Твой дракон: уход, кормление и опознание по испражнениям

 

Глава 4

Папины розы

 

В личном деле Олимпии Макгарк в базе данных кадрового отдела Радио-KBNK записано: «Выразительное чтение, четкая дикция, хорошо поставленный голос, умение выступать с микрофоном; прошла обучение у Алоизия Биневски», – как я уверенно и спокойно указала в своем резюме, словно каждый уважающий себе диктор должен знать имя мастера.

Я словно воочию вижу, как папа сидит за микшерным пультом в дальнем конце шатра, поправляет наушники и свирепо глядит на меня, стоящую на сцене на одной ноге перед стареньким ободранным микрофоном. Папа кричал: «Уныло и пресно!» – на мою пятидесятую попытку сказать «Проходите сюда, уважаемые!». Или беспощадно меня передразнивал: «Тра-та-та, тра-та-та!» – если я впадала в монотонный ритм на «Потрясающее откровение из тайных глубин науки».

– Шевели губами, горе мое! – стонал папа. Или: – Хватит изображать мышиный пердеж. Делай посыл.

– Это живой духовой инструмент! Называется голос! А не гребешок, завернутый в вощеную бумажку! Я дал тебе хороший голос, это дар моей любви твоему щупленькому, ни на что не пригодному тельцу, а посему, будь добра, пользуйся им, как должно!

А я ужасно хочу в туалет – кашляю в микрофон, когда уставшее горло саднит, – глаза щиплет от слез, губы и подбородок дрожат от расстройства из-за папиной ярости. Мягкий перезвон фортепьянных струн, Электра – в низком регистре, Ифи – в высоком, и мамин голос считает: «И раз, и два…» У близнецов урок музыки в трейлере. Булькающий гул насосов, фильтрующих воду в стеклянном баке моего брата Арти, Водяного мальчика. И лицо маленького Фортунато, словно затуманенная луна, глядит на меня из темноты на балконе над папиным пультом.

Если же у меня наконец получалось сделать все правильно и пройти все свои реплики от «Подходите, дамы и господа» до «Удивительные и неповторимые причуды природы по цене одного пережаренного хотдога» без единого взрыва ярости от моего нежно любимого папы, он сгребал меня в охапку, сажал к себе на плечо, где я могла ухватиться двумя руками за его роскошную шевелюру, и выносил из полутемного шатра в яркий солнечный свет. Золотистая голова Фортунато мелькала далеко-далеко внизу, и мы проходили вдоль длинного ряда ярмарочных палаток, я смеялась и махала руками рыжеволосым девчонкам, продававшим леденцы на палочках. Беззубый старик – смотритель колеса обозрения и укротитель Хорст молча кивали, выслушав папины распоряжения, и я слышала, чувствовала, как его зычный голос грохочет у меня из-под ног: «Сегодня эта козявочка отлично справилась на занятии».

 

Забавно, что я зарабатываю на жизнь чтением. Меня это смешит потому, что раньше я не любила читать. Книги меня пугали.

Арти же – наоборот. Он читал постоянно, читал все подряд, но больше всего ему нравились истории о привидениях, мистика и ужасы.

Когда мы были еще детьми, именно я переворачивала ему страницы. Он читал, лежа в постели, читал допоздна, когда все уже спали. Я лежала рядом, держала лампу, переворачивала страницы и наблюдала, как его взгляд перемещается по листу стремительными рывками. Чтение книг – занятие тихое, но только не для Арти. Он ворочался, кряхтел, вскрикивал и бормотал себе под нос. Он тогда пребывал в очередной туалетной фазе. «Серо-буро-малиновая дырка в заднице» – таково было его выражение удовольствия. «Дерьма-пирога» означало досаду.

– Тебе не снятся кошмары? – однажды спросила я. – Не страшно читать такое на ночь? Эти книги пишут специально, чтобы пугать.

– Совсем не страшно. Их пишут нормальные, чтобы пугать нормальных. Знаешь, кто эти чудища, демоны и злые духи? Это мы. Мы с тобой. Мы являемся нормальными в кошмарных снах. Тварь, что таится на колокольне и загрызает до смерти мальчиков-певчих, – это ты, Оли. Тварь, которая обитает в шкафу и выпивает жизнь спящих детишек, – это я. Шорохи в придорожных кустах, странные вопли в ночи на пустынной дороге, леденящие кровь одиноких прохожих, – это наши близнецы поют гаммы, пока ищут ягоды. И не надо качать головой! Эти книги многому меня научили. Они меня не пугают, потому что они обо мне. Переверни-ка страницу.

 

Наверное, нехорошо так говорить, но лучше всего нам жилось до рождения Цыпы. Все было проще. Папа рассказывал нам про тяжелые времена. О том, как Арти принес успех цирку, и Элли с Ифи тоже помогли нам подняться, и поскольку наш папа был добрым, внимательным человеком, он не забывал добавлять, что даже Оли «внесла свою лепту». Мы работали чуть ли не круглые сутки, но это было нормально.

По утрам мы наслаждались бездельем. После уроков и перед началом дневных представлений в два часа были свободны как ветер. Папа скрепил два куска старой автомобильной шины нейлоновым тросом и приладил к ним ремешки, надевавшиеся на передние и задние плавники Арти. В такой броне из плотной резины от подбородка до живота Арти мог ползать почти везде.

Папа считал, что мы должны сохранять таинственность и горожанам не следует видеть нас просто так, бесплатно. Но в сельской местности нам разрешалось ходить куда угодно при условии, что мы будем держаться вместе.

 

– А ну-ка, засранцы, слезайте с дерева, ко всем чертям!

Фермер щелкнул в воздухе широким ремнем, сложенным вдвое. Свистящий звук взвился вверх – прямо к нам, притаившимся сведи ветвей. Арти прижался виском к стволу вишни и поглядел вниз на мужчину с ремнем. Это был крепкий, суровый старик. Его взгляд метнулся в мою сторону, стоило мне лишь легонечко пошевелиться. Я пригнулась, прячась среди листвы, и ремень щелкнул снова. Листья тряслись мелкой дрожью на ветке прямо у меня над головой, где сидели Элли и Ифи. Сейчас они приумолкли – испуганные, как всегда, – а до этого препирались, сколько вишен могут съесть на двоих, пока у них не прихватит живот и не случится понос. Наверное, их звонкие голоса и привлекли внимание этого старого скупердяя.

– Слезайте немедленно, или я сам к вам залезу!

Его голос звучал не так уж и сердито. Старик стоял чуть поодаль. Ему хватило ума не приближаться к дереву, откуда в него могли чем-нибудь кинуть.

Губы Арти приблизились к моему уху:

– Ты – первая. Потом – Элли и Ифи. Он думает, это соседские детишки.

Я стиснула горло и крикнула тоненьким, глупеньким голоском:

– Мы спускаемся, мистер, не надо нас бить!

Я сняла темные очки и высунула голову из листвы, чтобы фермер увидел мои уши, торчащие из-под вязаной шапочки. Я прищурилась, чтобы он не разобрал цвет моих глаз. Старик впился в меня пронзительным взглядом. Уголок рта скривился, готовясь выдать плевок.

– Щас я вам задницы-то надеру!

– Нам надо помочь братику, мистер, мы сейчас!

Арти вытянул шею и сомкнул челюсти на последней веточке с вишнями, которую я для него держала. Я потихоньку полезла вниз.

– Элли, – крикнула я погромче, чтобы фермер услышал. – Ифи, помогите мне снять Арти.

Из ветвей показалась длинная нога в белой кроссовке и розовом спущенном носке. Я украдкой взглянула на фермера. Он снова щелкнул ремнем о свой высокий резиновый сапог. Он наблюдал, но теперь немного расслабился. Девчоночьи имена размягчили стариковское сердце. Тоненькое «Не надо нас бить, мистер» его обезоружило.

– Осторожнее!

Ифи встревоженно смотрела на меня сверху, пока Элли готовилась начать спуск. Арти тихонько шепнул им обеим:

– Оли спускается первой. Потом вы меня передаете ей и спускаетесь сами.

– Мы спускаемся, мистер! – крикнула я и скользнула вниз по стволу, цепляясь пальцами рук и ног за глубокие трещины в коре.

Я спустилась со стороны, противоположной той, где стоял грозный старик с ремнем. Встав ногами на землю, я отступила на шаг и наклонилась вперед. Моя шапочка зацепилась за дерево и слетела. Я подняла руки, готовясь подхватить Арти, и услышала, как старый хрыч закряхтел. Он увидел мой горб и лысую голову. Близняшки спускали Арти вниз тремя руками, а четвертой рукой обнимали ствол. Арти скользнул вниз, шурша одеждой по коре. Я обхватила его за бедра, прижала к груди, и он съехал по моему животу на землю. Близняшки полезли вниз, поглядывая на фермера с обеих сторон ствола. Я обернулась к старику. Он прищурился, глядя на нас с подозрением и удивлением. Арти двинулся в его сторону. Я поскакала вприпрыжку следом. Близняшки догнали нас, и Элли взяла меня за руку. Старик попятился и грохнулся задницей на траву. Ремень выпал из его ослабевшей руки. Мы быстро прошли мимо фермера, прочь из его вишневого сада.

Вечером, лежа в постели, я поняла, что Арти все рассчитал очень умно. Именно порядок нашего появления и сразил старика. Он стоял, грозно щелкал ремнем и посмеивался насчет очередной компании ребятишек, забравшихся в его сад. Он уже мысленно репетировал, как будет рассказывать жене о сегодняшнем случае, когда они сядут ужинать в кухне и он за столом снимет шляпу, обнаружив полоску бледной незагорелой кожи под самыми волосами.

«Поймал сегодня в вишневом саду внучат Джетро, – сказал бы фермер. – Все на одном дереве, как их отец с его сестрицей двадцать лет назад». – Они с женой улыбнулись бы друг другу, и она подлила бы ему кофе со льдом и произнесла: «Что ж, будем надеяться, ты не слишком сильно их напугал». Но все получилось не так, как ему представлялось. Мы спустились с дерева и сразили его наповал. Сначала я, скрюченная и горбатая, в вязаной шапочке, кое-как нахлобученной на лысую голову, а после у старика было всего две секунды, чтобы осознать, как выглядит Арти, как передвигается и, самое главное, в каком направлении он движется. Будь мы только вдвоем, фермер, возможно, задал бы нам жару. Но с нами находились две девочки с черными, как ночь, волосами, молочной кожей и фиалковыми глазами – две девочки с одной на двоих парой ног в спущенных розовых носочках. Старик тридцать лет гонял из своего сада соседских детишек, но такого не видел еще никогда. Я сомневаюсь, что он станет рассказывать об этом случае кому бы то ни было.

 

Арти дернул головой и сердито уставился на меня. Высокие скулы проступили еще острее под туго натянутой кожей, под скулами пролегли темные тени. Ярость.

– Подними меня. Сейчас же.

Он был тяжелым, но я поднатужилась, подняла его вертикально, прижимая к себе двумя руками, потом согнулась в три погибели и взвалила Арти на плечо. Его голова и грудь смотрели назад, его круглые ягодицы выгибались у меня в руках.

– Ненавижу высокую траву. Ненавижу. – Его голос вонзался мне в левое ухо, пока мы медленно продвигались по полю. – Сама попробуй ползти по траве, где змеи прямо под носом. И коровье дерьмо.

 

Арти всегда разговаривал с публикой. Это придавало его выступлениям особое очарование, когда он – существо неземного вида, полузверь, полумиф – выныривал на поверхность, клал подбородок на край своего стеклянного бака и разговаривал «как все люди». Только он был не такой, как все люди.

Поначалу, когда Арти был совсем маленьким, Ал представлял его зрителям и говорил за него. Но Арти сделался старше и стал справляться самостоятельно. Уже очень скоро Ал отошел на второй план. Теперь он стоял у входа в шатер и зазывал публику.

Арти начинал с истолкований своих физических данных, но вскоре открыл для себя силу туманных речений и сентиментального вздора. Слащавые стишки с дешевых поздравительных открыток, звучащие вычурным речитативом из уст столь курьезного маленького уродца в освещенном прожекторами огромном аквариуме, неизменно имели успех у публики.

Арти с папой экспериментировали. Представление Арти менялось по мелочам: розовый свет вместо красного, – а иногда и по-крупному. Оно всегда проходило в шатре с рядами сидений для зрителей. Все внимание было направлено на Арти и его огромный аквариум. Какое-то время Арти исполнял «сухопутный выход». Он выползал на платформу над баком с водой и оттуда нырял. Потом решил, что зрителям нравится думать, будто он живет в воде постоянно, может, даже дышит в воде, как рыба. После этого он всегда представал перед публикой сразу в воде. Арти прятался за непрозрачным экраном и по папиному сигналу выплывал в освещенную часть аквариума. Когда ему надоело мокнуть в ожидании, он попросил, чтобы в донце бака с водой соорудили трубу-тоннель, и после этого ждал за сценой, на воздухе, а в нужный момент эффектно выплывал перед изумленной публикой. Арти «выстреливал» вверх в окружении подсвеченных пузырьков воздуха под записанные на пленку фанфары. Это мгновенно заводило публику.

Со временем Арти наскучила жаберная иллюзия мальчика-водяного, и в артурианский период он представал перед паствой (в отдалении, сидя в гольф-каре) на суше. Но это было позднее, а сначала он достаточно долго держался за свой водяной образ.

Как он однажды заметил с горечью, его облик был не настолько экстравагантным, чтобы удерживать внимание публики двадцать минут (именно столько длились его представления на начальном этапе), просто лежа на помосте и позволяя себя разглядывать. Надо было что-то делать. Тюленьи трюки с мячом, с которыми он выступал в раннем детстве, очень скоро ему надоели. Арти сосредоточился на плавании. Ярко освещенный гигантский аквариум в полутемном шатре был центром внимания. Движения Арти в колышущейся воде завораживали, гипнотизировали. Люди смотрели на воду и на плывущего странного мальчика, как смотрят на пламя. Стеклянная преграда между Арти и зрителями подчеркивала его необычность и снимала опасения почтеннейшей публики.

– Так я для них безопасен, – рассуждал Арти вслух. – Они могут расслабиться. Знают, что я не прыгну к ним на колени. (Арти часто ехидничал насчет коленей, поскольку у него самого их не было.)

– Это преступное расточительство: поражать воображение простаков и ничего с ними не делать, – сокрушался он.

Арти стал учиться красиво говорить. Декламировал стихи и цитировал слащавых философов, рассуждавших о человеческой природе. Папа хотел, чтобы Арти стал комиком и смешил публику. Ему казалось, что в исполнении Водяного мальчика это будет уникальный номер. Но Арти подобное не увлекало.

– Не хочу, чтобы эти придурки смеялись надо мной, – огрызался он. – Я хочу, чтобы они поражались, может быть, даже боялись меня, но смеяться они не будут. Ну, разве что иногда, потому что я остроумный, да. Но я им не клоун.

Редкие шутки Арти, коротенькие передышки в напряженно-мистических выступлениях, всегда были сдержанными, язвительными и направленными вовне. Он никогда не смеялся над собой.

Его туманные речи были густо замешены на эзотерике.

– Они хотят, чтобы их пугали и поражали. Для того они сюда и идут, – объяснял он.

Постепенно – и неизбежно – Арти открыл в себе оракула. «Оракула создает тот, кто задает вопрос и думает, будто слышит ответ». Арти прочитал много книг по восточной философии, и однажды, когда он с серьезным видом пересказывал их содержание, изливая восточную мудрость через край своего аквариума, какая-то бледная женщина, сидевшая в зале, поднялась и спросила, жив ли ее пятнадцатилетний сын, который полгода назад сбежал из дома.

Не задумавшись ни на секунду, без единой заминки Арти ответил:

– По ночам он рыдает в подушку и тоскует по дому, а днем работает, как настоящий мужчина, и молчит о своих переживаниях.

Женщина заголосила:

– Спасибо, спасибо, благослови тебя Бог! – И бросилась к выходу, рыдая и громко сморкаясь в носовой платок.

Наверное, она рассказала своим подругам, потому что на следующих двух представлениях вопросы от зрителей сыпались градом, и Арти отвечал на них. Все так же спонтанно и так же туманно.

Он подрядил рыжеволосую девчонку, продававшую билеты, раздавать зрителем картонные карточки, чтобы записывать на них вопросы. Его выступления теперь явственно отдавали хиромантией и гаданием «любит – не любит». Папа заказал несколько тысяч афиш «Спросите у Водяного мальчика».

 

Я не особенно хорошо знала близняшек. Наверное, Арти был прав, утверждая, что я им завидую. Они были такими прелестными и обаятельными. Их любила вся труппа. Их любила нормальная публика. В городах, где мы давали представления, молодые девчонки приходили на выступления близняшек, одетые в одну на двоих длинную юбку, подражая Элли и Ифи. Разумеется, Арти был отнюдь не в восторге от их бешеной популярности. Но он знал, как их расколоть. Для меня они были недосягаемы. Они все делали сами и не нуждались в моей помощи. Ифи всегда относилась ко мне по-доброму. Она ко всем относилась по-доброму. Но Элли держалась со мной отстраненно, мол, знай свое место, малявка. Они были полностью самодостаточны. И не нуждались ни в ком, кроме друг друга. Элли с ее твердым, «зубастым» характером управляла их телом.

Я помню Лил с ворохом костюмов в одной руке и пакетом попкорна в другой. Она стояла посреди нашего маленького парка аттракционов и строго мне выговаривала:

– Когда мы говорим об Элли и Ифи, Олимпия, то используем союз «и». Мы не говорим: «Элли с Ифи». Мы говорим: «Элли и Ифи».

Если стоять к ним лицом, Элли была слева, а Ифи – справа. Элли была правшой, Ифи – левшой. Но Ифи шагала правой ногой, а Элли – левой. Если дернуть Элли за волосы, Ифи тоже визжала. Если поцеловать Ифи в щеку, Элли улыбалась. Когда Элли сильно обожгла руку о машину для приготовления попкорна, Ифи тоже рыдала в голос и всю ночь не могла уснуть из-за боли. Они двигались грациозно и хорошо танцевали. У них были отдельные сердца, но одна на двоих кровеносная система, отдельные желудки, но общий кишечник. У них была одна печень и один комплект почек. У них было два мозга и две нервные системы, причудливым образом связанные между собой. Вдвоем они ели чуть больше, чем съел бы нормальный ребенок их комплекции и роста.

Джонатан Томаини, выпускник музыкального училища, с неопрятными сальными волосами, который взялся учить близняшек игре на фортепьяно после того, как они переросли уроки Лил, говорил, что Ифи – мелодия, а Элли – исключительно ритм. Обе хорошо пели. У обеих было сопрано.

Арти предполагал, что их два мозга действуют, как правое и левое полушария одного мозга.

Если Элли хотела наказать Ифи, она ела то, что было не слишком полезно для них обеих. Ифи понуро молчала и не ела вообще ничего. Больше всего Элли любила изводить сестру сыром. Ифи страшно боялась запоров.

Элли разнообразила издевательства, поглощая шоколад в неимоверных количествах, хотя шоколад не любила, и от него у нее высыпали угри. Прыщи были очень заметны на их молочно-белой коже. Ифи обожала шоколад, но не ела его, опасаясь прыщей. Когда Элли объедалась шоколадом, на Ифи это никак не отражалось. Наказание заключалось в том, что Ифи приходилось спать рядом с прыщавым лицом Элли и постоянно видеть перед глазами гнойные бугорки.

Ифи жалела всех, кто не близняшки. Элли меня презирала.

 

Близняшки души не чаяли в Цыпе. Он тоже обожал их. Лил и Ала мы просто любили. Но с Арти все было иначе. Это был совершенно особый случай. Он завораживал Ифи и пугал Элли. Та рычала на всех, кто мог отвлечь от нее внимание Ифи. Все остальные не представляли для нее реальной угрозы. Но Арти был опасен. Он заигрывал с Ифи. Он с ней играл.

Элли его ненавидела. Иногда она вела себя так, словно Арти мог оторвать от нее Ифи.

 

Семейный мавзолей Биневски располагался в огромном трейлере длиной в пятьдесят футов, с дверями на обоих концах. Входной билет стоил доллар. Вывеска над входом гласила: «Загадочные мутанты». И ниже, буквами чуть поменьше: «Музей передового искусства природы». Мы называли его Яслями. Как и все остальное в «Фабьюлоне Биневски», Ясли с годами менялись и прирастали. Они начинались с шести громадных стеклянных банок вместимостью в двадцать галлонов, и эти банки – каждая со своей собственной скрытой подсветкой и включавшейся нажатием кнопки объяснительной аудиозаписью – всегда оставались ядром экспозиции.

Ясли были идеей Хрустальной Лил, и она ими заведовала. Она приходила туда каждое утро, до открытия цирка, и ласково протирала банки жидкостью для чистки стекол. Позднее, когда Ал решил добавить чучела животных, ему пришлось согласовывать это с Лил. Она согласилась, но при условии, чтобы у входа устроили лабиринт и чтобы шесть банок остались бы главными экспонатами мавзолея.

«Зверинец» из чучел животных в подсвеченных стеклянных витринах представлял собой стандартный набор двухголовых телят, шестилапых куриц и прочих диковин вроде скелета треххвостой кошки. Единственным живым экспонатом были три лысые курицы, приобретенные Алом на птицеферме у человека, который вывел породу без перьев, чтобы экономить на ощипывании. Лысые куры не продавались, поскольку клиенты привыкли к пупырчатой «куриной коже», получающейся, когда выдергивают перья. Гладкая кожа не вызывала у них доверия. Три купленные папой курицы были бодры, веселы и упитанны, с мясистыми гребешками и сережками. Они прожили у нас два года, а потом Лил нашла их мертвые тушки в дальнем углу клетки. Все три птицы скончались буквально за ночь, побежденные неким микроскопическим недругом новаторских разработок. Ал отдал тушки таксидермисту, и готовые чучела поместили в ту же самую клетку. Одна курица стояла, наклонившись к земле и вытянув шею, словно собиралась клевать солому, которую больше не надо было менять. Вторая стояла настороже, косясь на зрителей желтым стеклянным глазом. Одна лапа поднята, будто готовится сделать шаг. Третья курица сидела в углу, сунув голову под расправленное крыло, видимо, в поисках насекомых.

После завтрака Лил принимала таблетки и шла в Ясли с бутылочкой жидкости для чистки стекол. Темно-зеленые стены и пол мыли уборщицы, но стекла она протирала сама. Иногда ей помогала я, порой – близнецы. Но чаще всего Лил справлялась сама. Она быстро, но тщательно протирала все стеклянные витрины в лабиринте, однако это была не основная причина ее ежедневных походов в Ясли. Лил приходила туда, чтобы проведать «детишек», как она их называла. В банках хранились неудачи Ала.

– И мои тоже, – всегда добавляла Лил.

Она брызгала на банки жидкостью для мытья стекол и чистила их до блеска. И пока Лил протирала банки, она что-то тихонечко говорила: то ли созданиям, плавающим за стеклом, то ли неким мысленным образам у себя в голове. Она вспоминала названия таблеток, которые Ал предписывал ей на беременность каждым из них, и обстоятельства их рождения.

Четверо ее детей родились мертвыми: Клиффорд, Мэйпл, Янус и Кулачок.

– Мы всем сообщаем, что наш первенец – Арти, но фактически первым был Янус, – говорила Лил, вглядываясь в прозрачную жидкость, наполнявшую банку, в которой плавала крошечная съежившаяся фигурка.

Янус всегда был моим любимцем. Его маленькую головку покрывал черный кудрявый пушок, а спящее личико было невероятно милым. Его вторая голова на коротенькой шее вырастала из копчика – такая же круглая и симпатичная, с таким же черным пушком. Задний братик щурился в непрестанном удивлении на крошечные ягодицы у себя под носом. Меня завораживали четыре малюсеньких глаза с густыми ресничками, и я задавалась вопросом: как бы эти двое ладили между собой, если бы Янус выжил? Тоже цапались бы постоянно, как Элли и Ифи? Они не могли бы увидеть друг друга, разве что стоя боком к зеркалу. Возможно, верхняя голова стала бы главной и вечно шпыняла бы заднего братца.

Больше всех Лил носилась с Мэйпл, напоминавшей большую всклокоченную губку. У Мэйпл было два глаза, но совершенно разных. Лил утверждала, что у Мэйпл нет костей. Они с Алом решили, что это девочка, потому что не смогли найти пенис. Лил точно так же вздыхала и причитала над Клиффордом. Тот походил на высокий противень, наполненный вывернутыми наружу внутренностями, с прикрепленной к нему обезьяньей головой. Мы с близнецами так его и называли: Противень, – когда мамы не было рядом.

Кулачок родился недоношенным, однако было понятно, почему ему дали такое имя.

– Я носила его пять месяцев, – сообщила Лил, и это было ее оправдание в том, что она проводила чуть меньше времени у его банки.

Эппл и Леона немного пожили на свете и умерли вне материнской утробы. Эппл была крупной, но абсолютно безмозглой. Она напоминала тибетского херувимчика. Ее жесткие черные волосы начинали расти прямо над расфокусированными глазами. Я смутно помню, как она спала в верхнем ящике большого комода Лил. Она совсем не двигалась. У нее двигались только веки и губы, и исправно опорожнялся кишечник. Ее глаза так и не сфокусировались и смотрели в разные стороны. Лил кормила ее из бутылочки, меняла подгузники и мыла дряблое тельце три-четыре раза в день. Разговаривала с ней, гладила ее, махала игрушками у нее перед глазами, но все без толку. Эппл ни на что не реагировала. Она только толстела и распространяла вокруг себя запах застарелой мочи. Она умерла двух лет от роду. Ей на лицо упала подушка.

Арти всегда утверждал, будто это дело рук Ала. Элли и Ифи возмущенно визжали, когда он так говорил, а я трясла головой и спешила сменить тему, но мы никогда не спрашивали об этом у Лил. И уж конечно, не спрашивали у Ала.

Банка Леоны стояла последней, у самого выхода. Лучи четырех прожекторов пронзали формалин, в котором плавало ее тельце. Лил обычно подолгу задерживалась у банки с Леоной, и однажды я видела, как она плачет, прижавшись лбом к стеклу. «Мы возлагали на нее большие надежды», – причитала она. Табличка на банке Леоны гласила: «Девочка-ящерица», – и выглядела она соответствующе. У нее была плоская, вытянутая вперед голова, переходившая в длинную шею при полном отсутствии подбородка. Ее большой мясистый хвост, толщиной с ногу у основания, сужался к кончику. Ее кожа слегка отливала зеленым, но я подозревала, что Арти был прав, считая, что Ал собственноручно раскрасил Леону, когда она умерла.

– Ей было всего семь месяцев, – вздыхала Лил. – Мы так и не поняли, от чего она умерла.

Отдельный прожектор освещал вывеску на стене в комнате, где стояли банки. Коричневыми чернилами, каллиграфическим почерком на плотной кремовой бумаге: «ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ СУЩЕСТВА. РОЖДЕНЫ ОТ НОРМАЛЬНЫХ РОДИТЕЛЕЙ».

– Вы всегда должны помнить, что это ваши братики и сестрички, – говорила Лил. – Вы должны заботиться о них и следить, чтобы с ними ничего не произошло.

Предполагалось, что мы с близняшками обязаны взять на себя заботу о банках, если с Лил что-нибудь случится. О Цыпе и Арти речи не шло. На них подобная обязанность не возлагалась.

Однако именно Арти заметил, что малыши в банках всплывают вверх, когда начинается дождь, и опускаются на дно, если небо ясное. Ал никогда не заходил в Ясли, но каждое утро спрашивал Лил, какой там прогноз погоды, когда она возвращалась оттуда.

 

Глава 5

Убийца, робкий и криворукий

 

Лиллиан Хинчклифф Биневски, будучи на девятом месяце беременности самым экстравагантным из всех эпатажных экспериментов четы Биневски, Хрустальная Лил, который изрядно наскучил и собственный огромный живот, и крошечный городок Куз-Бэй, штат Орегон, наша мама Лил, взбешенная поломкой генератора, из-за чего цирк закрылся в ожидании новой катушки, которую должны были поставить сегодня вечером, сидела за складным обеденным столом в жилом прицепе Биневски, сидела-сидела и вдруг решила взять микроавтобус и съездить в ближайший торговый центр за эластичной тканью в серебряных блестках, чтобы сшить детям костюмы в едином стиле. И костюм для себя, со шлейфом из белого тюля – когда ее живот вновь станет плоским.

– Арти, солнышко! – позвала она, затушив сигарету в недоеденном завтраке из пророщенной пшеницы в своей синей миске. Артуро, Водяной мальчик, был в ванной и открыл дверь только через минуту. – Арти, солнышко. Мы едем в торговый центр. Оли, малышка, помоги ему собраться. Мы поедем все вместе.

Розовоглазая Олимпия, маленькая непоседа шести лет от роду, отложила журнал «Нэшнл географик» и вскарабкалась на диванчик у стены, чтобы снять с крючка резиновую «броню» Арти. Артуро что-то недовольно бормотал себе под нос, а Лил сломала длинный розовый ноготь, надевая босоножки.

– Я тебя не слышу, Арти. Не забудь сходить в туалет перед дорогой.

– Я говорю, – Арти подполз к Лил и улегся на полу, глядя на длинные элегантные ногти у нее на ногах, – я говорю, думаешь, это хорошая мысль, чтобы ехать всем вместе?

Лил перешагнула через него и открыла входную дверь.

– Элли-Ифи! – закричала она.

Из трейлера, стоявшего рядом с нашим жилым прицепом, донесся фрагмент «Лунной сонаты» в четыре руки и ответный возглас Ифигении.

– Идите сюда, цыплятки!

Соната оборвалась, и Лил взяла ключи от микроавтобуса из пепельницы в виде Будды на книжной полке.

– Не надо покрышек, – произнес Арти. – Я поеду в коляске. Так проще на публике.

 

В этот жаркий и беспокойный день Верн Богнер заехал заправить пикап на первой же бензоколонке, ближайшей к охотничьему лагерю. Он уже был здесь однажды, по дороге туда, когда покупал керосин для фонаря. Старик, владелец заправки, залил бензин в бак, следя за счетчиком на колонке.

– Рано вы уезжаете! Уже отстреляли свою лицензию? – крикнул он Верну.

Верн угрюмо смотрел вперед сквозь лобовое стекло. Видно же, что багажник пикапа пустой. Вот же борзой старый хрыч. Иногда человеку нужно просто поехать в лес, посидеть у костра, уговорить пару баночек пива в тишине и покое.

Верн Богнер пять лет проработал менеджером отдела овощей и фруктов в супермаркете в Сил-Бэе и три года до этого – помощником менеджера. Как Верн объяснит все подробно годы спустя, именно в это время его жизнь дала трещину. Все валилось из рук, в прямом смысле слова. Несмотря на достаточный опыт, апельсины никак не желали складываться в аккуратные пирамиды и норовили раскатиться по всему залу. За годы работы в фруктово-овощном отделе он построил не один апельсиново-архитектурный шедевр, но стольких обвалов, как за последние несколько месяцев, у него не бывало еще никогда.

Жена, Эмили, не особо привечала его в последнее время. И когда Верн возвращался домой с работы и говорил «Привет» собственным детям, те лишь фыркали, не отрываясь от телевизора. Верн не понимал, что с ним происходит, но и через десять лет сумел описать – поминутно – все свои ощущения в то утро.

День выдался жарким и душным, запах бензина смешивался с пивом в желудке Верна и подступал к горлу горькой отрыжкой. Эмили тоже язвила. «О, Верн притащил целую кучу трофеев: чучела зеленых перцев, капустные головы». И смеялась над ним. Даже этот старый придурок на бензоколонке не преминул ткнуть его носом. Верн мельком взглянул на винтовку, висевшую на подвеске на заднем стекле. Он купил себе годовую охотничью лицензию за пятьдесят долларов и за год четырежды выехал в лес, но не сделал ни единого выстрела.

Увидев рекламный щит у съезда к новому торговому центру, Верн включил поворотник. Новенький супермаркет занимал половину здания, выходившую на шоссе. На противоположной стороне располагался недорогой хозяйственный магазинчик и парикмахерская. Верну нравилось заходить в другие супермаркеты. Он решил быстренько заглянуть в отдел фруктов и овощей, а потом взять себе пива. С пивом оно всегда веселее.

Верн зарулил на стоянку, поставил машину и уже потянулся к ключам зажигания, как вдруг на другом конце стоянки открылась водительская дверь большого микроавтобуса. Наружу высунулась нога – длинная, стройная и явно женская. Нога в лакированной красной босоножке на высоченном каблуке. Верн помедлил, решив дождаться, что будет дальше. Вот показалась вторая нога. К ногам прилагался необъятный живот, тонкие руки и пышные волосы цвета взбитых сливок.

Потом из микроавтобуса выбралась непонятная тварь и принялась суетиться вокруг высокой беременной женщины. Верн смотрел, как раскрыли складную инвалидную коляску, и мелкая горбатая лысая тварь помогла безрукому и безногому червю заползти на сиденье. Потом Верн снял с подвески винтовку и плавно, не отрывая взгляда от парада уродцев, загнал заряд в патронник.

 

На коляске стоял удлиненный рычаг управления, чтобы Арти мог до него дотянуться, но мне нравилось катить коляску самой, и брату тоже нравилось, когда я его катала. Он говорил, что чувствует себя королем. Элли и Ифи обняли друг друга за плечи и зашагали вперед, улыбаясь старушке, которая остановилась и вытаращилась на нас. Ее тележка с покупками наполовину съехала с тротуара. Лил шла впереди, следом за ней – близнецы, а потом мы с Арти.

Я как раз наклонила голову, чтобы сильнее толкнуть коляску, как вдруг мой горб обожгло болью, и я увидела, как брезент на спинке коляски разошелся длинным разрывом с приглушенным треском. Арти дернулся и издал хриплый вопль. Близняшки споткнулись и повалились вперед, из руки на плечах Ифи хлестала кровь.

– Ложись! – крикнул Арти.

Я упала на колени и набрала в грудь воздух, чтобы закричать. Арти вывалился из коляски и закатился под ближайшую машину. Я поползла следом за ним, обдирая ладони о горячий асфальт, горб жгло как огнем. Откуда-то сверху доносились пронзительные крики Лил. Я ударилась спиной о металл и попыталась закричать, но голоса не было. Элли и Ифи, крепко держась друг за друга, закатились под другой автомобиль, оставляя за собой пятна крови – там, где раненая рука касалась асфальта.

Внезапно раздался гудок клаксона, который никак не умолкал. Плотный звук заполнил собой все пространство, сгущая воздух, где-то вдали раздавался гул человеческих голосов. Я чувствовала жар тела Арти рядом с моей ногой. Я обернулась к нему. Он лежал на животе. Из раны на его коротком предплечье струилась кровь, стекала по ласту и капала на асфальт. Его губы дрожали, из глаз текли слезы, а сами глаза лихорадочно бегали туда-сюда, испытующие и злые.

У меня тоже текло из глаз и из носа, обжигающая боль в горбе уже поползла вверх по шее, как пылающий яд от укуса огромной пчелы. Смотреть на слезы Арти было странно и интересно. Раньше я никогда не видела его слез. Даже не думала, что он умеет плакать. Мои собственные рыдания и вкус слез и соплей на губах – это было знакомо. Легко. Даже жжение в горбе было как раз моего размера. Но то, как плакал Арти, явилось для меня откровением. Его тело плакало, а мозг – нет. Глаза за пеленой слез оставались такими же жесткими и пронзительными, как всегда. Кровь из предплечья текла быстрее и гуще, чем прозрачная жидкость из глаз, но меня больше тревожили слезы, не кровь.

Звук клаксона резко умолк, сменившись ревом сирен. Голоса раздавались повсюду, а мы с Арти лежали, прижавшись к тени под ржавой коркой на днище машины, пока за нами не пришла Лил. Вернее, приползла на четвереньках. Она растерянно ползала по стоянке, заглядывая под все автомобили и выкрикивая наши имена. Когда она нас нашла, у нее пропал голос. Первой она вытащила меня, и я сидела, дрожа мелкой дрожью, на горячем асфальте, пока мама тянулась дальше под машину – за Арти. На руке, на которую она опиралась, виднелись яркие красные пятна, стремительно засыхавшие. Лил вытащила Арти на свет. Затем прижала его к животу и поднялась вместе с ним. Я вцепилась обеими руками в полу ее синей блузки, и мы проковыляли через широкую разделительную полосу к следующему ряду автомобилей. За маленькой красной машиной прямо на асфальте лежали Элли и Ифи, лицами вверх. Какая-то крупная женщина в сером форменном костюме стояла на коленях между их головами. Лица близняшек сморщились и покраснели от слез. Они обе смотрели на руку, которую бинтовала женщина в форме. Ее глаза оставались спокойными, непроницаемыми, а плотно сжатые губы ни разу не дрогнули. Рядом с ними, на краю тротуара, сидела старушка, которая остановила тележку, чтобы нас рассмотреть. Мужчина в сером держал ее за запястье и что-то тихо ей говорил. Он сунул в уши наконечники стетоскопа и запустил головку с мембраной под воротник старой женщины, но она не обращала внимания на врача. Она смотрела на меня, а потом – на Арти, когда Лил положила его на землю.

– Их тоже, пожалуйста. Посмотрите их тоже, – твердила Лил, имея в виду нас с Арти, а затем откуда ни возьмись набежали еще люди в сером, и чьи-то большие горячие руки легли мне на спину и сорвали с меня рубашку.

Пчелиный укус на горбе, получив приток свежего воздуха, защипал с новой силой. Я видела, как другой врач положил пальцы на шею Арти, рот Арти распахнулся, и нити слюны, похожие на