Переход к демократии: политика и политология

Типология транзитов на постсоветском пространстве

Примечания

+ /- передача власти, лишь внешне выглядящая демократической.

+ (-) целостность нации восстановлена после серьезных потрясений.

- (+) целостность нации не достигнута, но ситуация улучшается

* государственный строй претерпевал серьезные изменения за время переходного периода.

През президентская республика

Парл парламентская республика

През/Парлам президентско-парламентская республика

В пяти государствах двух последних категорий можно считать сложившимися авторитарные режимы большей или меньшей степени жесткости.

Наконец, есть некоторая промежуточная категория «застрявших в транзите» стран, которые не стали консолидированными демократиями, но и не утеряли возможностей продолжить движение в этом направлении. Среди них два упомянутых балканских государства, в которых не завершен процесс государственного строительства, и семь государств СНГ. Именно в этой «семерке» в последние годы произошли три «цветные революции», практически всем остальным такая революция предсказывается с той или иной степенью настойчивости.

Следовательно, с позиций транзитологии две первые и две последние категории менее интересны, чем промежуточная – именно в этих странах транзит еще далек от завершения.

«Цветные», но революции ли?

Итак, попытаемся определить феномен «цветных революций» в контексте демократического транзита. Прежде всего оговоримся, что их, по нашему мнению, следует четко отделять от «бархатных революций» пятнадцатилетней давности - коллективных действий активного меньшинства населения центральноевропейских стран, подтолкнувших коммунистические режимы к «мягкой» (в этом смысл понятия «бархатной») уступке власти тем силам, которые получали большинство на первых конкурентных выборах.

На территории бывшего СССР «бархатных революций» как таковых не было: внутри распадающегося советского строя сформировались альтернативные институты власти (парламенты и в большинстве республик всенародно избранные президенты), а провал путча в Москве в августе 1991 г. («мини-бархатная революция») привел к окончательному демонтажу союзных структур, после чего республиканские органы власти автоматически стали институтами новых государств. Однако во всех случаях – как в СССР, так и в Центральной Европе - речь шла о демонтаже тоталитарного строя, на место которого через первые конкурентные выборы приходил новый – транзитный – общественно-политический уклад.

Таким образом, не подлежит сомнению, что «бархатные революции» все же были революциями: они меняли общественный строй. При этом в ряде случаев (Центральная Европа, Прибалтика, Закавказье) менялась и властная элита, в других же случаях (Центральная Азия, Украина, Белоруссия, Молдавия) у кормила власти закреплялся тот слой партийно-советской номенклатуры, который поднялся наверх в последние годы перестройки. Смена элит в России была неким смешанным типом – промежуточным между революционным и эволюционным. Такой тип в международной транзитологии описывается как «замещающий» (transpacement – у С. Хантингтона, extrication у Шера и Мейнваринга).

«Цветные» же революции отличаются тем, что смены общественного строя при них не происходит, а смена элит носит ограниченный характер: власть переходит от одного элитного клана, занимавшего в системе власти доминирующее, даже почти монопольное положение, к некой спонтанной коалиции других сегментов элиты. Государственный строй в результате таких действий может претерпевать лишь частные изменения, направленные на ограничение возможностей для монополизации власти и создание рамок для функционирования коалиционных властных структур – таких, как законодательные поправки на Украине или соглашение о перераспределении полномочий между президентом и премьером в Киргизии (впрочем, как показано далее, киргизский случай нельзя считать «цветной революцией» в полном смысле этого слова). Кстати, подобный аргумент использовал заместитель руководителя администрации президента В. Сурков, отрицая революционный характер «цветных событий». Правда, далее он трактовал их в терминах «восстания» и «переворота», с чем позволим себе поспорить.

Главное содержание таких «революций» - коллективные действия с «выходом на улицу», направленные на срыв попыток фальсификации результатов общенациональных выборов. Оппозиционеры требуют не смены строя, а напротив, соблюдения важнейшей из конституционных норм – честных выборов. Пафос революционной улицы и ее вождей из политического класса – легитимизм, даже если сами «революционеры» и нарушают определенные нормы закона (например, повторное голосование второго тура президентских выборов на Украине не предусматривалось никакими законами). Однако если что и уподобляет подобные события революциям, то не отступления от буквы закона, а массовый эмоциональный порыв, направленный против власти, состояние коммунитас[5], в котором пребывает улица. Итак, определяющей чертой «бархатных революций», судя по устоявшемуся термину, является их «мягкость», ненасильственность, а «цветные революции» прежде всего характеризуются яркостью, способностью в краткие сроки переломить ход событий, казавшийся неизбежным.

Особый вопрос: роль Запада

В российском общественном дискурсе о «цветных революциях» максимально распаляются эмоции по поводу поведения Запада во всех упомянутых событиях. Попытаемся очертить некоторые рамки и параметры «руки Запада», которую до сего момента мы сознательно оставляли за скобками. Сразу укажем на главный параметр, который ограничивает эту роль: масштаб электоральной поддержки оппозиции, соразмерной результату, показанному «кандидатом от власти» (или «партией власти») не мог бы быть достигнут действиями внешних сил. Как указывалось, у «антивластного голосования» имеются объективные и весьма весомые внутренние предпосылки и причины. И все же роль Запада здесь представляется существенной.

Первый и главный (во всяком случае, по силе воздействия на ситуацию) фактор – привлекательность западной модели общественного устройства. Еще пятнадцать лет назад «третью волну демократизации» многие западные авторы выводили из того, что «различные политические силы на капиталистическом Юге и посткоммунистическом Востоке не видят альтернативы вступлению в Северо-Западный проход – пути, который приведет их в Первый Мир»[7]. В начале XXI в. то же стремление опирается на успешный путь «демократизации через интернационализацию», которым прошли страны Центральной Европы. На фоне стагнации отдельных национальных режимов западная модель становится еще более привлекательной, а факт реально возрастающей зависимости успешных стран от Запада не отпугивает элиты европейских постсоветских государств. Они прагматично выбирают между зависимостью от Запада и от России, которая, как отмечалось, утрачивает роль цивилизационного центра.

Второй фактор – «моральная поддержка» Западом антиавторитарных тенденций. В ситуациях «цветных революций» западная трибуна явно «болеет» за оппозицию, причем после первых успехов на Западе наблюдаются отчетливые признаки эйфории (проявившиеся, например, в речи президента США Дж. Буша при получении награды Международного республиканского института)[8]. Эта моральная поддержка («Запад нам поможет») безусловно придает силы и лидерам, и «пехоте» оппозиционных движений. Власть же вынуждена в таких условиях действовать с оглядкой на возможную реакцию Запада, воздерживаться от наиболее одиозных шагов, прежде всего, применения силы или угрозы силой против оппозиции.

Третий фактор – прямая поддержка оппозиции, что выражается в поведении и официальных ведомств, и неправительственных организаций, и западной прессы. Конечно, факт получения оппозицией иностранной помощи (даже в форме тренингов активистов и грантов организациям гражданского общества) - вопрос неоднозначный и деликатный. Однако вряд ли следует преувеличивать абсолютный масштаб этой помощи: по сути, она лишь «выравнивает» (и то частично) условия для политической конкуренции, позволяет оппозиционным структурам получить некоторую степень автономии для своих действий.

Наконец, Запад играет решающую роль в легитимации новых режимов. Так, в филиппинском случае США поспешили признать победу лояльного им Ф. Маркоса […], а в иную историческую эпоху Запад однозначно поддерживает оппозиционные силы. Наиболее отчетливо это проявилось в украинских событиях, где назначение «третьего тура» стало результатом международного (читай – западного) посредничества.

Таким образом, роль Запада в «цветных революциях» весьма значительна, однако эта значительность состоит не в том, в чем ее видят любители конспирологии, а в привлекальности «западного пути» для населения стран, недовольных застойным характером собственных политических режимов.

Что после революций?

Для начала, возможно, вопреки логике изложения, укажем на ограниченный масштаб влияния «цветных революций» на постсоветское пространство. Из пяти рассмотренных нами случаев, одна революция (филиппинская) произошла слишком давно, вторая (югославская) – слишком далеко, а еще одна (киргизская) по совокупности обстоятельств не может быть признана таковой. Однако две оставшиеся «полноценные» революции – украинская и грузинская – продолжают волновать умы и в своих странах, и далеко за их пределами.

Последствия «цветных революций» можно оценивать в двух планах: будущего «революционных стран» и перспектив их повторения в других переходных государствах.

Во внутриполитическом плане «цветная революция» есть не более, чем толчок «застрявшей машине» транзита. Когда майданы пустеют, в новой власти начинается борьба с теми же проблемами, которые создавали препятствия для власти прежней: олигархическая конкуренция за близость к «трону», сращенность отношений власти и собственности, дефицит ресурсов на социально-экономическое развитие и т.п. На них накладывается и неизбежное соперничество между партнерами по коалиции, совершившей революцию (прежняя власть за долгие годы успевала выстроить более стройную иерархию внутри правящей верхушки). Все это в полной мере проявилось в недавнем правительственном кризисе на Украине. Иначе говоря, не происходит ни экономических чудес, ни консолидации демократии; напротив, не исключено, что с годами новый режим будет становиться все более похожим на прежний.

Однако новый режим обладает и немалым «кредитом»: во-первых, он построен на «европейском векторе», который задает элитам (в меньшей степени – обществу) определенные правила политического поведения. Во-вторых, он получает существенную поддержку со стороны Запада. В-третьих, вся политическая система избавляется от наиболее одиозных элементов (коррумпированных кадров, тупиковых решений) и получает новую динамику. Наконец, в-четвертых, память о победе гражданского общества и успешных коалиционных действиях откладывается в политической истории, что способствует «накоплению традиции» демократического развития.

Разумеется, и эти процессы весьма противоречивы: сближение с Европой может привести к вступлению Украины и (менее вероятно) – Грузии в ЕС, но до членства в этой организации обеим странам очень далеко, и не исключено, что политический класс испытает по этому поводу горькое разочарование. Далее, многие шаги новых режимов весьма сомнительны с позиций модернизационных стратегий, например, неуклюжие попытки деприватизации и усиления государственного регулирования, предпринятые кабинетом Ю. Тимошенко на Украине или авантюристическая попытка возвращения Грузии в Южную Осетию. Впрочем, пока речь идет лишь о первых шагах, оценивать эффективность новых режимов преждевременно, можно лишь повторить, что «цветная революция» дает модернизации и демократизации шанс, но не гарантию успеха.

Что же касается перспектив распространения аналогичного опыта на другие постсоветские страны, начнем с утверждения, что «цветную революцию» невозможно предсказать. И в Грузии, и на Украине, да и в других странах развитие революционных событий носило стремительный характер, который накануне выборов рассматривался в лучшем случае как один – и не самый вероятный – из сценариев.

Из стран, отнесенных нами к «промежуточной» категории, Молдавия, судя по всему, не служит вероятной «площадкой» для революции. Прошедшие в 2005 г. парламентские выборы ознаменовались активной «игрой в «цветную революцию» со стороны всех трех основных участников (коммунистов, националистов и центристов), но это была именно игра. Качество выборных процедур оказалось вполне удовлетворительным по постсоветским стандартам, а результаты выборов признаны всеми основными политическими субъектами.

Азербайджан и Казахстан отличает достаточно высокая популярность действующей власти и слабая оппозиция, к тому же обе страны имеют солидные нефтяные доходы, что, как отмечалось, дает режиму свободу маневра в смягчении проблемы «относительной обездоленности». К тому же, как показывает опыт антиправительтвенных демонстраций в Баку, власть может пойти на силовое подавление «игры в цветную революцию». Более внушительный набор предпосылок для «цветной революции» можно обнаружить в Армении: бедная страна с относительно развитым плюрализмом, к тому же имеющая опыт массовых акций протеста против результатов выборов. Впрочем, наличие предпосылок отнюдь не делает «цветную революцию» неизбежной.

Отдельного рассмотрения заслуживает ситуация в Белоруссии. Авторитарность режима послужила основанием для отнесения ее к категории «неудавшихся транзитов», что, казалось бы, снимало с повестки дня вопрос о «цветной революции». Однако целенаправленное давление со стороны Запада, «соседство» с Евросоюзом, с одной стороны, и Украиной – с другой, ослабление ориентации на Россию могут привести к сдвигам в настроениях белорусской элиты, оценить вероятность которых, впрочем, пока затруднительно.

Переход к демократии: политика и политология

Череда «цветных революций», произошедших в последние годы в соседних с Россией странах, вновь поставила на повестку дня интеллектуальных дискуссий подзабытый вопрос о закономерностях развития государств бывшего «лагеря социализма». До сего момента сравнительный анализ «демократического транзита» остается одной из самых малоизученных тем в отечественной политологии[1]. Вряд ли это можно счесть случайностью или объяснить нелюбовью к дисциплине в целом. Осмелимся предположить, что дело в специфике транзитологии как суб-дисциплины политологической науки. Она – если не вербально, то имплицитно задает систему координат, в которой успехом считается приближение той или иной страны к идеальной модели либеральной демократии западного образца, а любая стагнация, отсутствие прогресса в этом движении, тем более развитие событий в противоположном направлении рассматриваются как неудача. Тем самым здесь присутствует некая идеологическая детерминированность, с которой в России (да, наверное, и на всем пространстве СНГ) согласны далеко не все.

На самом деле западная политическая наука гораздо гибче, интеллектуально мудрее и деликатнее в анализе незападных обществ. Однако, справедливости ради, отметим, что литература последних полутора десятилетий (условно периода «третьей волны демократизации») действительно более однозначна в использовании модели либеральной демократии как норматива и ориентира для иных типов общественного устройства. Это неудивительно, поскольку с падением коммунистической системы демократия лишилась телеологической альтернативы, а потому осталась «единственной игрой в городе».

Успех «цветных революций», с одной стороны, породил определенную эйфорию на Западе, а с другой – спровоцировал (во многом в качестве защитной реакции на эту волну) усиление новых течений общественно-политической мысли. По сути, они отрицают (в мягком варианте – ставят под серьезное сомнение) обоснованность самой системы координат, в которой желательным вектором развития признается демократизация или консолидация демократии.

Такое отрицание, как правило, проявляется по трем основным направлениям. Во-первых, подвергается критике качество западной демократии (например, драматический опыт «ничейных» выборов в США в 2000 г., некоторые ограничения гражданских свобод после событий 11 сентября). Во-вторых, с той или иной степенью жесткости отвергается правомочность «навязывания» демократии (от содействия оппозиционным организациям в зарубежных странах и звучащей на Западе критики в их адрес по поводу авторитарных проявлений до «установления демократии» силой, как в Ираке, на Балканах или Афганистане). Наконец, в-третьих, делаются заявки на некую «национальную модель» демократии. Правда, в большинстве своем «национальная специфика» преподносится в виде неких идеологических штампов («государственничество», «соборность», «евразийство», уважение традиционных авторитетов) и практически никогда не развертывается в сколь-либо цельные системы государственного или общественного устройства. На самом деле, это лишь попытка идейно обосновать отклонения от классических канонов демократии или откровенно авторитарные черты собственных политических режимов и защитить их от критических слов или действий со стороны Запада.

В течение 2005 г. такая практика «критики демократии» поднялась до уровня концептуальных обобщений, высказываемых высокопоставленными государственными чиновниками, причем имеющими репутацию интеллектуалов и либералов. Об экспорте демократии заговорили как о «форме неоколониализма XXI века»; стало признаваться, что «нам больше не удастся кокетничать демократическим выбором»[2]. Устами заместителя руководителя администрации президента была заявлена концепция «суверенной демократии», в которой отсутствие прогресса в демократизации объясняется страхом утраты национального суверенитета и развала России. Тем самым признается, что «демократизация», использовавшаяся на протяжении прошедшего десятилетия как концептуальная основа для реформ, утрачивает эту роль.

По сути, во всех этих случаях преследуется одна цель: ослабить привлекательность «Запада» как нормативной модели, к которой может стремиться общество. Представляется, что такая установка, тем более вынесение ее на стратегический уровень, диктуется не только геополитическими соображениями, хотя нарастание трудностей и противоречий в отношениях России с Западом в последние годы имело место. Речь идет о глубокой озабоченности российского правящего класса заметными признаками тупика как во внутриполитическом, так и во внешнеполитическом положении страны.

В первых исследованиях феномена «цветных революций» справедливо указывается на то, что они символизируют завершение процесса превращения бывших советских республик в независимые государства и сознательный выбор некоторых из них в пользу западной модели развития[3]. Подчеркнем наиболее существенный момент: для определения вектора, хода и до некоторой степени темпа посткоммунистического развития государств одним из самых главных факторов становится выбор цивилизационной модели. В этой связи для оценки нынешнего положения России важными представляются два обстоятельства.

Первое, наиболее существенное, – роль и место России как не просто великой державы, но «цивилизационного полюса». Таковым Россия являлась на протяжении долгого исторического срока для большинства соседей – как центр империи, колониальная метрополия, покровительница славян и православных, наконец, как центр коммунистической системы (разумеется, эти множества в значительной степени накладываются друг на друга). Однако, послужив стимулом к началу трансформационных процессов, Россия не стала для большинства соседей моделью для подражания, более того, за прошедшее десятилетие она практически утратила роль «цивилизационного центра». На пространстве бывшего СССР Россия сохраняла влияние не только как самая сильная держава региона, но и как культурно-историческая «экс-метрополия», даже несмотря на подчеркнутое стремление практически всех бывших советских республик утвердить свою идентичность в иных цивилизационных координатах (европейских, тюркских и т.д.).

Второе обстоятельство можно назвать «фактором европейского выбора». В узком смысле европейским выбором был сознательный возврат большинства стран Центральной Европы и Прибалтики к историческим формам своей государственности, вписанным в общий контекст политической традиции континентальной Европы. И в целом дизайн политического строя, а во многих случаях и конкретные партии «копировались» с моделей 20-30 годов ХХ в. (точнее, тех элементов демократии и общественных традиций, которые оказались пригодны для современного государственного строительства).

Однако более важен расширительный смысл понятия «европейский выбор». Посткоммунистическая модернизация в странах Центральной Европы воспринималась большинством общества как приближение к «большой Европе», что отражало широкий консенсус относительно вектора политических и экономических реформ. Соответственно политическая борьба была сведена к конкуренции конкретных программ и лидеров, подчиненной «детерминанте вхождения в Европу». Такая детерминанта задавала достаточно жесткие ограничители как правилам поведения политического класса, так и содержательному наполнению их политики. Во всех этих странах сложился государственный строй в форме парламентской или президентско-парламентской республики. Такой контекст политической жизни способствовал формированию реального плюрализма, регулярным сменам власти через выборы, и в конечном счете привел к «первичной интеграции» этих стран (за двумя исключениями) в «пространство Запада» (НАТО и Евросоюза).

В отличие от Центральной Европы, для СНГ «европейский вектор» носил характер абстрактной цели, а не конкретной политической программы. В азиатской части СНГ культурно-историческая традиция подсказывала выбор в пользу режима жесткой личной власти с существенными авторитарными элементами. В Закавказье становление новых политических режимов осложнялось войнами на этнической почве, долгосрочным нарушением государственной целостности в двух из трех этих государств и государственными переворотами (в Грузии и Азербайджане – в чистом виде, в Армении – «заретушированном»).

Что же касается трех славянских государств, в них возобладали не консенсусные модели, как в Центральной Европе, а напротив, предельная поляризация по вопросам реформ. Так, Белоруссия достаточно быстро «откатилась» к авторитарному режиму, свернувшему реформы, а в России и на Украине подобные поляризации доминировали на протяжении всех 90-х годов (хотя отличия между этими двумя государствами скорее нарастали, чем смягчались). Характерно, что во всех трех странах государственный строй принял форму президентской республики, лишь в некоторых из них парламенты имеют сколь-либо существенное влияние на деятельность исполнительной ветви власти.

Нетрудно заметить, что граница между странами с «европейским выбором» и прочими совпадает с границами СССР 1939 г. Молдавия, которая была в это время разрезана между СССР и его соседом, и ныне представляет собой некую промежуточную зону. Кстати, это одна из двух стран СНГ, менявшая за время посткоммунистического развития форму государственного устройства (с президентско-парламентского на парламентский, но с необычно сильным для парламентской демократии президентом).

Два упомянутых исключения – это прошедшие через кровопролитные этнические войны государства из числа республик бывшей Югославии. Однако в Боснии и Герцеговине международный протекторат позволил хотя бы начать сближение этнических субъектов конфедерации. Напротив, в Сербии и Черногории центробежные процессы продолжаются: весьма вероятен распад фактической конфедерации двух республик, и кроме того неопределенно будущее Косова, также находящегося под международным протекторатом.

В предлагаемой таблице нами сделана попытка классификации итогов посткоммунистического транзита в 27 государствах, территории которых в прошлом принадлежали к «социалистическому лагерю». В основе классификации – степень консолидации демократии под углом зрения «теста двух передач власти», предложенного С. Хантингтоном[4] и сохранения целостности нации. В 13 странах двух первых категорий транзит можно считать успешно завершенным или необратимо приближающимся к завершению. Это не значит, что все проблемы модернизации и демократизации в названных странах успешно решены; каждой из них присущ уникальный набор острых социально-экономических проблем, а их «европейскость» можно считать «авансированной» со стороны старой Европы (хотя, разумеется, степень такого «аванса» весьма различна). Однако нет сомнений, что эти проблемы будут разрешаться уже в рамках демократической политики.