мы сочетались узами супружества у христианского алтаря перед христианским жрецом.

 

… Я умирал, господин мой Мананнан. Я умирал быстро. И умер бы совсем, если бы она не призвала Христа и не отдала свою жизнь вместо моей. Говорят, Христос иногда жалостлив и человеколюбив к тем, кто считает себя его рабами. Воистину никогда не знаешь, где найдёшь, а где утратишь!

 

Хотел ли я уйти вслед за ней, ставя камень на её кургане и высекая на нем фэды Огама? Не передать словами, насколько сильно хотел! Но чего тогда стоила бы её жертва? Та жертва, которой научил её, а ныне и мой бог.

 

… И вот уже много лет я живу за неё. Той жизнью, которой она, возможно, жила бы, будь она мужчиной. Поэтому я и стал христианским священником и полюбил Йессу Гриста, как заповедала любить его она. Я полюбил ту его жертву, о которой учит священная Библия, полюбил жертву, которую, повторяя нашего бога, принесла она, уподобившись ему. И моя жертва – обретя жизнь заново, прожить её, жертвуя и любя. Как умею, как научился. Через боль и одиночество.

 

Лишь вдали от дома боль моя хоть ненамного притупляется, даёт дышать и мыслить. Поэтому всё это время я жил в Придайне, и место у трона Регеда стало мне пристанищем, а забота о дочери рига Мейрхиона, так похожей на мою любимую, – единственной отдушиной. Наверное, господин мой Мананнан, это и есть та неуловимая любовь, которой учат христиане, и она продолжает царить в моей жизни столь причудливым образом.

 

– Что же это за любовь такая… без любви?

 

– А вот какая есть…

 

Блехерис помолчал. Потом спросил:

 

– Ты выполнил обещание, данное Керридвен, – провёл нас сквозь Аннуин. Почему же ты не уходишь?

 

– Я жду Бригитту: если Керридвен не слукавила, и если я верно услышал твои размышления в начале пути, то вы – слишком ценная кладь, чтобы бросать вас на полдороги.

 

 

Я был беседой двух богов

 

Здравствуй, молчаливая любовь,

Я с тобой уж было попрощался,

Ибо выбор мне теперь любой

Может выпасть волею пространства.

 

Я бы рад солгать – и говорить

Ночи напролёт о чём-то странном,

Только это лишь рубцы, не раны,

И не вне, а глубоко внутри.

 

Лето утекает сквозь листву,

Солнце улеглось на даль морскую.

И когда нас поминают всуе,

Мы с тобой ни разу не тоскуем

О былом виденье наяву.

 

Дух жареной рыбы, шедший от костра, где сидели, вкушая пищу, Блехерис и Ллейан, резко прерывался на берегу, у подножия которого, опустив ноги в набегавшие волны, стояли Мананнан и Бригитта. Когда в сумерках они спустились по каменной гряде к влажной песчаной полоске, море поутихло и теперь не мешало их разговору под созревшими на потемневшем небе звездами.

 

– Значит, вот она какая, невестка кумушки Кер, – сказал Бригитта.

 

– Какая есть, – Мананнан вспомнил недавние слова Блехериса и усмехнулся сам себе.

 

– Думаю, далеко не последняя из тех, на кого неожиданно налетает Морвран. А этот друид-расстрига должен пойти с ней?

 

– Наверное, – пожал плечами Мананнан, – потому что, боюсь, она без него и шагу по Эрину не ступит. Он ей что-то вроде наставника, или как там у вас, христиан, оно называется.

 

– Не ёрничай, – деланно насупилась Бригитта, – среди нас двоих, здесь стоящих, христиан уж точно нет.

 

– Я бы поспорил. Ты же у них вроде как святая.

 

– Ну, это… вынужденная мера. Да и вообще я уже лет как десять умерла.

 

– Что, не выдержала этого новомодного безумия?

 

– Дело в другом: сейчас люди дольше не живут. Да и умерла я настолько незаметно, что когда снова через какое-то время объявилась у себя в Килдаре, то одни уже забыли о моей смерти, другие, оказывается, и вовсе о ней не знали, а третьим было настолько всё равно, что я было вконец пожалела – можно было вообще не умирать, продолжая начатое дело без перерыва на мнимое небытие. Хорошо хоть священный дуб Килдара за эти пару зим не спилили, а то с них станется. Поубивала бы – и ничего, что христианская святая!

 

– Ну и ушла бы от них совсем, раз и они такие… невнимательные.

 

– А зачем, ты думаешь, я вообще всё это затеяла?

 

– Без всякого понятия. Но раз уж свиделись, надеюсь на увлекательный рассказ.

 

– Нетрудно поведать. Я, хоть и умерла, но вернулась во плоти. И люди меня видят. Воочию. Некоторые более сообразительные христиане, всё же сопоставив факты с обычными для них сроками жизни, объявили, что я вернулась из рая пасти их стадо дальше.

 

– Стадо?

 

– Очень уместный в данном случае оборот, благо и сами христиане не гнушаются всячески наполнять им свои ритуальные речи. Нормальные же люди смекнули, что к чему, и, видя их любимую…

 

– И весьма скромную.

 

– … богиню собственными глазами, как-то перестали воспринимать христианские проповеди, отойдя от ознакомления с новой верой. Между теми и другими начались было стычки, поэтому пришлось срочно вмешаться и каждой из сторон объяснить то, что ей нужно было услышать. Так что я теперь поистине живее всех живых, и меня питают вера и преданность как наших людей, так и христиан. Чтобы совсем уж перенаправить на себя местных почитателей заморского бога, оградившись при этом от него самого, пришлось даже свой крест придумать. Теперь здешние христиане молятся исключительно перед ним, благо чтобы сплести его из тростника или тонких прутиков, больших умений и времени не надо. Даже влюблённые – ну, ты знаешь, в Эрине что ни вера, то любовь – теперь дарят друг другу крест святой Бригитты. Старый лис Патрикей в своём раю, небось, все облака истоптал от злости. Теперь будет знать, как связываться с богиней полководцев…

 

– А также ворожбы, мудрости, врачевания, поэзии, кузнечного ремесла и рожениц. Бригитта, ты несравненна! И всё-таки зачем тебе это?

 

– Не мне. Нам.

 

– Нам?

 

– Ты не понял, глупый. Нам – Эрину. Ибо Бреатан, я убеждена, уже не спасти. Артуир пытался. У него не вышло. Ибо Артуир, хоть и великий ард-риг, но всё же человек, а не бог. А мы, дети Неба и другие древние, уже давно слоняемся по Придайну как бесправные неприкаянные странники. Нет, Бреатан уже не спасти…

 

– Потому что Йессу Грист забрал у тебя твоих бригантов?

 

– И поэтому тоже. Но не только. Если Эрин знаменит внутренними потрясениями, то Бреатан гремит на весь мир потрясениями внешними, и так будет ещё очень долго. Эрин должен быть сохранён, чтобы не пасть жертвой неравной борьбы с новыми хозяевами Бреатана, которые рано или поздно обязательно придут сюда.

 

– Бриг, христиан становится всё больше, и твоя маленькая месть Йессу Гристу и его плешивому бздуну Патрикею ничего не изменит.

 

– Староверный или христианский, но Эрин должен остаться самим собой.

 

– И как ты рассчитываешь этого добиться?

 

– Лебор*.

 

– Что?

 

– Либра, библис. Как их там ещё называют христиане? Знаки силы, начертанные на телячьей шкуре. На самом деле у них это уже далеко не знаки силы в том виде, как мы привыкли воспринимать. Но, сложенные в слова, они дают силу тем, кто действует именем Йессу Гриста. И скоро они дадут эту силу и нам.

 

– Говорят, когда Рим убил Остров друидов, лысый учёный муж начертал об этом знаки своей скелы**. Скела была сложена во всех подробностях – как резали, как жгли… Стал ли учёный муж умнее после того, как начертал скелу? Стали ли люди Рима умнее от того, что прочитали эту начертанную речь? Не слова рождают мудрость, но мудрость рождает нужные слова.

 

– Сойди с воображаемого гребня волны, Ман, а то ты уже начал вещать, словно какой-то римский брехун. Давай говорить о сути и без лишних красивостей. Эрин не выстоит перед христианством. А значит, христиане сделают всё, чтобы уже дети и внуки нынешних новообращённых позабыли о нас, утратили память своей земли, свою память. Свою, нашу с ними общую силу, которую затем утратим в этом случае и мы. Поэтому память надо сохранить. Совсем скоро книги с занесёнными в них скелами о христианском боге и его святых станут в Эрине обычным явлением. Их будут читать, запоминать и переписывать. На них будут равняться и беречь, как Балор берёг свой единственный глаз. Поэтому у себя в Килдаре я основала – новое для тебя слово – скрипторий, где с десяток писцов заносят в книги, пусть пока и на латыни, скелы о Детях Неба, Детях Моря и многих других. Меня, свою святую, монахи-писцы ослушаться не могут и, чтобы подолгу не забивать себе голову, считают сие действо неким божественным замыслом. Например, искусным подходом к прославлению их бога, чей верный раб Патрикей где-нибудь в конце книги изгоняет из Эрина змей, коих здесь, как ты знаешь, отродясь не водилось. Зачем что-либо объяснять людям, когда они сами себе всё объяснят – и для чего чертить знаками силы наши скелы, и зачем нужен крест святой Бригитты, и, поверь, многое другое.

 

– Умно, Бриг, действительно умно.

 

– Причём мои писцы дали клятву, – довольно усмехнулась Бригитта, – свято хранить тайну нашего скриптория. Думаю, до поры об этом действительно никто не должен знать. Разве что монахи из моей обители в Альбе, которую я там недавно основала. Решила не мудрствовать и окрестила её просто – христианский храм Бригитты. Звучно, правда?

 

– Не то слово, – хохотнул Мананнан. – И там тоже будет этот… скрипторий?

 

– Круитни Альбы – те ещё балагуры. За ними нужен глаз да глаз, и всё новое там следует тщательно выверять, а то и убить могут. Поэтому мне приходится присутствовать одновременно и там, и здесь. Наверное, нужно заканчивать с этим раздвоением – быть христианской святой более чем в одном месте уж очень муторно – и просто ездить самой к себе в гости.

 

– Где же ты была со своими идеями, когда Рим пришел на Остров друидов, Бриг?

 

Бригитта вмиг помрачнела вслед за Мананнаном.

 

– Я держала оборону вместе со своими бригантами. В одиночку, без других богов. Я умирала с каждым убитым воином или воительницей. С каждым брошенным в огонь младенцем. С каждым зарезанным в пылу грабежей стариком. Я столько раз умирала, Ман! И не могла умереть окончательно. Наверное, именно поэтому мне так легко удалось воскреснуть сейчас… Единый Рим поверг нас на колени, и мы долго, очень долго на них стояли вместе с доброй половиной Бреатана. Я превратилась в тень самой себя и даже женщин на сносях не могла благословлять на удачные роды. Дети стали появляться на свет мертвыми. Много, очень много мертвых детей! Бриганты пали духом и надолго отвернулись от меня, не сумевшей их защитить. Обессиленный народ и их обессиленная госпожа, мы долго были врозь. Но потом мы нашли в себе силы, чтобы воспрянуть и начать долгую, тяжелую борьбу. Это было время повсеместных восстаний и набегов на римские каэры. Но Эвраук, Эборакум, этот монстр из тесаного камня посреди прореженного тисового леса, соблазнявший многих моих людей своими бешеными нравами, оставался невредим. Ибо там сидел Бык. Так мы называли местное римское войско из-за его символа. Римляне же называли это войско Девятым испанским легионом. Мы долго готовили похищение этого Быка из Эборакума. Плели интриги, провоцировали дальние гарнизоны. На помощь пришли круинти, Фир Болг с полночной стороны. Их привёл Кернуннос. Рогатый Охотник нашел способ отомстить Риму за вырубленные во множестве леса Придайна. Вместе они заманили Быка в ловушку. Уйдя на полночь, назад Девятый легион не вернулся. Бриганты, мои бриганты ликовали, но ликовали очень тихо – Рим был в зените своей силы и власти. Наши вожди внешне принимали условия Империи, но навсегда поклялись не забывать, кто они есть, и во что бы то ни стало сохранить за собой свою землю. И когда Рим стал терять былую мощь, иссякать прямо на глазах, Эборакум доверили молодому дуксу, благородному сыну Империи – потомственному вледигу бригантов Коэлю, Коэлю Старому, который возродил Старый север. Девочка из его рода сейчас уплетает третий кусок рыбы у костра. Ей нужны силы, чтобы выносить двойню. Много сил. Пусть набирается. Мы уйдем в Килдар с зарей… И я буду следить за тем, чтобы через девять месяцев Ллейан благополучно разродилась двумя маленькими бригантиками, коих доверила мне их бабка Керридвен. Вот такие, Ман, уроки времени.

 

– Только не выучили ни мы, ни люди самый главный, жестокий урок, который преподал нам единый Рим. Старый север превратил себя в клоаку междоусобиц, кои так и не смог окончательно пресечь даже хвалёный Артуир.

 

– Что ж, в чём-то ты и прав. Но подумай, чьей воле мы подчинялись бы, стань мы такими же, как единый Рим? Испытавшие бессилие от нескончаемых потерь, мы тем не менее выжили и остались самими собой. И теперь в помощь нам могут прийти другие. Такие, как эти двое, коих родит Ллейан. Наконец-то я снова приму роды у матери божественных детей! Ты понимаешь, какое это счастье, Ман?

 

– Наверное, не очень, – отшутился тот, – ведь я ни у кого никогда не принимал роды.

 

_____________________________

*ирл. – книга

** ирл. – сказание, песня

 

 

Я был днём нашего рождения

 

Через девять лун Ллейан родила нас.

 

Если вы ещё не забыли, я веду сие повествование, обращая свой ауэн в прошлое, то прошлое, которое пребывает за пределами моей жизни. Я, Мерлин Амброзий. Или Аврелий. Что, впрочем, пока неважно, ибо это дело будущего, куда вскоре после своего рождения я также научился обращать свой ауэн.

 

Итак, сперва на свет появился я. И сразу следом – симпатичное недоразумение женского пола, которое, по странному стечению обстоятельств, в нынешней жизни стало моей сестрой-близнецом. Она буквально вынырнула из материнской утробы, ухватив меня за пятку, – уж не знаю, кто и где нашептал ей в прошлом воплощении, что так можно было…

 

Когда из наших ноздрей и ртов была извлечена слизь и мы тут же принялись истошно орать, перекрывая друг друга, а пуповины наши уже перевязали и перерезали, одна из помощниц Бригитты всё-таки не выдержала и грохнулась в обморок.

 

 – Эка невидаль, – равнодушно заметила Бригитта, ожидая отторжения последней плоти, – неужели никто никогда здесь не видел волосатого человеческого младенца? Или вы, подружки, в человеческом облике пересидели уж, а? Воды этой обморочной! И сходите кто-нибудь за Блехерисом, пока я тут заканчиваю.

 

– За священником? – удивилась одна из помощниц. Их у Бригитты было три, все – из младших Детей Неба. Или, как было модно тогда говорить, из сидов.

 

– Да, за священником. И поторопись! Но поторопись так, чтобы наши монахи не видели крыльев на твоей спине, как в прошлый раз. Иначе точно в бабочку обращу. Или в курицу. Хотя нет, – рассуждала она теперь уже сама с собой, пока руки были заняты сперва роженицей, а затем нами, – в курицу ещё надо заслужить: кормят на убой, и жизнь короткая, а вдруг потом снова сидой станешь и урок не усвоишь? Нет, всё-таки лучше в бабочку – там хотя бы самой пищу искать придётся, без посторонней помощи. И то труд.

 

Когда мы с сестрой родились, то хоть в мир и выплеснулось немало силы, однако не гремел гром, не сверкали молнии, и дождь не тяжелил соломенно-торфяную крышу кельи. Стоял вполне погожий день, и до какого-либо из Праздников Силы было ещё далеко. Что же до погоды, то, видимо, Бригитта решила не привлекать излишнего внимания живущих окрест. Заодно не хотела травмировать ни нашу мать, ни других обитателей монастыря светозвуковым сопровождением. Особенно впечатлительными в Килдаре были, что забавно, не люди, а как раз три сиды-помощницы богини-аббатисы. Двух из них Бригитта звала римскими словами, которые когда-то запомнила. Одну – Флорой, за изнеженность. Другую – Фауной, за неотёсанность. На третью римских слов не хватило, и за смешливый нрав Бригитта кликала её Весёлой Погодой.

 

Когда меня с сестрой поочередно запеленали, богиня по-особенному взглянула на нас, и мы тут же засопели, принявшись смотреть первые в нашей нынешней жизни сны. Спала и Ллейан, измученная далеко не легкими родами, – всё-таки она, юная и хрупкая, носила под сердцем даже не одного, а сразу двоих волшебных детей. Да и зреть меня в том виде, в котором я появился на свет, матери было совершенно необязательно.

 

В это время Фауна привела в чувство Флору, увесисто отшлепав её ладонями по щекам, а Весёлая Погода уже отогнула полог завесы, ведшей внутрь кельи, пропуская вперёд запыхавшегося Блехериса.

 

– А вот и крёстный пожаловал, – отозвалась Бригитта на явление мужчины в женско-детское общество. – Вот что, приятель, нужна твоя помощь.

 

Она поднесла священнику меня и раскрыла пелёнки. Блехерис, увидев ребёнка, покрытого густой мягкой почти кабаньей подпушью, отшатнулся и пару раз перекрестился.

 

– А ещё бывший друид! – усмехнулась Бригитта.

 

– Прости, госпожа, но я впервые вижу нечто подобное.

 

– Неудивительно. В Эрине ещё до Палладия и Патрикея к богам стали относиться пренебрежительно, не в пример былым временам. Посему и не видели вы уже давно нормальных чудес! Итак, к делу. Чтобы ты понимал, он везде такой… пушистый. В этом виде мальчугану две дороги – либо в лес на веки вечные, путников стращать, либо к фоморам. И то, и другое – никак не выход. Поэтому выручай.

 

Блехерис с содроганием снова взглянул на меня, потом с немым вопросом в глазах посмотрел на Бригитту.

 

– Что тебе тут неясно? – богиня уже начала немного раздражаться. – Окрести его по-христиански. Правда, мы в ритуале кое-что поменяем. Во избежание, так сказать… Лохань с чистой водой, быстро! – велела она помощницам, и одна из них ринулась выполнять поручение.

 

– Ммм, госпожа, – Блехерис всё ещё пребывал в полной растерянности, – ты хочешь, чтобы я окрестил этого младенца в веру Христову?

 

– А что тут такого? – Бригитта прекрасно понимала причину замешательства священника, и её это, без сомнения, забавляло. – Тут недавно был у нас монах из Египта, учил новому отшельническому уставу, возмущался, что женщина – аббат в монастыре, ну и так далее. Чуть не прокляла его в сердцах. И монах этот рассказывал, что их римский восточный кесарь Юстиниан повелел отныне крестить всех детей во младенчестве, не дожидаясь, как прежде, вхождения во взрослый возраст. Почему тогда нам нельзя так же?

 

– Но это – внук Керридвен!

 

– Да ну? Христианин страшится мести наших сил? Ваш господь же всемогущ и от всего убережёт – вон, змей Адданк в своё время Патрикея не тронул. Тот ему Христом зубы заговорил и невредим остался. Так вот, Адданк до сих пор приплывает к восходному берегу каждые семь дней, ждёт, чтобы Патрикей явился снова, как и обещал, – сожрать, наконец, хочет. Я – ему: «Адданк, гад ты водный и тупой! Патрикей давно почил в своём бозе, не трать зря время!». А он мне, знаешь, что ответил: «Да мне до дна морского! У меня в запасе вечность, я ещё поприплываю пару веков – вдруг Патрикей вас всех обманул, как меня, и ещё жив?». Ладно, не переживай насчёт ребёнка. Керридвен мне полностью доверяет. Так как ты был друидом, объясню, в чём на самом деле весь вопрос. Щерстянистость мальчонки – наследственность его отца Морврана. А ты сам, небось, знаешь, что в своём истинном облике Морвран страшен даже днём. Сей необычный вид ребёнка – часть нашей общей древней силы. Изгнать её самостоятельно я не в состоянии, потому что не могу пойти против своего же естества. Даже как христианская святая не могу это сделать, ибо Христу не присягала, крещения не принимала и вообще всё, что про меня говорят монахи, это сказки. Никто другой из древних снять эту замечательную щетинку тоже не сможет. А с чарами мучиться мальчику всю жизнь, как его отцу. Наводить постоянно, потом снимать – это, сам понимаешь, не выход, раз можно найти другой. И так как шерсть в этом случае – излишек силы, то христианское крещение, если я права, как раз этот излишек и изгонит. Теперь понятно?

 

– Да, госпожа, но только как мне сделать так, чтобы Дух Божий не вошёл в мальчика во время обряда крещения?

 

– Не переживай, я-то здесь.

 

И Блехерис стал готовиться к обряду.

 

Между тем в келью принесли наполненную водой деревянную лохань. Бригитта взяла её обеими руками и склонилась над прозрачной гладью. Вода пошла рябью, а сама лохань стала расти и менять форму, пока медный Котёл не стукнул внешней стороной дна об пол и не покрылся рельефными изображениями богов. Кажется, это были Дагда, Кернуннос, Огма и кто-то ещё.

 

– Ну, здравствуй, Котёл, – улыбнулась Бригитта. – Давно я не касалась тебя, давно не обращалась за помощью. Спасибо, кумушка-хранительница, что дала подержать сокровище.

 

И за морем улыбнулась в ответ Керридвен, так же обхватившая Котёл обеими руками.

 

– Начинай, Блез, – произнесли обе богини. – Котёл не даст ребенка в обиду.

 

Блехерис прочитал молитву, взял меня, полусонного, на руки.

 

– Дитя, отрекаешься ли ты от сатаны?.. Эм, госпожа, а как же он мне ответит, если он едва родился?

 

Бригитта на мгновение задумалась.

 

– Ну, ты же его крёстный, вот и отвечай за него.

 

– А, ну да… Отрекаюсь! Так, сейчас… Принимаешь ли ты, о дитя, Господа нашего Йессу Гриста как Бога своего единственного?.. А, снова я говорю?.. Принимаю!

 

Блехерис трижды опустил меня в воду Котла со словами:

 

– Крещу тебя в веру Христову во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святого Духа, аминь!

 

Но в третий раз Бригитта соединила под водой свои ладони с ладонями священника и, когда тот отнял руки, извлекла меня обратно, уже гладкого, блестящего от влаги и без единой шерстинки.

 

– Чужим в воду погружён, своим из воды извлечён. Ни слова не проронил, никуда не уходил. Свершилось задуманное, не допущено надуманное. Какой ты был, такой и стал, чужой бог тебя не достал, – произнесла древняя богиня, глядя на меня. – Спасибо тебе, Блехерис, теперь ступай. Ты всё сделал правильно, и мы с Керридвен благодарим тебя.

 

Бригитта снова запеленала меня. Медный Котёл снова стал деревянной лоханью. Флора снова грохнулась в обморок.

 

Блехерис тихо сказал:

 

– Госпожа, я только что совершил святотатство в глазах Бога моего.

 

– Зато помог волшебному ребёнку. А насчёт греха не волнуйся, – она уложила меня рядом с матерью и сестрой, снова повернулась к священнику и подняла подол своего усеянного пятнами крови передника. – Давай, становись на колени. Пока эти законники с материка не стали приплывать сюда табунами и качать местным христианам свои права, я, женщина, вас, мужчин, ещё поисповедую.

 

Блехерис, робея, приблизился и встал перед Бригиттой на колени. Та накрыла его передником и начала:

 

– Значит так, я, Бригитта, дочь Даг… тьфу ты, пропасть ан-дубно! (сиды-помощницы сдавленно захихикали) Я, святая Бригитта, – а что, разве не могу и я тоже сама себя так называть?! – исповедую твои, Блехерис, грехи вольные и невольные… Ну, говори, в чём ты там согрешил! Или мне за тебя всё придумывать?!

 

– Ну, я, это… в общем, сотворил святотатство противоестественное, смешав обряд святого крещения с мерзкой бесовщиной…

 

– Ты, там, внизу, ври да не завирайся. С бесовщиной, тоже мне! Ладно… Отпускаю тебе, Блехерис, раб Христов, этот грех твой невольный… Так, мне это надоело. Два раза «Pater», три раза «Ave», и прощено тебе будет, аминь! Всё, ступай, а то сейчас к нашей спящей красавице пожалует её прекрасный…

 

Морвран действительно принял более-менее подходящий для случая облик, иначе Флора грохнулась бы обморок и в третий раз. Он даже не стал с разбегу в клубах пыли геройски приземляться посреди монастырского двора. Перекинулся из ворона в человека в близлежащей дубраве и, минуя ворота, спокойно вошёл в монастырь и заглянул в келью.

 

– Заходи, мы как раз закончили, – махнула рукой Бригитта.

 

Морвран подошёл к лежавшей на соломенном ложе Ллейан. Она проснулась, увидела его и по-детски душевно улыбнулась. Потом потянулась за нами, и Бригитта передала мою сестру матери, а меня отцу:

 

– Ну что, дети мои, как называть будем?

 

С именем сестры проблем не возникло. Гвенддид и Гвенддид. Мама назвала, отец неопределённо кивнул и полностью переключился на меня. Молчал. Но не мрачно, как обычно, а даже с некоторой долей нежности в глазах.

 

Ллейан было начала:

 

– Пусть будет он Анн…

 

– Нет, – оборвал её Морвран. – Никакой он не подкидыш. У него есть мать и отец. И он не будет расти в человеческой семье.

 

– Но я…

 

– А что, – миротворчески вступила Бригитта, - неплохо звучит: Анн ап Морвран (они говорили на языке Придайна). Ну, или Анн ап Ллейан.

 

В это время я стал ёрзать под пеленками, наверное, почувствовав, что эти трое пока ещё малознакомых взрослых говорят обо мне.

 

– Какой подвижный малыш, – отозвалась на это Бригитта. Ну, прямо Лалойкен! И для имени подойдет!

 

Морвран умоляюще посмотрел на Бригитту, и та замолчала, давая возможность родителям решить самим. Но слово было произнесено, и имя дано. Второе уж по счёту.

 

– Может, Моридунон? – спросила Ллейан Морврана. – Морская Твердыня. Там мы с тобой встретились.

 

– Хм, можно. Но на наш манер. Мирддин.

 

Так и стал я трижды наречённым.