Зеленый – как мышьяк, патина на старых ложках и двери газовых камер

 

Но настоящие неприятности, как всегда, исходили от Арти. Он всегда был завистливым. Он ничего не имел против меня, потому что главной причиной для зависти у него были деньги, а я не зарабатывала ни гроша.

Однако близняшки доводили его до бешенства. После каждого представления Арти клал подбородок на край своего аквариума, обдавая меня градом брызг, и сурово выспрашивал, сколько было продано билетов.

– Сколько? – кричал он.

Но количество было не так уж и важно: тридцать в Оук-Гроуве, триста в Фениксе, тысяча в Канзас-Сити. На самом деле, Арти интересовало другое. Сколько он собрал зрителей по сравнению с близнецами. Если они собирали столько же или больше, Арти впадал в ярость.

В такие дни он иногда опускался на дно аквариума и лежал там с мрачным видом, задерживая дыхание на невероятные несколько минут. Лежал с выпученными глазами, так что век было не видно.

Когда мне было пять лет и я только начала помогать ему после представлений, эта уловка страшно меня пугала.

– Я умру, – бормотал Арти. – Все равно я здесь никому не нужен.

А я рыдала и билась в агонии, когда он опускался на дно, глядя на меня через стекло совершенно пустыми глазами. Я с воплями бежала к папе. Тот хлопал себя по щеке и орал на меня, чтобы я не потворствовала Арти, когда он «разыгрывает примадонну».

В смятении я неслась обратно и кусала себе пальцы от страха, пока Арти не соизволял перевернуться вверх животом и медленно всплыть на поверхность, где мои короткие ручки могли зацепить его крюком на палке и подтащить к бортику. Я разглаживала сморщенную от воды кожу на его лысой голове, целовала в щеки, уши и нос, заливалась слезами и умоляла не умирать, потому что я – пусть и такое никчемное, бесполезное существо – очень-очень его люблю. Наконец Арти моргал, тяжко вздыхал, позволяя мне увидеть, что он все-таки дышит, и орал, чтобы ему подали полотенце.

И все это – из-за нескольких несчастных билетов, когда ему было десять.

Я знала, что Арти не примет Цыпу.

 

Почти рассвет. Представления давно закончились. Лил с папой спят. Близняшки сопят на своей койке. Фортунато – Цыпа – тихонько сопит в колыбельке, его одеяльце подергивается над ним. Однако в дальнем конце фургона двенадцатилетний Артуро сидит, склонившись над столом, и изучает гроссбух с данными о продаже билетов. Я сижу на полу, привалившись спиной к дверце шкафчика. Если Арти рассердится, я быстренько распахну дверцу, заползу внутрь, свернусь там калачиком в темноте, накроюсь старым свитером Лил, натяну на глаза свою шапочку и буду плакать в теплую шерсть. Арти качает головой. Желтый свет отражается бликами от его безволосой головы. Я тихо шмыгаю носом. Он искоса смотрит на меня – быстрый, резкий взгляд. Я глотаю сопли и улыбаюсь ему слабой, дрожащей улыбкой. Он возвращается к записям. Его голос звучит тихо и вкрадчиво:

– Ну, в общем, ты сама знаешь, что я здесь вижу.

Арти не смотрел в мою сторону, но я все равно закивала, чуть не плача. Он глядел на бумаги, разложенные на столе, скорбным, полным сомнений взглядом. Его голос источал приторное сожаление:

– Никто и не ждет, чтобы ты приносила в семью столько же денег, сколько приношу я.

Я покачала головой. Конечно, нет. Это было бы просто смешно.

– И даже, – Арти поджал губы, – сколько приносят близняшки.

Я опустила голову и вздохнула, дрожа всем своим маленьким, никчемным тельцем.

– Ты не виновата, что родилась такой обыкновенной, – продолжил Арти. – Папа взял всю вину на себя.

Он на мгновение замолчал, и я поняла, что он смотрит на меня. Я почувствовала его взгляд на своем горбе.

Я все же расплакалась. Арти этого не замечал. Он указал мне на разницу. Когда я работала зазывалой на его представлениях, билетов продавалось значительно меньше (от 15 до 50 процентов), чем в те дни, когда зазывалой был Ал. Мы оба знали, что Ал доверял мне зазывать публику, только когда мы делали быстрые промежуточные остановки в захолустных, полупустых городках, где люди вообще не спешили расставаться с деньгами ради увеселений, предлагаемых бродячим цирком. И все же в колкостях Арти была некая страшная правда. Указание на мою непростительную вину, хотя Арти и врал мне, будто я ни в чем не виновата.

Потом он грозил мне «заведением», куда меня обязательно отдадут, если я не стану работать над собой.

– Какими бы добрыми и великодушными ни были папа и Лил, у них просто не останется выбора, – говорил он.

Его понимание и сочувствие изливались на меня потоком бритвенных лезвий. Когда Арти описывал «заведение», для меня это было страшнее смерти и змей. Заведение представляло собой нечто среднее между сиротским приютом и скотобойней. И что хуже всего: им управляли только нормальные. Само это слово пугало меня до дрожи. Я плакала, умоляла, и он снисходительно говорил, что, пожалуй, мне можно дать еще один шанс.

 

– Нам вовсе незачем оставлять новых детей, – рассуждал Арти. – Иногда мы их отдаем, иногда они не выживают. – Он впал в свое едкое, поучающее настроение и постоянно поглядывал на меня, выворачивая шею, пока я толкала его коляску сквозь серый рассвет к трейлеру дрессировщицы собак. – Ты не знаешь о тех, кто были до тебя. О тех, кто умерли. Папа с мамой о них не рассказывают, но я помню.

– Я помогаю маме в Яслях, – пробурчала я, со всей силы толкая коляску, буксовавшую в опилках.

Арти фыркнул и покачал головой:

– До меня было трое, потом двое – до близнецов. И еще один – до тебя. Поэтому папа и разрешил ей оставить тебя. Она же только что потеряла ребенка. И очень расстроилась. Если бы он выжил, ты бы тут не осталась. Но она так горюет, когда теряет детей, и папе больно на это смотреть.

Арти пытался уязвить меня, довести до слез, но сейчас меня это не задевало. Я была счастлива, что он со мной разговаривает. В последнее время Арти был мрачным и раздраженным. Он давал представления, ел, спал, читал книги и почти ни с кем не разговаривал, разве что охмурял маму с папой, когда ему было от них что-то нужно.

– А кто был до меня?

Арти закатил глаза.

– Леона, – произнес он, понизив голос. И не просто сказал, а почти простонал, пристально наблюдая за мной.

Я наклонила голову и толкнула коляску вперед. Леона с ее крокодильим хвостом, безусловно, являлась бы гвоздем программы. У нее был бы свой собственный отдельный шатер и афиши, отпечатанные золотой и серебряной краской, светящейся в темноте. Арти задумчиво продолжил:

– Папа возлагал на Леону большие надежды. Хотел выставлять ее в стеклянном аквариуме. Считал, что она останется лысой, но если бы у нее начали расти волосы, то их можно было бы удалять. Он даже подумывал о том, чтобы мы с ней выступали вместе. Вроде как головастики. Разные стадии головастиков.

Он говорил об этом легко, даже весело. Я прекратила толкать коляску и обошла ее, чтобы заглянуть в лицо Арти. Он кивал и моргал, изображая тоску по бедняжке Леоне.

– Тебя, наверное, это пугало, Арти, – усмехнулась я.

Он медленно растянул губы в улыбке. Его гладкий лоб сморщился, брови выгнулись в точности как у папы.

– Бедняжка Леона. Она просто заснула однажды ночью и не проснулась. Мама чуть с ума не сошла, когда нашла ее утром.

Круглая широкая голова Арти исполняла свой танец со змеями, качаясь на шее в притворной скорби, и туго натянутая кожа у него на лице вдруг расслабилась, и я смотрела на него и любила до боли эти тени под острыми скулами, эти широкие пухлые губы.

И мне было страшно. Арти это заметил, прочитал у меня на лице и быстро вернулся к своему образу погонщика с кнутом.

– Вперед, Дживс! – рявкнул он. – К собакам!

Я вновь принялась толкать вязнущую в опилках коляску, крепко стискивая ягодицы, чтобы не испачкать трусы.

 

– Можно мы с Арти погуляем с Соплей? – спросила я.

Из двери фургона ощутимо несло псиной. Видимо, это был перегар миссис Минути. Она тяжело сглотнула и попыталась сфокусировать похмельный взгляд. В ее коротких, торчавших дыбом волосах застрял кусок вчерашнего ужина. Она оттянула ворот ночной рубашки и тихо рыгнула.

– Можно, – кивнула миссис Минути.

Она не стала ворчать, что мы заявились так рано и Сопля – ее лучший пудель. Мы были детьми ее босса, а найти новую дрессировщицу собак не составит труда. Миссис Минути исчезла в глубинах фургона. Арти напряженно смотрел в открытую дверь. Сопля появился в дверном проеме и спрыгнул на землю. Его длинный поводок тянулся к трясущейся руке дрессировщицы. Она вручила мне поводок и велела следить, чтобы пес не бродил сам по себе.

Я привязала поводок к задней стойке коляски Арти и повезла его на пятачок голой земли, располагавшийся за киосками. Сопля бежал вприпрыжку, обнюхивая все, что попадалось ему по пути. За две минуты он десять раз поднял лапу. Когда мы добрались до места, пес слегка упокоился.

– Будь рядом, но не мешай, – велел мне Арти.

Я села на землю и стала смотреть. Арти подозвал Соплю, и глупый пудель подбежал к нему, положил лапу на коляску, навострил уши и завилял помпоном на кончике тощего хвостика.

Арти не говорил мне, что он задумал.

– Арти – укротитель диких зверей, – усмехнулась я себе.

Цирковой лагерь уже потихонечку просыпался. Тут и там хлопали двери фургонов. Раздавались редкие голоса. Механик завел мотор карусели, дал ему потрещать и отключиться.

Арти смотрел прямо в глаза Сопле. Пудель, послушный и готовый услужить, сидел прямо перед ним, наблюдая за его лицом. Арти не моргая смотрел на пса сосредоточенным взглядом, но его лицо было непроницаемо-гладким, словно во сне. Поначалу Сопля радовался, как дурак: доверительно бил хвостом по земле, вертел ушами, улыбался, вывалив язык. Но постепенно пес утратил уверенность, убрал язык и закрыл пасть, вопросительно наклонив уши к Арти. Хвост нервно забился. Потом Сопля вытянул морду вперед, тревожно нюхая воздух, издал тоненький жалобный визг и заерзал задницей по земле. Арти сидел неподвижно, слегка подавшись вперед и скрестив плавники на груди. Пудель не осмелился отвести взгляд от Арти, но принялся беспокойно облизывать нос, встал на секунду, снова сел, подобрав под себя хвост и прижав уши к голове. Затем он заскулил, опустил голову и упал на бок, взвизгнув, словно его пнули.

Арти резко откинулся на спинку кресла-коляски. Он глубоко дышал, закрыв глаза. Сопля попятился и натянул поводок, стараясь выскользнуть из ошейника. Арти выпрямился, открыл глаза и огляделся в поисках пса.

– Сопля! Ко мне! – велел он.

Пес рванулся с поводка и взвился в воздух. Он упал на спину и остался лежать пузом кверху, тихо подвывая. Арти рассмеялся себе под нос и сказал, что можно вести Соплю обратно.

– На почтеннейшей публике тоже можно тренировать мысленный посыл ненависти, – добавил он.

 

Арти никогда не злословил о Цыпе в открытую. Столь очевидная неприязнь сразу насторожила бы папу с мамой. Но я знала. Я общалась с Арти больше всех. Я проводила с ним много времени и много времени – в мыслях о нем. Я любила его.

Втайне я думала, что мама с папой любят Арти, лишь потому что совершенно его не знают. Ифи любила его, потому что он так хотел, и она не могла ему сопротивляться. Элли знала Арти и ни капельки не любила. Она боялась его и ненавидела, поскольку сумела разглядеть его истинную сущность. Я была единственной, кто знал его темные стороны, его горькую злобу и едкую зависть, его болезненные устремления, и все равно продолжала его любить. Также я знала, какой Арти ранимый и хрупкий. Его не волновало, знаю я или нет. Не волновало, люблю я его или нет. Он понимал, что я буду самозабвенно служить ему, даже если он очень сильно меня обидит. Я не была для него соперницей. Не выступала с собственной программой. Я зазывала толпу к нему, а не к себе.

 

Мне поручили присмотреть за Цыпой. Он спал на маминой кровати, и мне надо было дождаться, когда он проснется, поменять ему пеленку, дать яблочный сок и поиграть с ним, пока мама не закончит урок фортепьяно с близняшками.

Но погода была замечательная, окна распахнуты настежь, и рыжеволосые девчонки болтали снаружи, неподалеку от нашего фургона. Я слышала их смех. Они лежали на одеялах, расстеленных на траве, пили газировку и мазались маслом для загара. Ветерок доносил запах кокоса и ланолина.

Мне надо было сидеть внутри и читать, но Пегги начала рассказывать историю мягким голосом, и остальные девчонки притихли. Мне было не слышно, что она говорит. Я вышла наружу, обошла фургон и плюхнулась на траву рядом с их одеялами. Подумала, что если окна открыты, я сразу услышу крик Цыпы, когда он проснется. Я жевала травинку и слушала Пегги.

Она рассказывала о парнишке, совсем молоденьком, лет четырнадцати, и утверждала, что это чистая правда. Он умер ради любви. Это был мальчик из очень бедной семьи. Подрабатывал за гроши и часто пропускал школу, но он был хорошим и добрым. И был влюблен в первую школьную красавицу. Она, разумеется, даже не замечала его. Жила совершенно другой жизнью. Но однажды девочка заболела, и врачи сказали, что это сердце. Врачи сказали, что она умрет, если не пересадить ей новое сердце. В школе все знали, что девочка ждет донора. Парнишка ходил мрачнее тучи, а потом сказал маме, что готов умереть и отдать свое сердце той девочке. Мама решила, что это просто фигура речи, такое образное выражение. Парень был абсолютно здоровым. Но через несколько дней он вдруг упал замертво. На ровном месте. Мгновенная смерть. Кровоизлияние в мозг, объяснили врачи. И вот что удивительно: его сердце было полностью совместимо с организмом той девочки, и ей его пересадили. И оно прижилось. Теперь она снова живет и радуется жизни с сердцем того бедного мальчика.

Рассказ произвел впечатление на рыжих девчонок. Вики сказала, что это, наверное, жутковато – жить с сердцем того, кто тебя любил. Лиза спросила, не является ли к ней привидение того парнишки.

– Он сто́ит трех таких, как она, – заявила Молли. – С таким-то сердцем!

И тут из окна родительской спальни прямо у меня за спиной раздался оглушительный грохот, будто по стальному листу ударили тяжеленным молотком. Сквозь его отголоски прорвался пронзительный вопль Цыпы.

Я была уже на полдороге к двери, когда рыжие только начали говорить, что, очевидно, мой маленький братик упал с кровати. Пегги и Молли вскочили и бросились следом за мной. К счастью, дверь фургона захлопнулась у меня за спиной, когда я влетела внутрь.

Цыпа лежал на кровати с багровым лицом и вопил во весь голос. Я подбежала к нему и взяла на руки. Он весь дрожал и хватал воздух ртом в перерывах между воплями. Если бы что-нибудь застряло у него в горле, он бы не смог так орать. Я ощупала его пеленку. Может, расстегнулась булавка? Может, она его колет? А потом я увидела Арти.

Он лежал вниз лицом на полу в узком проеме между стеной и кроватью. Лежал и не двигался.

– Оли, с малышом все в порядке? – Молли дергала дверь. – Оли?

Цыпа уже не кричал, а только тихонько икал и хныкал, и я положила его на кровать.

– Арти? – прошептала я.

Он молчал. И не двигался. На кровати валялась большая подушка с серым влажным пятном посередине. Когда я в последний раз заходила в спальню, эта подушка аккуратно лежала в изголовье. Цыпа мог сдвинуть ее во сне, но мне почему-то вспомнился рассказ Арти о Леоне, девочке-ящерице. Я все поняла. Арти пытался задушить Цыпу. Я наклонилась к нему:

– Арти?

Его голова была невероятно тяжелой, плавники – вялыми и безвольными. Мама с папой не должны ничего узнать. Я схватила Арти за задние плавники и волоком потащила из спальни в общую комнату.

– Оли? У вас все в порядке? – окликнула Пегги снаружи.

– С малышом все в порядке? – крикнула Молли.

Цыпа икал на кровати в спальне. Иногда громко всхлипывал. Арти не шевелился. Я повернула его голову набок, чтобы видеть лицо. Глаза были закрыты. Огромный синяк у него на лбу уже наливался лиловым. Я сделала глубокий вдох и побежала к двери. Рыжие девчонки таращились на меня сквозь сетчатый экран.

– С Цыпой все хорошо… Но Арти…

Я открыла дверь и разрыдалась.

Пока не унялся переполох, я лежала на маминой кровати, свернувшись калачиком рядом с Цыпой. Мне было слышно, как взрослые говорили, что, наверное, Арти вскарабкался на разделочный стол в кухне, упал и ударился головой. Он так и не пришел в сознание, и мама распорядилась, чтобы его срочно несли в папин фургон-лазарет.

Всклокоченный Цыпа сидел рядом со мной и гладил меня по щекам крошечными ручонками. Он запускал пальчики мне в рот и нос, и я наконец слабо ему улыбнулась. Цыпа широко улыбнулся в ответ, показав все свои зубы, которые уже успели прорезаться.

Прямо над нами в металлической стенке виднелась неглубокая вмятина размером с блюдце.

– Ох, Цыпа, – прошептала я.

Вошли близняшки и отобрали у меня малыша.

– Если бы ты была дома, как тебе велели, ничего бы не случилось, – заявила Элли.

– Ты могла бы помочь Арти взять то, за чем он полез, – добавила Ифи.

Я сидела, поджав колени к груди и тупо таращась на близнецов. У меня в животе будто ворочалась зубастая крыса.

Они унесли Цыпу в столовый отсек, чтобы поиграть с ним, а я лежала на большой маминой кровати, пахнущей лавандой, и представляла, как Арти забрался в фургон, никого там не застал, проковылял в спальню и увидел, что Цыпа спит на кровати, а рядом никого нет. Я словно воочию видела, как Арти осторожно берет подушку, прижимает ее к лицу спящего малыша и наваливается сверху всем весом. Но Цыпа проснулся и отшвырнул Арти, как отшвырнул бы игрушку или кусочек банана. Не прикасаясь к нему.

 

Мама осталась с Арти в лазарете, а папа пришел сообщить нам новости.

– Бедняга пришел в себя, и первое, что он сказал: «Мама, папа». Я вздохнул с облегчением, а ваша мама перестала плакать. Он вообще ничего не помнит. У него сотрясение мозга и крошечный перелом черепа, но, слава богу, это не страшно. Он скоро поправится.

Элли пожала плечами. Ифи захлопала в ладоши:

– Я так рада.

Я сплела пальцы на своей острой цыплячьей груди и закрыла глаза. Я была благодарна судьбе за то, что Арти не убился из-за меня и что ему хватило ума «забыть» о случившемся.

Мама с Арти вернулись из лазарета только на следующий день, ближе к вечеру. Все это время мы кормили Цыпу из бутылочки, и он не возражал. А когда через несколько дней мама заметила вмятину на стене, я объяснила, что Цыпа швырнул бутылочку, когда ее не было дома. Мама поцокала языком, но не стала его ругать. Сказала, уже поздно.

– Ругать надо сразу, как только он сделает что-нибудь не так. А сейчас он вообще не поймет, за что я на него накричала.

Арти возлежал на своей койке, а мы все плясали вокруг него. Близняшки обслуживали его, я помогала ходить в туалет, а мама целыми днями готовила деликатесы, чтобы порадовать его вкусненьким. Он был доволен. Он был вежлив и мил. Он улыбался и смеялся над нашими шутками, которыми мы пытались его развлечь.

Какое-то время Арти не мог читать. Перед глазами все плыло, а когда он пытался сосредоточиться, у него начинала болеть голова. Я читала ему вслух, медленно и с запинками, а он постоянно поправлял меня, и ругался, и заставлял перечитывать, и все это тянулось часами. Когда Арти снова смог читать сам, я достаточно бегло уже читала почти любой текст, хотя иногда ставила неправильные ударения на незнакомых словах.

Мама заботилась о Цыпе, выполняя свой родительский долг, однако беспокоилась лишь об Арти. Тряслась над ним и сдувала с него пылинки. Несколько дней мама вообще не выносила Цыпу из спальни. Но однажды вечером принесла его в общую комнату и положила рядом с Арти, чтобы «вы вместе понаблюдали, как мама будет готовить ужин своим милым мальчикам», как сказала она. У меня все внутри оборвалось. Однако Цыпа радостно прильнул к Арти и принялся играть его плавником. Арти моргнул, но не стал убирать плавник.

Я мысленно поклялась сделать Арти властелином мира, чтобы он не завидовал Цыпе.

 

Большой шатер Арти оставался неразложенным на протяжении дюжины переходов. Наши доходы существенно сократились. Папа старательно скрывал от него, сколько денег мы теряли в связи с его недомоганием. Когда папа сидел поздно вечером в столовом отсеке и подсчитывал выручку, Арти спрашивал:

– Как там дела?

Папа вздыхал и отвечал:

– Все хорошо, сынок. Все хорошо. Не забивай себе голову.

После этого Арти несколько дней пребывал в подавленном настроении. В один из таких пасмурных вечеров он произнес со своей койки:

– Думаю, цирк прекрасно обходится без меня, папа. Если я вдруг умру, вам хватит и близнецов.

Отец встал, поднял Арти, усадил его за стол и показал, как упали сборы. Арти снова воодушевился и с того вечера начал просматривать счета вместе с папой.

Лишь через месяц он стал потихоньку возвращаться в воду. Его первое испытательное погружение в аквариум было убийственным. Мы с папой стояли рядом и наблюдали, как Арти нырнул к самому дну. И уже через пару секунд поднялся на поверхность, хватая ртом воздух.

– Мне больно! – крикнул он. – Я не могу задержать дыхание!

Папа был молчалив и угрюм, когда нес Арти обратно в фургон. Я знала, о чем он думает. Что с нами будет, если Арти больше не сможет нырять? После обеда он забрал из складского фургона скамью и набор гантелей, оставшихся после старого силача, и обустроил маленький спортзал на сцене, за аквариумом Арти. Тот стал заниматься и уже через неделю вернулся в воду. Очень скоро Артуро, Водяной мальчик, вновь выступал перед публикой и собирал полный зал.

 

Глава 8

Обучение Цыпы

 

При свете дня развернувшийся цирк кажется незавершенным. Когда идет дождь, цирк превращается в призрак. Хриплая музыка на пустых, неподвижных аттракционах в промокшем, пустынном из-за дождя парке всегда отзывалась нежной тоской в моем сердце. Разноцветная пляска огней в моросящем воздухе отражалась маслянистым мерцанием в лужах.

Я сидела на кассовой стойке у входа в шатер Великолепного Вэла и лениво болтала ногами. Капли дождя не проникали сквозь зеленый навес, но влажный воздух остужал мне лицо. Я наблюдала за нашим тогдашним гиком, который устроился в цирк на лето, блондинистым Джефом, студентом какого-то колледжа на северо-востоке. Он стоял у киоска напротив и заигрывал с рыжеволосой девчонкой, продававшей попкорн.

У меня за спиной, в шатре Великолепного Вэла, папа Ал и укротитель Хорст сидели на раскладных стульях, склонившись над шахматной доской. У Великолепного Вэла был выходной. Кошки Хорста – львы и тигры – вели себя беспокойно и подкашливали от сырости. Их рев доносился из большого стального трейлера, превращаясь в смутное эхо в шуме дождя.

Окурок сигары Ала пролетел над стойкой, мимо моего локтя, и рассыпался красными искрами в луже.

– Если ты играешь задницей, а не мозгами, – произнес Хорст, растягивая слова, – давай сыграем на тигренка, которого я собираюсь приобрести в Новом Орлеане? Если выиграю, ты мне подаришь тигренка на день рождения.

Мне было слышно, как папина спичка чиркнула о ножку стула. Непродолжительное молчание. Табачная вонь от новой сигары.

– Хорст, черт тебя задери! Я уже одарил тебя на дни рождения на сто лет вперед.

Тихий стук фигур, расставляемых на доске, сливался с треньканьем пианино. Близнецы репетировали у себя в шатре. Я пыталась уловить голос Лил, отсчитывающий ритм, но его заглушал шум дождя.

– Скоро у мелкого день рождения, – сказал Хорст.

– Три года исполнится, – пробурчал папа, – и я все еще в недоумении. Постоянно придумываю для него потрясающие номера, а потом понимаю, что мы их не сделаем. Потому что нельзя. Я уже начинаю думать, что этот малыш мне не по силам.

– Хороший мальчик, отзывчивый, добрый, – промолвил Хорст, тщательно подбирая слова. – Хотелось бы мне, чтобы мои кошки были такими же. Послушными, милыми и готовыми угодить.

– Все мои дети милые и послушные! Покажи мне другое цирковое семейство, где были бы такие же славные дети! – Ал не сердился, просто вел себя так, как положено любящему отцу. – Но проблема не в этом, – добавил он.

– Да, – согласился Хорст.

Тихий стук шахматной фигуры о доску, потом – долгая тишина. Джеф, наш юный гик, прекратил обольщать продавщицу и со скучающим видом двинулся прочь от киоска. Рыжеволосая девушка улыбнулась ему вслед и продолжила насаживать яблоки на заостренные палочки, чтобы опустить их в карамель. Она замурлыкала себе под нос какую-то песенку.

 

Я пробиралась сквозь толпу в парке аттракционов, моя голова располагалась на уровне промежности человека нормального среднего роста. Гремела музыка, свет огней ослеплял, тысячи рук потели на тысяче талий. Дети скакали вокруг родителей, носились туда-сюда и выпрашивали угощение. Высокие ноги вышагивали вокруг и замедлялись, приближаясь ко мне. Я просто ходила по парку, пытаясь почувствовать момент, когда из нагрудного кармана моей рубашки попробуют вытащить кошелек. Если я что-то такое чувствовала, то останавливалась и вскидывала руки вверх, чтобы увидел папа. Папа сидел на крыше грузовика с генератором, держа на коленях Цыпу. Потом я шла дальше.

– Господи, что с тобой приключилось? – поинтересовался кривоногий подвыпивший дяденька, наклонившись ко мне.

Я улыбнулась ему и двинулась мимо, ощущая, как внутри все сжимается. Арти и близнецы не разгуливают среди публики. Когда цирк открывается, мои более одаренные сестры и брат прячутся от посторонних глаз. Люди не станут платить за то, на что можно поглазеть даром. Соображения безопасности тоже играли немалую роль. Как говорил папа, «все необычное привлекает внимание злонамеренных обывателей и маньяков с неуравновешенной психикой».

Маленький ребенок заглянул мне в лицо и хотел остановиться, но мать увела его прочь. Порой я чувствую на себе посторонние взгляды со всех сторон, и мне становится страшно от мысли, что среди этих людей есть те, кто смотрит не просто из любопытства. Я понимала, что это просто игра моего воспаленного воображения, привыкла к этому страху и научилась его прогонять. Но иногда я тихонько удерживала его, это пугающее ощущение, что кто-то в толпе у меня за спиной или сбоку: какой-нибудь парень с ружьем в тире или раздраженный потный отец семейства, потративший кучу денег на билеты в парке аттракционов, чтобы хоть ненадолго избавиться от детишек, – кто угодно, любой из них мог смотреть на меня украдкой, как нормальные люди обычно поглядывают на уродцев, смотреть и представлять, как я корчусь в грязи, а мои внутренности вываливаются наружу из огромного аварийного люка, который он собственноручно прорезал для них. Это беспомощное ощущение близкой смерти и боли – совершенно особое чувство. Иногда ты хватаешься за него и ненадолго удерживаешь при себе.

Однажды я рассказала об этом Арти. Он прищурился и заметил, что я льщу себе. Во мне нет ничего особенного настолько, чтобы кому-нибудь захотелось убить меня. Арти был мастером опустить человека и поставить его на место, но его резкий ответ убедил меня только в том, что лично он не намерен меня убивать. Как мы забавно устроены: потенциальная возможность стать мишенью насилия повышает нам самооценку.

В дальнем конце парка аттракционов, у американских горок, мокрый от пота кошелек так и лежал в моем нагрудном кармане. Я поднялась по пандусу ко входу на горки. С другой стороны виднелась крыша грузовика с генератором. Папа сидел на краю, свесив ноги, и подбрасывал Цыпу на коленях. Я помахала ему рукой. Он не заметил меня. Я подождала и помахала еще раз. Теперь папа меня увидел и подозвал к себе. Может, Цыпа попробует снова, на обратном пути. Я спрыгнула вниз и двинулась сквозь толпу и грохот музыки.

Кошелек все еще был у меня в кармане, когда я подошла к генератору. Хорст стоял, прислонившись к переднему бамперу, и наблюдал, как папа пересчитывает банкноты в толстой пачке. Я вынула кошелек и передала его папе.

– Почему у него не получилось? – спросила я.

Папа улыбнулся и подвигал бровями:

– Ты, моя причудка, не заглядывала в кошелек!

Он открыл кошелек и показал его мне. Внутри было пусто. Пачка банкнот в один доллар, лежавшая в кошельке, исчезла.

– Ты ничего не почувствовала? – спросил папа.

Я покачала головой, глядя на Цыпу, одетого в комбинезончик на голое тело, с босыми ногами. Он сидел, обнимая двумя руками блестящую урну с дедушкиным прахом, и сосредоточенно дышал на зеркальный металл, покрывая его туманными влажными пятнышками.

 

Вспоминая об этом теперь, я поражаюсь, почему мы не придумали, как использовать способности Цыпы с умом. Помню, ему было года три или четыре, я помогала ему одеваться и собирала в дорогу сумку: смена одежды и плюшевый медвежонок. Иногда Ал увозил Цыпу куда-то на пару дней. Они ездили только вдвоем.

– Вся прелесть в том, что подобная пара не вызывает вообще никаких подозрений и не привлекает внимания, – объяснял Ал. – Мужчина с маленьким сынишкой смотрится более невинно, чем мужчина под руку с женой. Мужчина с женой могут вместе замыслить и провернуть аферу, а мужчина с маленьким ребенком сразу представляется человеком надежным и положительным. Человеком, у которого есть дела поважнее, чем грабеж средь бела дня.

Это были поездки для карманных краж. Ал облачался в самый скромный из своих костюмов, брал с собой Цыпу, и они ехали на поезде или летели на самолете туда, где их ждали «денежные толпы». Они побывали на многих больших ипподромах, на летних Олимпийских играх. Провели четыре невероятно доходных дня на Всемирной выставке и очень удачную ночь на стоянке у самого крупного в мире казино. Они хорошо поработали в толпе зрителей на боксерском поединке, когда чемпион мира в среднем весе Лобо Уэйнрайт лишился титула непревзойденного короля ринга.

Они брали только наличные. Цыпа «засекал» толстую пачку банкнот и аккуратненько извлекал ее из бумажника, из кармана или из сумки на поясе, так что бумажник оставался на месте нетронутым. Единственная проблема, по словам папы, заключалась в новых банкнотах с характерным хрустом. Впрочем, тихий бумажный хруст в большой толпе не был слышен, и папа с Цыпой быстро научились выбирать самые шумные моменты.

Самый опасный этап: когда деньги покидали свое вместилище и уплывали от прежнего владельца. Цыпа вел их у самого пола, огибая ноги людей и ножки стульев. Никто ничего не заметил, ни разу. Деньги всегда прибывали в аккуратной пачке, сложенные пополам, скользили вверх по ноге Ала, прячась под брючиной, и ныряли в карман, пришитый к подвязке гетры.

Позднее Цыпа мог сразу назвать количество банкнот и их достоинство, но в самом начале, когда еще не умел считать, Алу приходилось ждать, пока они не вернутся в гостиничный номер, где он подсчитывал добычу за день. И подводил общий итог.

Ал знал толк в одежде и манерах, и ему нравилось выбирать цели. Он приводил такой довод: они забирают только наличные, поэтому большого вреда в этом нет.

– Никто не носит с собой больше наличности, чем может позволить себе потерять, – говорил он, улыбаясь нам перед сном, когда мы пили какао. – Если бы мы опустошали банковские счета, это было бы уже ощутимо. Но взять наличность у игрока и кутилы – не значит лишить его средств к существованию. Разве что немного испортить ему один вечер.

В хорошей толпе, в удачный вечер они собирали по десять-двадцать тысяч за несколько часов. Они вели себя осторожно: дешевые места высоко на галерке, цели, сидящие далеко друг от друга, незнакомые друг с другом, и обычно потеря обнаруживалась, когда человек находился уже далеко от того места, где это произошло.

По возвращении Алу было что рассказать, а Цыпа всегда очень радовался, оказавшись дома. Он приезжал уставший, с темными кругами под глазами, и с удовольствием сидел на коленях у всех по очереди.

Мы ненавидели эти папины поездки. Речь, конечно, не о маме, а обо мне, Арти и близнецах. Цирк был нашим единственным миром и папиным миром. Другого мы просто ни знали. Ни разу в жизни никто из нас не ночевал в гостинице, не ел в ресторане и не летал самолетом. Папа же наслаждался всем этим как-то уж чересчур. И каждый из нас в глубине души подозревал, мрачно и злобно, что папа предпочитает всем нам своего нормального ребенка. С Цыпой он был волен поехать куда угодно. Мы же могли жить только в цирке.

Когда Цыпе исполнилось три года, они совершили более двух десятков таких поездок. Папа чувствовал себя светским львом и гражданином мира. Он приобрел несколько щегольских костюмов-троек и иногда надевал костюм даже на представления.

Цыпе было почти четыре года, когда они с папой отправились в один модный курортный город у горного озера, куда ни разу еще не пустили «Фабьюлон Биневски». Мы были для них недостаточно хороши и утонченны. На той неделе там проходил крупный турнир по покеру, а в воскресенье должен был состояться чемпионский боксерский бой. Папа рассчитывал на хороший улов.

Мы стояли в каком-то крошечном городке, где приток публики был постоянным, но не выдающимся.

Пока папа находился в отъезде, я старалась держаться поближе к Арти, хотя он злобствовал больше обычного. После первого представления он плюнул мне в лицо, потому что у близняшек продалось на восемьдесят билетов больше.

Однако его последнее представление в тот день прошло на ура, и когда я пришла помогать ему, он уже вылезал из аквариума. Арти обошел близнецов с большим отрывом, и я ждала, что он спросит о количестве проданных билетов, но его мысли были заняты чем-то другим. Я завернула его в чистое махровое полотенце и помогла сесть в коляску. Я думала, Арти устанет после четырех представлений в день, но он был бодрым.

– Отвези меня к телефонной будке на улице.

Мы выбрались наружу через заднюю дверь и прошли по темной аллее за киосками, окружавшими парк аттракционов. Толпа значительно поредела, но аттракционы еще работали – последние спазмы веселья в летней ночи.

– Тим сегодня дежурный на входе, – сказала я, обращаясь к затылку Арти. – Он пойдет с нами.

Вообще-то нам не разрешалось покидать территорию цирка, но я надеялась, что мы сумеем уговорить охранника.

– Нет! – возразил Арти. – Мы выйдем через служебный вход. Нас никто не увидит. И с нами никто не пойдет.

 

В телефонной будке под уличным фонарем была дверь с двумя створками и изрядно потрепанная телефонная книга, висевшая на цепи. Я сильно разнервничалась, пытаясь вкатить в будку коляску Арти. Мне пришлось трижды оттаскивать ее назад, пока колеса не встали прямо.

– Успокойся, говна-пирога.

– Арти, у меня странное чувство. Как будто у меня есть волосы.

– Это мурашки, жопа ты с ручкой. Ты оказалась в большом, страшном мире, вот тебя и трясет. Давай, соберись. Возьми монетку у меня в кармане.

Монетка была завернута в бумажку.

– Номер – на листочке.

Я вскарабкалась на коляску Арти и принялась рассматривать телефонный аппарат.

– Дай мне трубку.

Он приставил трубку к уху, держа ее плечом, а я с опаской опустила монетку в щель и начала набирать номер.

– Я никогда в жизни не разговаривала по телефону. А ты, Арти?

– Не отвлекайся, внимательно набирай.

Вскоре я услышала в трубке длинные гудки.

 

Через полчаса Арти, растертый мочалкой и порозовевший, лежал на животе на массажном столе. Я налила немного масла ему на шею и стала втирать его в гладкую кожу на голове и вниз – в мускулистые плечи и спину. Арти смотрел в стену широко распахнутыми глазами.

– Кому ты звонил? И зачем? – спросила я.

Его плавники слегка приподнялись, когда он пожал плечами.

– Не твое дело, жопенция. Давай, три сильнее.

 

Недавно мы купили новый фургон, значительно объемнее прежнего. Впервые в жизни у Арти и близнецов появились отдельные комнаты, пусть небольшие, зато свои. Цыпа спал в общей комнате на откидном диванчике. Шкафчик под раковиной на кухне был гораздо просторнее, чем в старом фургоне, и мама покрасила его изнутри в ярко-синий цвет под названием «Синдбад-мореход».

Я думаю, фургон был куплен на деньги, собранные папой в поездках с Цыпой, хотя дела в цирке тоже шли в гору. В каждом городе, где мы давали представления, к папе буквально ломились артисты и циркачи всех мастей, ищущие работу и умоляющие посмотреть, что они умеют.

В новом фургоне Арти п