Повесть о двух Восточных Азиях

Защита «молодой промышленности» в сочетании с экспортной дисциплиной плюс конкуренция между многочисленными новыми участниками рынка – все это сделало промышленную политику Южной Кореи весьма эффективным инструментом для обеспечения технологической модернизации. Промышленная политика Малайзии, без экспортной дисциплины и необходимого поощрения конкуренции, закончилась провалом. Другие государства Северо-Восточной и Юго-Восточной Азии лишь слегка варьировали эти две региональные истории успеха и провала в развитии обрабатывающей промышленности. На северо-востоке Япония, которая, собственно, и разработала азиатскую модель развития «молодой промышленности», не нуждается в дальнейших комментариях. Получив первоначальный, весьма рискованный опыт индустриализации в эпоху Мэйдзи, страна после Второй мировой войны совершила переход к более согласованному и социал-демократическому варианту управленческой модели, благодаря чему отношения между трудящимися и менеджментом стали менее конфронтационными{368}.

То же самое произошло после Второй мировой войны и в Западной Германии, где труд и капитал стали сотрудничать, создавая более зрелые общественные отношения. В обеих странах корпоративное руководство стало менее подверженным семейным связям и более объективным и профессиональным, хотя семейный бизнес до сих пор играет заметную роль в каждой из этих экономик. На Тайване, по сравнению с послевоенной Японией и Южной Кореей, значительно более важное значение придавалось государственной собственности, а нехватка экспортной дисциплины была свойственна и крупнейшим компаниям. Эти недостатки, с другой стороны, приводили к отсутствию поддержки мелких частных экспортных фирм. Эта ситуация возвращает нас к проблемам Германии XIX в. и Японии начала XX в., где доминирующие компании не справлялись со своими обязаностями в качестве экспортеров. Не исключено, что с такими же проблемами в будущем может столкнуться и Китай. Впрочем, Тайвань и Китай принадлежат к той категории государств, которые уже очень далеко продвинулись в приобретении промышленных технологий. Куда больше причин для беспокойства наблюдается в государствах Юго-Восточной Азии.

В Индонезии, крупнейшей стране региона, президент Сухарто в 1980-х гг. находился под большим влиянием политики индустриализации Махатхира под девизом «Взгляд на Восток». К сожалению, его продвижение к индустриализации страдало теми же недостатками, что и у его кумира, – отсутствовала экспортная дисциплина и почти отсутствовала рыночная конкуренция{369}. Как и в Малайзии, это создавало среду, в которой недоставало давления на то, чтобы подтолкнуть их вверх по технологической лестнице.

Эдвин Соерьяджайа, член семейного клана, получившего лицензию на управление крупнейшим в Индонезии автосборочным предприятием, созданным совместно с Toyota, любит рассказывать такую историю. Движимый юношеским идеализмом, он пытался убедить своего отца и других директоров предприятия создать действительно подлинный индонезийский автомобиль. Он был так взволнован запуском проекта Proton в Малайзии, что в порыве промышленного национализма воскликнул: «Нам надо украсть технологию у японцев!»{370} А ведь именно к этому индонезийское правительство и должно было подталкивать Astra, семейную фирму Соерьяджайа, подобно тому как в Южной Корее Hyundai выпрашивала, заимствовала и крала технологии у Mitsubishi и других компаний. Рынок Индонезии, где проживают 220 млн человек, в пять раз больше южнокорейского. Однако в отсутствие принуждения со стороны государства к конкуренции и экспорту директора Astra вполне резонно посоветовали молодому Соерьяджайа заткнуться и наслаждаться высокими прибылями, получаемыми под защитой ввозных пошлин и без конкуренции. Astra все время своего существования стабильно приносила доход, но при этом находилась в полной технологической зависимости от Toyotа{371}.

Идеологическим двигателем программы индустриализации стал в Индонезии авиастроитель Б. Ю. Хабиби, который прошел обучение в Германии, потом стал министром науки и технологий, а при Сухарто – вице-президентом страны. Любимым детищем Хабиби был проект по развитию национального самолетостроения, который так и назывался «Индонезийская авиационная промышленность» (Indonesian Aviation Industry), известный под аббревиатурой на национальном языке – IPTN{372}. Это начинание нельзя назвать иначе как чересчур амбициозным. Ведь даже японцы потерпели неудачу в попытке создать подобный бизнес, и только один из немногих успехов промышленной политики Бразилии привел к созданию авиастроительной компании Embraer {373}.

Начиная с 1985 г. IPTN набрал штат численностью около 10 000 человек в 18 подразделениях, сосредоточенных в основном в Бандунге, центре провинции Западная Ява. Однако Индонезия, подобно Малайзии, не смогла успешно осуществить национальные проекты по производству основных продуктов тяжелой индустрии, например высококачественного стального проката. Производственное обучение представляло собой в Индонезии крайне разрозненный процесс, тогда как в Южной Корее оно было системой, пронизывавшей все отрасли, начиная со сталелитейной промышленности, полупроводников и электроники и заканчивая судостроением и автомобилестроением.

Способность Индонезии финансировать свою индустрию была затем подорвана азиатским финансовым кризисом, разразившимся через 10 с небольшим лет после того, как в 1985 г. страна приняла решение о запуске серьёзных проектов в области обрабатывающей промышленности. С тех пор промышленные проекты были сведены к примитивным операциям, а ведущий технический персонал таких компаний, как IPTN, эмигрировал, нередко в развитые страны. Вполне вероятно, что за последние 15 лет технологический потенциал Индонезии начал сокращаться.

Таиланд наиболее последовательно в Юго-Восточной Азии придерживался с начала 1950-х до середины 1980-х гг. индустриализации, направленной на импортозамещение. Промышленная политика здесь проводилась, пожалуй, наиболее компетентными и профессиональными чиновниками во всем регионе. Однако, как заметил японский специалист по экономическому развитию Суэхиро Акира, привилегированных промышленников почти не принуждали к экспорту. «Все без исключения отрасли, – писал он, – принадлежали к категории импортозамещения и зависели исключительно от внутреннего рынка». В отличие от государств Северо-Восточной Азии, тайские чиновники не требовали соблюдения экспортной дисциплины, поскольку правившие страной политики и военные чины не отдавали ей приоритета. Вместо этого в рамках импортозамещения вводились низкие ввозные пошлины на компоненты и высокие – на импортные готовые изделия, что стимулировало создание сборочных совместных венчурных предприятий, в основном с американскими и японскими фирмами, предоставлявшими лишь немногие возможности для технологического обучения.

Среди отдельных недолговременных исключений – производитель тайских телевизоров Tanin, в 1970-х гг. поставлявший свою продукцию в Европу. Но уже в 1980-х гг. Таиланд вновь открылся для иностранных инвестиций, из-за чего отечественные фирмы стали получать меньше поддержки. Суэхиро пишет по этому поводу: «Можно сделать вывод, что присутствие транснациональных корпораций приобрело такие масштабы, что они полностью или в значительной степени контролировали тайскую экономику»{374}. Единственной сферой, где промышленная политика привела к значительному росту экспорта отечественных переработанных продуктов, был агробизнес, но произошло это за счёт многострадального крестьянства. Столкнувшись в середине 1980-х гг. с экономической рецессией, Таиланд сделал то же самое, что и Махатхир и что советовали ему иностранные инвесторы – стимулировал экспорт через сборочные операции с низкой добавленной стоимостью. После азиатского кризиса и последующего вмешательства МВФ в тайскую экономику промышленная политика и бюджетные средства на её поддержку были урезаны в стране ещё сильнее.

Филиппины в 1962 г. вышли из провальной и крайне коррумпированной политики индустриализации с целью импортозамещения и с тех пор почти не пытались развивать «молодую промышленность». Более чем где-либо в регионе землевладельческие семьи доминировали здесь в проектах импортозамещения и подрывали любые попытки стимулировать технологическое обучение. Они брали минимальные партии продуктов транснациональных компаний для перепродажи на внутреннем рынке, защищенном высокими ввозными тарифами, а экспортировали только сельскохозяйственную продукцию. Затем Фердинанд Маркос взял большой внешний заем, как это сделала и Южная Корея, но, вместо того чтобы потратить деньги на создание экспортно ориентированных промышленных предприятий, он позволил выделить бóльшую часть средств на строительство недвижимости внутри страны, подкуп избирателей и непроизводственный импорт. Когда в 1980-х гг. начался региональный спад, экономика Филиппин рухнула под тяжестью необслуживаемого долга и сжалась на 20 %. Полностью стабилизироваться она смогла только в середине 1990-х гг., но с тех пор в ней не было продолжительных периодов роста. В стране нет собственных эффективных предприятий обрабатывающей промышленности.

В конце Второй мировой войны только Япония и Малайзия имели в Азии более высокие доходы на душу населения, чем Филиппины. В 1950-х гг. по этому показателю её опередили Южная Корея и Тайвань. В 1980-х она оказалась позади Таиланда, а затем уступила и Индонезии. Будучи когда-то одним из самых богатых государств Азии, Филиппины сегодня сделались хрестоматийным примером страны третьего мира – без технологического потенциала и с соответствующим уровнем бедности{375}.

 

Что важно, а что нет

Северо-Восточная Азия и Юго-Восточная Азия представляют собой вариации на одну и ту же понятную тему. Canon, Samsung, Acer и им подобные в Японии, Южной Корее и на Тайване создавались за счёт единства «молодой промышленности» и рыночных сил, включавшего первоначально субсидирование экспорта и конкуренции между производителями, претендовавшими на государственную поддержку. Страны Северо-Восточной Азии нашли пути преодоления проблем, сокрушивших политику индустриализации с целью импортозамещения, продвигавшуюся в 1950-х гг. в том числе и Всемирным банком в его ранней «левой» инкарнации.

Вопреки утверждениям значительной части экономистов, гонящийся за рентным доходом клановый капитализм отнюдь не с неизбежностью сможет подорвать промышленную политику, пока развитие «молодой промышленности» будет сопровождать достаточный уровень дисциплины. Сочетание плана и рынка хорошо иллюстрируется наблюдениями британского специалиста по экономике развития Рональда Дора о том, как иностранцы воспринимали Японию на пике её индустриализации. «Эксперты левого толка вернулись из Японии с убеждением, что они нашли там яркий пример успехов государственного планирования, – писал он. – Эксперты же правого толка возвращались из Японии, расточая похвалы достоинствам системы свободного предпринимательства в этой стране»{376}. Те же самые противоречивые выводы можно слышать от различных посетителей Южной Кореи, Тайваня и Китая.

К сожалению, рецепт промышленного развития, в котором легко разобраться, даже если он слегка варьируется в деталях от страны к стране, беспрерывно усложняется и запутывается экономистами. Не разбираясь в истории, они верят в то, что постулаты эффективности, годные для развитых стран, должны также определять политику бедных стран. Однако развивающимся экономикам в первую очередь необходимо инвестировать деньги в обучение и лишь потом всерьёз беспокоиться об эффективности. Они должны сначала научиться ходить, а уже потом – бежать.

Многое из того, что неоклассические и неолиберальные экономисты называют важнейшими переменными факторами развития, никак не отмечено в исторических обзорах реального развития государств. Так, например, обстоит дело с «макроэкономической стабильностью» – боевым кличем Международного валютного фонда и Всемирного банка начиная с 1970-х гг. Этот термин применим к условиям с низкими долгом, дефицитом и инфляцией. Мало кто будет спорить с тем, что такие условия предпочтительны сами по себе, однако мало свидетельств того, что они определяют результаты индустриализации. Ведь её целью является технологическое обучение, ведущее к способности самостоятельно создавать новые технологии. Если государство занимает или же печатает деньги ради достижения этой цели, то вопрос о том, хороши или нет такие методы, решается в зависимости от того, достигнута ли цель. В жизни это очень напоминает ситуацию, когда человек одалживает деньги на обучение в университете – все зависит от его последующих успехов в обучении. Точно так же целесообразность долгов развивающейся страны, в том числе для её партнёров, бюджетного дефицита и инфляции, определяется в терминах технологического прогресса. В Южной Корее Центральный банк, который непосредственно следовал указаниям военного правительства, разработал схему кредитования ведущих индустриальных проектов безотносительно преобладающего экономического климата у себя в стране и в мире, не проявляя особого беспокойства по поводу темпов инфляции, составлявших тогда от 15 до 20 % в год. В результате такой политики в Южной Корее сложилась низкая по азиатским стандартам норма сбережений домохозяйств, а значительная часть инвестиционных потребностей покрывалась путём внешних заимствований. Такое пренебрежение макроэкономической расчётливостью, граничащее, на первый взгляд, с безрассудством, раздражало советников, как американских, так и из международных организаций. Однако индустриализация Южной Кореи обернулась замечательной историей успеха.

Наоборот, Тайвань, с точки зрения МВФ и Всемирного банка, образцово соблюдал макроэкономическую дисциплину. Опыт борьбы Гоминьдана с гиперинфляцией в конце 1940-х гг., что стоило партии поражения в гражданской войне на материке, побудил её лидеров создать на Тайване независимый Центральный банк, установивший значительно более высокие процентные ставки и удерживавший инфляцию на гораздо более низком уровне, чем в Южной Корее. Это способствовало увеличению в банковской системе частных сбережений, поэтому необходимость в международных заимствованиях была минимальной. Однако эффективность индустриализации на Тайване оказалась не столь высокой, как в Южной Корее.

Макроэкономическая стабильность не являлась решающим фактором успешного развития ни в Северо-Восточной, ни в Юго-Восточной Азии, где она заметно варьировалась между менее благоразумной Индонезией и более благоразумным Таиландом. Тем не менее обе страны завершили свой путь в мусорной яме индустриализации. Равным образом Фердинанд Маркос на Филиппинах, подобно Пак Чон Хи и Чон Ду Хвану в Южной Корее, занявший и напечатавший кучу денег, затем растранжирил их, как пьяница в казино.

Наряду со стабильностью макроэкономики, в МВФ и Всемирном банке постоянно превозносятся достоинства частного предпринимательства и приватизации государственных предприятий. В развитых странах действительно накопилось много данных, свидетельствующих о том, что частные фирмы, как правило, более рентабельны, чем государственные{377}. Однако на ранних стадиях экономического развития доля государственных и частных предприятий в стране может оказаться различной: все зависит от того, какие компании способны обучаться и осуществлять технологический прогресс. Когда регулирующие функции государства ослабевают, правительству часто бывает удобнее использовать для достижения целей индустриализации именно подконтрольные ему государственные фирмы. Япония, Южная Корея, Тайвань и Китай – все эти страны добились высоких темпов технического прогресса, используя государственные предприятия, особенно на ранних стадиях. Китай и сегодня использует государственные фирмы гораздо шире, чем любая другая успешно развивающаяся страна до него. Но эти примеры отнюдь не доказывают, что государственная собственность превосходит частную по эффективности. Они лишь демонстрируют, что форма собственности вовсе не такой важный фактор, как это внушали развивающимся странам. В отсталых автаркических социалистических государствах, таких как Советский Союз, Индия и Китай в их дореформенном виде, реально препятствовало развитию отсутствие экспортной дисциплины и конкуренции, а не то, кому принадлежали акции компаний.

В том же духе международные институты ратуют за линейный процесс дерегулирования и открытие для мира развивающихся стран, чтобы неуклонно повышать там влияние рыночных сил. Однако реальная история успешного промышленного развития в Японии, Южной Корее и на Тайване показывает, что в критически важные моменты каждая из перечисленных стран, наоборот, усиливала контроль над рынком и протекционизм, чтобы защитить возникшую промышленность. Так произошло в начале 1960-х гг. в Японии, когда страна значительно увеличила ввозные пошлины для защиты новых отраслей, взращенных МITI{378}. То же самое происходило в 1970-х гг. в Южной Корее и на Тайване, когда эти государства выполняли программу развития своей тяжёлой промышленности. Ту же политику, хотя и в неявной форме, используя нетарифные барьеры, проводит сейчас Китай, несмотря на своё вступление во Всемирную торговую организацию в 2001 г.

Вероятно, самые серьёзные, хотя и редко выражаемые опасения у некоторых исторически подкованных экономистов в МВФ и Всемирном банке вызывает тот факт, что, какой бы успешной ни была в прошлом промышленная политика, она, как правило, приводила к хроническому активному сальдо в торговом балансе. А это, в свою очередь, приводило к разрушительному дисбалансу в мировой экономике. Великобритания в XIX в., США в первые две трети XX в., а также Германия и Япония с конца XX в. по сей день сталкиваются с крупным устойчивым положительным сальдо в торговом балансе и по текущим счетам, после того как стали ведущими индустриальными державами. Многие подозревают, что Китай сейчас движется в том же направлении.

Но как бы мрачной ни выглядела такая историческая закономерность, между промышленной политикой и активным сальдо торгового баланса не существует необратимой связи. На ранних стадиях развития страны чаще испытывают дефицит торгового баланса из-за необходимости оплачивать покупку импортных технологий, которыми они ещё не овладели. Южная Корея, например, первый раз получила активное сальдо торгового баланса только в 1977 г., а в устойчивой форме не имела его до конца 1980-х.

Проблема перехода к грабительской торговле с положительным сальдо по текущим счетам становится вопросом политического выбора после того, как развитие обрабатывающей промышленности набрало ход. Страны предпочитают иметь активное сальдо, в типичном случае сохраняя контроль над торговлей дольше, чем это необходимо, или же ограничивая внутреннее потребление, скажем, за счёт сокращения импорта потребительских товаров.

Хотя и соблазнительно сегодня отказывать развивающимся государствам в праве на защиту их «молодой промышленности» из-за эгоистичного поведения этих государств в прошлом, но такой подход нельзя считать ни справедливым, ни логичным. Бедные страны должны иметь доступ к тем же инструментам экономического развития, что и ныне богатые страны в прошлом.

 

Волшебство не длится вечно

Если экспортная дисциплина в промышленности, поддержание конкуренции на внутреннем рынке и выбраковка неудачников лучше всего подходят для волшебного рецепта экономического развитии, то следует, однако, предупредить – волшебство это скоротечно.

Даже если оставить в стороне такую глобальную проблему, как активное сальдо во внешней торговле, те развивающиеся страны, которые смогли использовать политику поддержки «молодой промышленности», чтобы войти в ряды богатых государств, обнаруживают, что та же самая политика приносит новые внутренние проблемы, пусть это уже будут проблемы богатой (более богатой) страны. Примером тому японские яблоки по $ 5 за штуку – окончательный результат проводимой в стране стратегии поддержки высокодоходного, но теперь чрезмерно защищённого семейного фермерства.

Как в промышленности, так и в сельском хозяйстве, нужно и подобрать правильное лекарство для излечения бедной страны от нищеты, и вовремя отказаться от него, когда недуг уже излечен.

Давайте рассмотрим вкратце некоторые трудности, с которыми пришлось столкнуться государствам Северо-Восточной Азии вследствие (или зачастую вопреки) их быстрого перехода к передовой обрабатывающей промышленности.

Во-первых, обрабатывающая промышленность играет в экономическом развитии особую, но все же не единственную роль. В конце 1970-х Япония сделалась самым эффективным производителем стали в мире и обладала восемью крупнейшими металлургическими заводами среди стран, входивших в ОЭСР. На Японию приходилась половина всех индустриальных роботов на земле, а её фирмы получали больше патентов США, чем все западноевропейские страны, вместе взятые{379}.

Но сейчас, после 20 лет повторяющихся рецессий и стагнаций, Япония предстаёт скорее несчастной, пусть и богатой страной. Путешествуя по Японии в 2010 г., я много раз спрашивал себя, как мир мог испытывать страх перед её экономической гегемонией и рассуждать на тему грядущей «японской эры». Однако, как выясняется, взрастив, благодаря своей эффективной промышленной политике, целый легион транснациональных корпораций мирового уровня, большинство из которых по-прежнему процветают, Япония оставила за бортом свои мелкие промышленные фирмы и сферу услуг. Сногсшибательный прогресс послевоенной Японии в крупных отраслях обрабатывающей промышленности привёл к резкому дисбалансу в домашней экономике – неведомому ни одной богатой стране. Так, в конце 1980-х гг. она обошла в машиностроении даже США, долговременного лидера в этой отрасли, но настолько отстала в сферах услуг и сельского хозяйства (последнее оставалось высокоурожайным, но продуктивность его значительно снизилась из-за непропорционального роста фермерских доходов), что уступила здесь не только Соединённым Штатам, но и Европе{380}.

На микроуровне, с одной стороны, Nissan в 1990 г., когда Токийскую фондовую биржу постиг крах, производил 40 автомобилей на человека в год, а Ford – 17{381}. С другой стороны, в сфере обслуживания крайне неэффективная оптовая торговля, чей объём превышал объём розничных продаж в четыре раза, в то время как в США или Великобритании эта пропорция составляла 1:2, ударила по потребителям, поднимая розничные цены все выше и выше. Подобная неэффективность прослеживалась повсюду в сфере услуг – от авиакомпаний до туризма.

Билл Эммотт в своей книге «И садится солнце» (The Sun Also Sets), написанной в 1989 г., так отозвался о хвалёных японских служащих: «Эти, как их здесь называют, сарариманы действительно перерабатывают, но обычно лишь потому, что чрезвычайно заинтересованы в сверхурочных или же из-за давления коллег, а то и просто по инерции. Они способны потратить десять часов на то, что другим удаётся сделать за семь или восемь. В офисе у многих из них стоит на полке открытая бутылка виски Suntory, или же они смотрят бейсбольный турнир по телевизору»{382}.

Есть предел тому, чего может достичь промышленная политика. В течение нескольких десятилетий MITI Японии превосходно организовывало конкурентную, в высшей степени прозрачную борьбу за промышленные лицензии, регулируя допуск различных фирм с целью сочетания протекции и конкуренции и принуждая компании к модернизации их оборудования. Но как только Япония перестала быть догоняющим игроком и двинулась к технологиям следующего поколения, эту работу оказалось выполнить сложнее. Например, в начале 1980-х гг. попытка MITI продвинуть Японию на передовые рубежи биотехнологии{383} вышла менее удачной, чем в своё время атаки японских, корейских и тайваньских производителей на полупроводниковую отрасль. К тому моменту в Соединённых Штатах уже хорошо научились распознавать приёмы, которыми японцы пользовались для достижения успеха.

В области информационных технологий МIТI не смогло найти нишу для тех компьютерных гиков, которые бросали университеты, чтобы создавать фирму, занимающуюся программным обеспечением или интернет-бизнесом, в гараже своих родителей. Японские ученые уже с 1980-х гг. предупреждали правительство об отставании страны в области программного обеспечения. Наконец, МIТI так и не смогло правильно способствовать развитию бизнеса на небольших промышленных предприятиях. Крупные производители, находящиеся под его защитой, как это происходит и в Южной Корее, использовали свою мощь, чтобы отжать доходы у мелких и менее защищенных поставщиков или же просто поглотить их. Тактика запугивания со стороны крупных элитарных компаний – извечная проблема.

По всей Восточной Азии быстрый экономический подъем, случившийся после Второй мировой войны, способствовал росту ничем не обоснованного политического высокомерия. Пока чиновники в Японии успешно проводили промышленную политику, незрелая политическая элита становилась для страны бомбой замедленного действия. После того как в начале 1990-х гг. финансовые активы лопнули как мыльный пузырь, политики, которые не привыкли сталкиваться с необходимостью принимать трудные решения, так и не смогли избавиться от неплатежеспособных банков, в результате чего им пришлось встретиться с повторением финансового кризиса в 1996 г., а затем и с третьим его туром в начале 2000-х гг.{384} В тот же самый период обрушились цены на недвижимость за пределами больших городов, а безработица и неполная занятость достигли невообразимого уровня. Экономический рост в стране прекратился. Подавляющее большинство японских семей не мог утешить тот факт, что крупномасштабная обрабатывающая промышленность Японии, как и прежде, оставалась высококонкурентной в мировом масштабе – ведь почти 50 млн из 60 млн трудоспособного населения сейчас заняты вне сферы промышленности.

Гонка за крупной индустрией оказалась лишь частью той большой игры по созданию экономически стабильного общества, в которую Япония вступила после поражения в последней войне. Более того, как только в 1980-х гг. спесь поутихла, население осознало, что надвигаются ещё и демографические проблемы, присущие любой развивающейся нации. Молодое поколение прошлых лет, чьими стараниями страна осуществила стремительный индустриальный прогресс, постарело, в семьях стало меньше детей, чем у его родителей, продолжительность жизни выросла, и пожилые люди начали потреблять на пенсии свои сбережения (экономисты называют их «отрицательными»). Пришло понимание того, что низкие темпы роста и грядущие изменения в демографической структуре населения делают обещанные политиками высокие пенсии неподъёмными для экономики.

Японский опыт поднимает вопрос о том, как распознать тот момент, когда стране следует отойти от политики развития «молодой промышленности» и куда ей дальше двигаться. Ясно, например, что Япония почти полностью забросила свой обслуживающий сектор и, кроме того, слишком долго не решалась всерьёз заставить сельское хозяйство перейти от эффективности, основанной на урожайности, к эффективности, основанной на прибыльности. Но какая политика могла бы стать лучшим решением?

Южной Корее пришлось двинуться по иной траектории развития после окончания азиатского финансового кризиса. Международный валютный фонд настаивал тогда на целом комплексе изменений. Предлагалось дерегулировать сферу обслуживания и сделать её открытой для иностранных инвестиций, ввести ограничения корпоративного долга, покончить с соглашениями о долговых гарантиях, традиционно заключавшимися между филиалами чеболей для защиты 40 % банковского кредита компаний, отменить ограничения на недружественные поглощения и провести различные реформы финансовой отчётности и управления в интересах миноритарных акционеров. Все эти изменения в значительной мере призваны были вести страну в направлении «англосаксонской» экономической структуры, где особую важность приобретают соображения касательно финансовой эффективности и краткосрочной прибыли{385}.

Подобные реформы уводили крупные компании от накопления чрезмерно высокого банковского долга к смешанной системе, включающей банковский долг, облигации и акционерный капитал с участием третьих лиц, что делало миноритарных денежных вкладчиков более влиятельными.

Некоторые из числа наиболее уважаемых экономистов Северо-Восточной Азии предрекали, что реформы МВФ подорвут способность Южной Кореи к наращиванию своего технологического потенциала и промышленной конкурентоспособности. Следует помнить, что во время кризиса Южная Корея все ещё оставалась страной со сравнительно небольшим ВВП на душу населения – $ 10 000. Экономисты Ха Джун Чхан и Ян Суп Шин отмечали: «Реформы управления поставили чеболи под серьёзные ограничения в их операциях в качестве бизнес-групп, особенно в связи с запретом на внутренние транзакции… В сочетании с жёстким регулированием корпоративного долга по отношению к акционерному капиталу ограничения на внутренние транзакции существенно сократили опции для финансирования… На наш взгляд, Южной Корее после кризиса необходим не переход к идеализированной англо-американской системе, а создание, по нашему определению, «второй стадии догоняющей системы»»{386}.

Однако десятилетие спустя крупнейшие компании Южной Кореи во главе с Samsung, Hyundai и LG процветают, как и раньше, а их позиции на рынках мобильной связи, автомобилестроения, электроники и химической промышленности сильнее, чем когда-либо. Валовые инвестиции в стране значительно снизились – в среднем с 37 % ВВП в 1990–1997 гг. до порядка 25 % ВВП сейчас, но далеко не очевидно, что это подрывает технический прогресс на данной стадии развития. Тем временем ВВП на душу населения в 2010 г. составил уже $ 20 600, в два раза превысив уровень 1997 г.; фондовый рынок, благодаря англосаксонскому подходу, растёт интенсивнее, чем где-либо в регионе; потребители наконец способны по-настоящему вкусить плоды экономического развития в виде более дешёвых потребительских товаров, улучшенного сервиса или отпуска за рубежом{387}.

Не стоит, однако, спешить с утверждением, что реформы МВФ в Южной Корее были проведены как раз вовремя. Во многом успех корейской экономики после 1997 г. связан с продолжающимися действиями правительства, направленными на выбраковку слабых чеболей, и эффективным использованием нетарифных барьеров для снижения иностранной конкуренции – наряду с традиционной промышленной политикой{388}. Но нельзя отрицать и то, что момент для начала реформ в этой стране был выбран значительно лучше, чем для приватизации и дерегулирования, введённых по настоянию МВФ на Филиппинах в 1980-х гг. или в Таиланде и Индонезии после азиатского кризиса, не говоря уже об изменениях в стиле МВФ, проведённых самостоятельно Малайзией после ухода с поста Махатхира в 2003 г.

В Южной Корее деятельность МВФ смогла принести определенную пользу. В Юго-Восточной Азии МВФ, напротив, почти полностью подорвал национальную волю к проведению промышленной политики, что грозит превращением всего региона в прибежище отсталости на развивающемся континенте. Сейчас, по крайней мере, все идёт именно к этому.

 

Альтернативы нет

Политические деятели в Юго-Восточной Азии все чаще говорят о промышленной политике как об упущенной возможности, к которой они уже никогда не смогут вернуться. Приводится и такой довод, что не просто промышленная политика региона потерпела поражение, а последующее вмешательство МВФ в период финансового кризиса затруднило для правительств этих стран её проведение, так что не стоит это и пробовать. Сходным образом рассуждают люди, утверждающие, что осуществлять земельную реформу слишком сложно. Такие утверждения подразумевают, что существует реальная альтернатива политике поддержки «молодой промышленности». Это не так. Как написал историк экономики Энгас Мэддисон в книге «В чем причина экономической эффективности государств» (Explaining the Economic Performance of Nations), «самой важной характеристикой экономического роста является технический прогресс»{389}. Если технологический прогресс в развивающихся странах становится частью ускоренного экономического развития, а не растягивается на протяжении многих и многих поколений, то он требует направляемой государством промышленной политики. Есть, например, те, кто надеется, что Индия с её хвалеными информационными технологиями в сфере обслуживания представляет собой альтернативу развитию, ведомому обрабатывающей промышленностью. Да, такие фирмы, как Infosys и консалтинговая компания Tata Consultancy Services (TCS), действительно игроки мирового уровня. Но даже спустя 20 лет после того, как Индия запустила свою программу реформ в 1991 г., лишь 3 млн человек (при населении в 1,2 млрд) работают здесь в области информационных технологий – это менее 1 % рабочей силы. Нужно понимать, что предприниматели, менеджеры и специалисты, которые окончили в Индии элитные технологические институты и создали фирмы, подобные Infosys и TCS, смогли обеспечить гораздо меньше рабочих мест для населения, чем могли бы создать, если бы их принудили управлять заводами{390}.

Два десятилетия отрицания промышленной политики в Индии привели к тому, что сейчас только 14 % рабочей силы занято в промышленном секторе. Для сравнения, в Южной Корее после тех же 20 лет развития на базе индустриализации в промышленность было вовлечено уже 30 % работоспособного населения. Невозможно даже представить, что фирмы, специализирующиеся на информационных технологиях в Бангалоре, или же элитные финансовые фирмы в Мумбае, смогут обеспечить Индии такой же успех в развитии на уровне всего государства, какой наблюдается в Японии, Южной Корее, на Тайване и в Китае. Ничего подобного не стоит ожидать здесь в обозримые сроки, и потому мудрецы, которые уподобляют экономическое развитие Индии странам Восточной Азии, просто глупы{391}.

Правительства, серьёзно относящиеся к экономическому развитию в масштабах страны, будут продолжать уговаривать своих предпринимателей, чтобы те шли в обрабатывающую промышленность и учились производить товары, конкурентоспособные на мировом рынке. В этом могут помочь и протекции, и субсидии, но только в постоянном сочетании с дисциплиной, обеспечиваемой конкуренцией. В свою очередь, не придумано лучших показателей для оценки конкурентоспособности, чем показатели экспорта, ибо, подобно результатам правильно организованных экзаменов, показатели экспорта в долгосрочном плане нельзя подтасовать. Экспортная деятельность также обеспечивает государство важнейшей информацией, основываясь на которой оно будет решать, какие фирмы поддерживать и, что важнее, какие не поддерживать. И наконец, международная торговля позволяет предпринимателям знакомиться с новыми технологиями и осваивать их. Для производственного обучения требуются огромные инвестиции в течение очень длительного периода, а значит, крупный бизнес всегда будет играть ведущую роль в экономическом развитии{392}. Действительно, по моим ощущениям роль крупных компаний в экономике значительно важнее роли крупных стран. Существует много малых или малонаселённых стран, имеющих крупные компании, и все они богаты, например Бельгия или Швеция. Но нет на свете крупных стран, которые бы разбогатели при наличии только мелких фирм.

В свою очередь, риски для государственных ресурсов при проведении промышленной политики соразмерны масштабу поддерживаемых компаний. Неэффективно контролируемые крупные предприниматели в развивающихся странах превращаются в олигархов – тому есть примеры в Юго-Восточной Азии, России или Латинской Америке. Даже в Северо-Восточной Азии предприниматели, которых правительство вынудило работать на благо национального развития, норовят сорваться с цепи. Они берут субсидии и, едва их бизнес становится конкурентоспособным в мировом масштабе, начинают ратовать за свободный рынок, как это делали до них другие бизнесмены и правительства. В Японии, Южной К