Сенсорная система – Общая пропускная способность, бит/с – Пропускная способность сознания, бит/с

Глаза – 10,000,000 – 40

Уши – 100,000 – 30

Кожа – 1,000,000 – 5

Вкус – 1,000 – 1

Запахи – 100,000 – 1

Требуется очень мощный компьютер: каждую секунду миллионы бит необходимо сжимать до очень маленьких размеров. Это позволяет нам осознавать, что происходит вокруг, не отвлекаясь, если не происходит ничего важного.

Но насколько велик на самом деле должен быть этот компьютер, чтобы проводить огромную отбраковку информации, которая в конечном итоге становится сознательным опытом? Он обязательно должен уметь обрабатывать больше информации, чем те 11 миллионов бит, которые мы принимаем через наши органы чувств. В конце концов он должен выполнять и вспомогательные функции в организме – и создавать все те странные и удивительные образы и идеи, которые возникают внутри нас. Производительность каналов мозга сложнее измерить экспериментальным путем – но мы можем приблизительно оценить нужную величину.

Карл Купфмюллер пришел к цифре в 10 миллиардов бит в секунду, или намного больше, чем мы воспринимаем из нашего окружения. Он считает, что количество нервных клеток составляет 10 миллиардов, и каждая из них может обрабатывать один бит в секунду. Его цифры весьма консервативны: в организме имеется скорее 100 миллиардов нервных клеток, каждая из которых имеет примерно 10 тысяч связей с другими нервными клетками и, следовательно, может справляться более чем с одним битом в секунду. Но точная цифра не столь важна, ведь мы имеем дело с цифрами, которые можно назвать астрономическими. В галактике Млечный путь, возможно, состоит из 100 миллиардов звезд – и каждой из них соответствует нервная клетка в нашей голове. А количество связей вообще вне понимания – миллион миллиардов связей между этой сотней миллиардов клеток.

И из всего этого массива мы получаем сознательный опыт, содержащий, возможно, от 10 до 30 бит в секунду!

С точки зрения мозга – сколько входит, столько и выходит: от органов чувств исходит примерно столько же нервных связей, сколько их идет ко всем органам. Купфмюллер оценивает количество нервных связей, посылающих информацию в мозг (от всех органов чувств) как три миллиона – и один миллион идет в обратном направлении. Конечная цель их всех – обеспечить качество жизни, в том числе и выживание.

Если мы попытаемся измерить, сколько бит в том, что люди выражают в своем окружении, мы получаем менее 50 бит в секунду. Ценность того, что мы делаем, гораздо больше, но если рассматривать с точки зрения человеческого сознания, мы не можем говорить, танцевать или кричать со скоростью более 50 бит в секунду.

Самое удивительное – это то, что мозг получает огромное количество информации с высокой пропускной способностью – но тем не менее способен обрабатывать гораздо больше информации, чем он получает. Затем он высвобождает очередную порцию информации, приблизительно такого же размера, как и принятое им количество. Это достаточно справедливо. Но нашему сознанию сообщается не так много о том, что происходит!

Эти цифры отражают достаточно повседневное количество переживаний и ощущений таким образом, что это может показаться довольно тревожащим: о большей части того, что мы ощущаем, мы никогда не можем рассказать друг другу; мы ощущает миллионы бит в секунду – но рассказать можем всего о нескольких десятках.

Даже если бы мы говорили нон‑стоп (как некоторые из нас и делают), мы могли бы воспроизвести только небольшую часть того, что на самом деле воспринимают наши органы чувств.

Но мы можем рассказать обо всем, что можем осознать. И нам остается только надеяться, что это и есть самая важная часть.

Если говорить о лингвистической целостности нашего сознания, мы все находимся в состоянии радикального одиночества. Но все мы сидим в одной лодке – в своем одиночестве мы не одиноки. Это одиночество – состояние, которое применимо к каждому из нас, и о нем мы можем говорить. Мы разделяем друг с другом горестное молчание – мы все имеем опыт того, что посредством языка мы не в состоянии поделиться большей частью того, что воспринимаем.

Дерево речи – это попытка выразить эти отношения. Теперь мы можем дать количественное описание тому, что происходит, когда мы разговариваем. Наш реальный разговор происходит с очень небольшой скоростью – но ментальные и сенсорные процессы о которых мы говорим, происходят со значительно, значительно более высокой скоростью. Тем или иным способом мы суммируем, отображаем или сжимаем все эти впечатления в нашей речи – это сжатие необходимо для самого существования нашего сознания.

 

Диаграмма информационного потока, проходящего через человека, составленная Купфмюллером: от органов чувств через мозг (и сознание) к двигательному аппарату. Толстая линия показывает, сколько миллионов бит от органов чувств посылается в мозг, который имеет очень большую пропускную способность, через нервные соединения. Из мозга информация посылается к телу, которое справляется с тем же количеством информации, которые получают органы чувств. Тонкая линия показывает, как сознание обрабатывает только очень небольшую часть этой информации.

Девочка, которой читают сказку, пользуется не одним только лингвистическим каналом. В ее мозг поступают не только слова и их произношение. Она также воспринимает все тело своего родителя и его проявления: запах, сигналы и звуки, которые говорят ей, как воспринимает эту сказку ее родитель. В моменте присутствует огромный объем невербального общения.

В теле обнаруживается огромная часть того, что не выражают слова. Следовательно, ребенок может узнать, что такое напряженность, на чью сторону нужно встать, что есть хорошие и плохие парни, спасатели и тюремщики.

 

Дерево речи с пропускной способностью (биты в секунду). Цифры приблизительные. Когда горизонтальная ось означает пространство, она отражает разговор. Когда она означает время, то отражает воспоминание.

Дети обожают повторения. И не потому, что они думают, будто в рассказе много информации – в конце концов, на самом деле это не так. Если измерять в буквах, информации в детской книге намного меньше, чем в книге для взрослых. Дети обожают повторения потому, что это позволяет им переживать настоящую драму, которая разворачивается в тексте: возбуждение информации в голове слушателя. Снова и снова они могут представлять себе принца, принцессу и Дональда Дака. Они могут по‑своему размышлять о том, что происходит в истории.

Сказки тренируют точки притяжения – точки, притягивающие внимание, понятия, на которых строится вся история. Дети обучаются целому ряду основных сюжетов, учатся понимать значимость героев и злодеев, тех, кто помогает и их противников, главных и второстепенных ролей, действия и мудрости, напряженности и облегчения. Но самое лучшее – это то, что все это ребенок делает вместе со взрослыми! Имея возможность замечать изменения в дыхании взрослого, когда действие становится более интенсивным, легкий пот, когда дракон изрыгает пламя. Снова и снова! Информация перерабатывается в эксформацию: номинальная ценность текста перерабатывается во внутреннюю эксформацию родителя – информация о реальных событиях отбрасывается и забывается, но тем не менее оставляет странные следы в уме, которые снова переживаются, когда вы слышите историю о бравом принце.

Великие рассказчики, такие, как Ганс Христиан Андерсен или Карен Бликсен – настоящие мастера, отлично знающие, какие точки притяжения можно найти в уме: они играют именно на этих внутренних картинах, которые являются наиболее фундаментальными, архетипичными и динамичными для любого мозга, молодого или старого.

Они являются мастерами в создании сюжетов, в которых используется очень небольшое количество информации, чтобы заставить все сведения о ранее произведенной эксформации вырасти в голове человека – и ребенка, и взрослого. Их мастерство позволяет связать историю с архетипическими образами, которые есть у нас в голове. Подобные исконные образы впервые были представлены психоаналитиком Карлом Юнгом. Его датский ученик Эйгил Найборг в одном из первых анализов сказок Ганса Христиана Андерсена в 1962 году указывает: «Любое жизнеспособное поэтическое произведение (и произведение искусства в целом) базируется на архетипических основаниях».

Дело в том, что сказки предназначены не только для детей. Если бы это было так, они бы не работали. Истинная сила сказок исходит из того, что дети и взрослые могут вместе ощущать удивление: каким образом текст с таким небольшим количеством информации может вырастить целое дерево сопереживания в уме читателя или слушателя.

Детские книги, предназначенные только для детей, не слишком подходят для чтения вслух. Они не дают детям возможность воспринимать родителя в качестве средства контроля того, что они получают через эту историю. Повторять их много раз не слишком весело, так как они не вдохновляют родителя – они ничего не вызывают в его мозгу. (Проблема комиксов, подобных «Тинтин» и «Дональд Дак» – которые не нравится читать вслух многим родителям – скорее всего, заключается в другом: в их иллюстрация так много информации, что возникают сложности с координацией деревьев).

Аналогично искусство для взрослых и популярное искусство для взрослых отлично подходят для того, чтобы «вдохновлять» нашу умственную активность. Хорошей идеей будет отправиться в кинотеатр с кем‑то, кого вы хотели бы узнать получше. И дело не в том, что это должен быть какой‑то особый фильм, а в том, что неплохо посмотреть, будете ли вы «колебаться в унисон» в темном зале, будут ли деревья, которые вырастают в ваших головах, усиливать друг друга, сможете ли вы ощущать внутреннее ментальное состояние друг друга и чувствовать общность в получении этого опыта – возможно, довольно жалкого – который переживают звезды экрана.

Значительное увеличение использование средств медиа может отдалить людей друг от друга и привести к их духовному оскудению. Но оно также может дать нам новые возможности в разделении невербального опыта, в ощущении физических реакций друг друга на текст или фильм. В восприятии деревьев друг друга.

Смысл чтения вслух заключается не в словах, а в том, что слова делают с людьми. «Живые» концерты – это не только музыка, это еще и то, что музыка делает с людьми. Смысл посещения стадиона во время футбольного матча заключается не в самом футболе, а в том, что он делает с людьми.

Телевидение изолирует нас во время акта получения впечатлений. Но оно также создает и ощущение массового товарищества – осознание того, что миллионы людей ощущают в этот самый момент то же самое. Тем не менее, если человек сидит перед телевизором один и не может поделиться с кем‑то впечатлениями о том, что он видит, будет чего‑то не хватать. Не хватает физических впечатлений: осознания других людей. Ощущения, что информация только тогда приобретает смысл, когда она воспринимается человеком.

Если объединить схему Купфмюллера с нашим деревом речи из предыдущий главы, получится вот что:

 

Дерево речи, объединенное с диаграммой Купфмюллера. Два человека достигают низкой пропускной способности, но у каждого в голове есть свое дерево. Дерево растет по направлению к высокой пропускной способности, данной в диаграмме Купфмюллера.

Примечательно, что могут присутствовать и другие каналы общения, а не только язык или канал общения сознания с его низкой производительностью. Разве мы не можем общаться с более высокой скоростью – посредством зрительного контакта, к примеру? Конечно, можем – и именно это делает общение возможным в принципе.

Американский антрополог и кибернетик Грегори Бейтсон, автор выражения «Информация – это различие, которое все меняет», также описывал ограниченную пропускную способность сознания. Бейтсон говорит о паралингвистической области – кинесике, которая включает в себя телесное общение: мы говорим очень многое, не пользуясь словами.

«Будучи млекопитающими, мы, хотя и во многом на бессознательном уровне, знакомы с привычками общения в своих взаимоотношениях, – писал Бейтсон в 1996 году в статье, посвященной сложностям общения с дельфинами. – Как и другие наземные животные, большую часть нашего общения в этой области мы осуществляем посредством кинетики (движений) и паралингвистических сигналов, таких, как движения тела, невольные напряжения произвольных мышц, изменения выражения лица, колебания, изменения темпа речи или движения, обертоны в голосе, неравномерность экспрессии. Если вы хотите знать, что означает собачий лай, вы смотрите на губы собаки, шерсть на ее загривке, хвост и так далее. Эти «выразительные» части ее тела сообщают вам, на какой предмет окружения она лает и каким схемам отношений с этим объектом она, скорее всего, последует в ближайшие несколько секунд. Помимо этого, вы смотрите на ее органы чувств – глаза, уши и нос».

Проблема заключается в том, что на практике мы, люди, не хотим признавать, что являемся животными: мы склонны идентифицировать себя со своим сознанием. И потому нам хочется верить: все, что мы говорим, содержится в словах. Мы воспринимаем себя очень буквально. Мы думаем, что информация является важной частью разговора.

В 50‑х годах новаторские исследования Грегори Бейтсона о нескольких уровнях коммуникации привели к серии прорывов, наиболее важным среди которых была теория двойной связи шизофрении – группы психических расстройств, при которых пациент испытывает потерю контроля над своими умственными процессами и волей («раздвоение личности», к примеру). Шизофреники часто воспринимают утверждения слишком буквально:

«Если вы скажете шизофренику «очистить свой разум» перед тем, как принимать решение, к примеру, он вполне может пойти и сунуть голову под кран, – пишет в своей книге о коммуникационной теории Бейтсона психолог Бент Ольгаард, – Существует прецедент с больной шизофренией, который сидел на кровати, опустив ноги на пол, несколько дней, так как боялся потерять почву под ногами».

В контексте языка этой книги у шизофреников проблемы с эксформацией. Они не могут уловить эксформацию, которая содержится в сообщении: они понимают сообщение буквально и воспринимают информацию в соответствии с ее номинальной ценностью.

 

Схема потока информации, который проходит через человека, созданная в школе Эрланген (Франк, Лерт и др.). Это так называемая органограмма, которая, как и диаграмма Купфмюллера, показывает, что человек получает и посылает больше информации, чем способно воспринять его сознание.

Идея Бейтсона заключается в том, чтобы объяснить возникновение подобного шизофренического поведения в двойной связи детства: своим телом родитель может сообщать противоположное тому, что говорит словами. Это ставит ребенка в невозможную ситуацию: если он воспримет слова в соответствии с их номинальной ценностью, он будет лгать себе, так как определенно ощущает противоположное сообщение родителя. Возможно, в словах сообщение заключается в том, что ребенку ради своей пользы стоит пойти в кровать, но то, что родитель сообщает всем своим телом и манерой речи, говорит о том, что ребенку нужно пойти спать ради пользы взрослых.

Эта невозможная ситуация, в которой ребенку приходится выбирать, верить ли ему словам взрослого или доверять собственным чувствам, может привести к дилемме, в которой нарушается согласованность того, как ребенок воспринимает собственные чувства. В соответствии с моделью Бейтсона это может привести к шизофрении.

Модель двойной связи Бейтсона является фундаментальным элементом многих традиций психотерапии – и более или менее относится к детству большинства людей. Тот факт, что взрослым настолько же тяжело лгать детям в эмоциональных вопросах, насколько легко в интеллектуальных, указывает, что дети еще не «переросли» фундаментальное знание: тело говорит больше, чем слова. (Однако они еще не открыли для себя то, что многие интеллектуальные утверждения имеют место только в сознании и потому не находят выражения в языке тела).

Но это явление имеет отношение не только к нашему пониманию психических болезней. Тот факт, что язык нашего лица и тела говорит много того, что далеко не всегда соотносится с нашими словами, касается каждого.

Другой американский антрополог, Эдвард Т. Холл в 50‑60‑е годы описывал, как движения тела во времени и пространстве применяются в различных культурах для того, чтобы выразить сообщение, которое не выражается словами. Это вызывает серьезные сложности в мультинациональных компаниях, так как немцы и американцы имеют противоположный взгляд на открытую дверь офиса. Немец думает, что дверь сначала нужно закрыть, а затем открыть, в то время как американец воспринимает закрытую дверь как отказ.

Но двери – это мелочи. Настоящая драма заключается в том, что язык тела говорит гораздо больше, чем наша речь. «Осознание того, что существуют значимые части нашей личности, которые не поддаются нашему сознательному контролю, но которые отлично заметны всем окружающим, может показаться пугающим, – писал Холл. – Подсознательное открыто для всех, за исключением самого человека, который прячет от себя те части, которые в его ранние годы вызывали неодобрение важных для него людей».

Другие знают о нас больше, чем мы сами знаем о себе. Через наш язык тела другие люди получают доступ к знаниям на миллионы бит, хранящимся в нашем мозгу, но никогда не доходящих до нашего сознания. В конце концов, язык является довольно новым изобретением в нашей биологической эволюции. Задолго до того, как стало важно выяснить, могут ли другие люди выражать себя в благовоспитанной манере, было гораздо важнее знать, умеют ли они себя вести.

Эксформация важнее информации. Гораздо важнее знать, что происходит в головах людей, чем понимать слова, которые они говорят.

 

Сознание между получением впечатлений и их выражением. Рисунок В.Д.Кайделя из школы Эрланген.

Но если между тем, что говорится и тем, что имеется в виду, есть противоречие, в долгосрочной перспективе мы начинаем сердиться. И это хорошо, когда мы сердимся на людей, которые вербально говорят одно – и совершенно противоположное выражают своим телом. Потому что альтернатива этому – сойти с ума.

Сознательный язык отвечает за очень маленькую толику того, что происходит в социальной ситуации. Слишком много информации отсеивается, прежде чем вы доходим до нужной информации.

Люди, которые этого не понимают, выставляют себя дураками. Компании мальчишек всегда будут потешаться над любым, кто не понимает код, не может ухватить эксформацию в информации. Снобизм, групповщина, предубеждения и преследование меньшинств – все это включает в себя насмешки над теми, кто не понимает эксформации в информации.

Оружие, которое позволит справиться с этим обыкновенным информационным фашизмом – юмор. Шутки доказывают, что информация не является противоречивой, что слова означали противоположное тому, что стало причиной шутки, что присутствовал и другой контекст, который может показать, что с первой шуткой было все в порядке. Хорошая шутка проходит через все это как настоящий удар.

Но чтобы так произошло, шутка сознательно должна быть выстроена таким образом, чтобы ударная линия содержала в себе неожиданную и радикальную реинтерпретацию всего, что было сказано до этого момента.

В качестве примера можно привести примечание из книги, которая лежала в основе информационной теории – «Математическая теория коммуникации» Клода Шеннона и Уоррена Уивера, в которой Уивер цитирует историю ученого‑нейрофизиолога Карла Лэшли:

«Когда Оскар Пфунгст (1911) доказал, что лошади Элберфильда, которые демонстрировали удивительные лингвистические и математические способности, просто реагировали на движения головы своего тренера, мистер Кролл (1911), их владелец, встретил критику в самой прямой манере. Он спросил лошадей, могли ли они замечать эти небольшие движения – и ответом ему было решительное «Нет».

Искренний смех – это осознание лингвистическим сознанием собственной ничтожности. Злой юмор – это доказательство недостатка семантической или умственной информации у других людей.

Говоря словами итальянского семиолога и писателя Умберто Эко, дьявол – это «вера без улыбки», а «миссия всех, кто любит человечество – заставить правду смеяться».

«Я лгу». В 1931 году это утверждение привело к теореме Геделя, которая пошатнула веру в то, что мир может быть исчерпывающе описан формулами и семантическими системами – в центральную тему столетия. В науке, философии и мышлении стало ясно, что мир нельзя поймать в сеть мысли или языка.

Проблема заключается в том, что язык и формальные системы кажутся способными справиться со всем – описать все. Семантические парадоксы типа «лжеца» – это неохотное признание языком того факта, что он является только картой территории, а не самой территорией. Теорема Геделя – это признание формальной системы в том, что она является формальной системой. Философские парадоксы – это боль, которую испытывает интеллектуальный мир, сходная с той, которую ощущают дети, когда они видят, как взрослые говорят одно, а своим телом показывают совсем другое.

Возможность лгать – это одна из цен, которую приходится платить за сознание. «Человек может лгать сознательно, а бессознательно – не может. Доказательством этого является, к примеру, детектор лжи», – писал в 1965 году Карл Стайнбух, Техническая высшая школа в Карлсруэ, в книге «Автомат и человек». Возможность лжи появляется именно вследствие того, что в сознании содержится мало информации; возможность отрицания выводится из факта, что имеется всего несколько бит, с которыми можно иметь дело. Человек, который един со своим телом, не может лгать – и дети отлично это знают.

Но древние греки зашли так далеко в своей цивилизованности и вере, что сознание идентично человеку, что они открыли парадокс лжеца: «Я лгу».

В математике этого столетия парадокс лжеца был снова открыт Бертраном Расселом, который попытался опять избавиться от него, устанавливая правила для видов логики. Его главный тезис заключался в том, что нужно запретить концепциям говорить самим о себе: запретить набор концепций объединяться с тем, что эти концепции описывают.

Попытка Рассела заключалась в том, что он одновременно признал и существование проблемы, и попытки научиться ограничивать эту проблему только областью математической логики.

Описание, которое Грегори Бейтсон дал странной логике шизофреника, напоминает о лжеце. И действительно, Бейтсон выводит свою отправную эпистемологическую точку из парадокса лжеца и из «Principia mathematica» Бертрана Рассела и А.Н.Уайтхеда (1910–1913). Бейтсон снова и снова обращается к Расселу.

Некоторые современники Бейтсона находили это странным. В 1980 году научный историк Стивен Тумлин в связи с публикацией последней книги Рассела, «Разум и природа», писал, что «во многом Рассел является последним философом, которого Бейтсон мог выбрать себе в союзники». Рассел не вполне является сторонником выходящей за рамки эпистемологии, которую сформулировал Бейтсон. И потому Тумлин не может понять, почему Бейтсон воспринимает Рассела с таким энтузиазмом. Тем не менее существует глубокая внутренняя связь между идеями Бейтсона по поводу шизофрении – и в более широком смысле слова о любом общении между людьми – и открытием парадокса лжеца Рассела.

Это не значит, что на идеологическом уровне Тумлин ошибался, считая энтузиазм Бейтсона по поводу Рассела странным, ведь Рассел в своих изучениях «лжеца» искал совершено другое, нежели Бейтсон. Для Рассела парадокс лжеца был патологической вещью, своего рода болезнью основ математической логики, бедствием, от которого нужно было избавиться. В 1931 году, когда Гедель показал, что парадокс Рассела был не более чем указанием на гораздо более глубокие материи, которые начинают открываться, Рассела это совершенно не заинтересовало.

Для Бейтсона «лжец» был входом в эпистемологическое описание явлений повседневного языка: того, что мы не можем принимать сказанные слова только с точки зрения их номинальной ценности, и что мы должны знать контекст, если хотим их понять.

На самом деле то, чего Рассел и Бейтсон хотели получить из своего взаимного интереса к парадоксу лжеца, находилось в противоречии друг с другом. Общего же у них было то, что ни один из них не выказывал никакого особого интереса к работам Курта Геделя.

С помощью Курта Геделя и позже Григория Чаитина было ясно доказано, что следствия парадокса лжеца присутствуют везде, где мы пытаемся описать мир ограниченным и формальным языком.

Любой язык, любое описание, любое сознание состоит из информации, которая является результатом эксформации. Огромные количества информации должны быть отсеяны, прежде чем мы обретем сознание. Поэтому в окончательном анализе это сознание и его проявления могут быть поняты и осознаны только тогда, когда они привязаны к тому, что отсеяло всю эту информацию – к телу.

Мы никогда не воспринимаем большую часть того, что проходит сквозь нас. Наше сознание является только ничтожной частью истории. Когда дети учатся говорить «я лгу», они уже знают: самая большая ложь заключается в том, что «Я» в своей невероятной помпезности полагает, что тело позволяет ему лгать.

Три медиа

Делать газету, создавать радио‑ и телепередачи. Три медиа, три слова. Но очень часто отправная точка у них одна: интервью с человеком, который знает по данному вопросу больше, чем вы; разговор, который продолжается в течение нескольких часов, но сводится к сюжету, который занимает две минуты. Информация отсеивается. Два часа разговора превращаются в две минуты, которые занимает чтение газеты, прослушивание или просмотр.

Объемы предоставляемой свободы могут существенно различаться. Когда интервью необходимо отредактировать в короткий текст для газеты, утверждения, которые высказывались в различных местах интервью, могут меняться местами. Две половины предложения могут соединяться вместе, что не будет играть особой роли – так как в тексте содержится не так много информации. Передается очень слабое представление о герое разговора. Весь язык тела, шум на заднем плане и выражения лица исчезают. Остаются только слова. Задача редактирующего журналиста несложна.

По крайней мере по сравнению с задачей радиожурналиста. Он не может обрезать половину предложения – оно будет звучать очень странно. В языке есть свой темп и ритм: интервьюируемый «разогревается», и вы не можете перескакивать из начала в конец разговора. Интонации показывают, находитесь ли вы в начале спора или в его конце. В записанном на пленку интервью содержится больше информации, чем в том же интервью, которое воспроизводится словами на странице. Радиопрограмму создавать сложнее, чем статью в газете. Но не так сложно, как выпускать телеинтервью.

Телевидение передает жесты и движения глаз; лицо ясно показывает, как говорящий относится к тому, что он говорит. Когда редактируется интервью, журналист должен уважать определенные правила, которые относятся к тому, что ожидают зрители. Никто не будет смотреть интервью, где интервьюируемый идет к сути своего выступления лишь при помощи движений рук и бровей – если все это будет вырезано из картинки. Возможно, этого не покажет звуковая дорожка, и об этом никто не сможет судить по транскрипту. Но человек собирался сказать что‑то важное. Даже если журналист окажется прав и на самом деле ничего важного для зрителя не будет, зритель будет чувствовать себя не слишком хорошо, видя, как человека обрывают на полуслове. Вот почему телевидение создавать сложнее, чем радио.

В телевизионном интервью содержится намного больше информации, чем в радиорепортаже – и намного больше, чем в записанной на бумагу версии.

Эту разницу можно измерить, определяя, сколько информации могут передавать эти три медиа – сколько бит может быть передано в секунду (пропускная способность). Пропускная способность телевидения составляет более миллиона бит в секунду, радио – более 10 тысяч бит. В тексте, который читается вслух, содержится около 25 бит в секунду.

Это необязательно означает, что журналист может контролировать все эти биты или что это может делать получатель. Но шанс, что язык тела говорит нечто, отличное от того, что хочет услышать журналист, гораздо выше в видеоряде, по сравнению с записью на пленке или транскриптом, а также с видеозаписью по сценарию.

 

Глава 7. Бомба психологии

 

Почему исследования производительности сознания выдохлись в 1960‑е годы? Почему революционный взгляд на человека, вызванный этими исследованиями, полностью игнорировался?

Объяснение этому может быть найдено в событиях, которые происходили в другой отрасли науки, являвшейся родственной сферой благодаря экспериментальным методам, которые применялись в ней для изучения производительности сознания – это наука изучения подпорогового восприятия.

Когда в конце прошлого века появилась наука о человеческом восприятии, центральной ее концепцией стала идея порога, который определяет минимальные раздражители, воспринимаемые организмом. Существование такого порога означало, что раздражители, которые находятся выше него, организмом замечаются, а более низкие – нет.

К примеру, необходимо достижение определенного уровня громкости, прежде чем мы начнем слышать звук, и определенного количества света, прежде чем мы сможем заметить звезду в небесах.

Подпороговое восприятие предполагает восприятие стимулов ниже пороговых («limen» – это латинское слово, означающее «порог»). В изучении подпорогового восприятия интересно то, что критерием порога является восприятие данного раздражителя сознанием. Все, что воспринимается на подпороговом уровне – это раздражители, которые были приняты организмом, несмотря на то, что они слишком слабы, чтобы восприниматься на сознательном уровне.

В 1911 году Харальд Хоффдинг, датский философ и психолог, описал, каким образом определенные виды умственной деятельности, которые в норме являются сознательными, могут происходить бессознательно: «Виды деятельности, которые в ином случае происходят сознательно, могут, когда сознание в это время поглощено чем‑то другим, происходить за порогом сознания».

Идея о том, что на человеческое поведение могут влиять восприятия, которые не вызывают осознания, а просто присутствуют в организме, всегда воспринималась с вполне понятным страхом. «Мало какие гипотезы в науке о поведении человека вызвали столько противоречий, как предположение о том, что на поведение человека могут влиять внешние раздражители, которых он совершенно не осознает», – высказал мнение Норман Диксон, английский психолог, который опубликовал две книги о подпороговом восприятии и вытекающих из этого противоречиях.

В первой книге, опубликованной в 1971 году, Диксон использует схему, показывающую степень, до которой люди в прошлом верили в существование подпорогового восприятия.

 

Вера в существование подпорогового восприятия в недавнем прошлом (по Диксону).

Вера со временем увеличивалась, но около 1960 года наблюдается выраженное ее снижение, которое не только означает, что люди перестали верить в подпороговое восприятие – оно еще означало, что ученые прекратили исследования этого вопроса.

Причиной этого снижения стала атомная бомба психологии.

В 1957 году предприятие под названием «Precon Process and Equipment Corpora‑tion» в

Новом Орлеане начало предлагать услугу по размещению в рекламе и на телевидении информации, которая действует на подпороговом (подсознательном) уровне – сообщений, которые не воспринимаются сознанием, но являются достаточно влиятельными для того, чтобы окупаться. Сообщения, которые действуют подсознательно – или «пре‑сознательно» – отсюда и название «Precon».

Другое предприятие, которое базировалось на той же идее, носило название «Subliminal Projection Company». Начало его было положено на пресс‑конференции в Нью‑Йорке. Радио‑ и телестанции на всей территории США начали продавать рекламное время, в котором использовалось подпороговое восприятие. Компании, которые стояли за этой технологией, уверяли, что с их помощью можно достичь массового повышения продаж, так как зрителей, которые оставались в неведении, что они слышали или видели то или иное объявление, тем не менее заставляли приобретать продукт, который в нем рекламировался.

Исследования психологов доказали, что очень короткие образы, которые не воспринимаются сознанием, могут влиять на поведение людей. Именно эти исследования и привели к коммерческому использованию данной темы.

Неудивительно, что реакция публики была очень жесткой. Появился метод, который позволял внедрять информацию в людей – а у них не будет никакой возможности узнать, что на них оказывается влияние! Буря протеста привела к прекращению применения подпороговых сообщений в рекламе в США и в большей части западного мира. Потребителя отказались быть объектами столь изощренного манипулирования.

Проблема, требовавшая немедленного реагирования, была решена. Но нерешенной оставалась другая: что же такое это самое подпороговое восприятие? Насколько важным оно является в нашей повседневной жизни?

«Объявление об использовании давно известных психологических принципов в коммерции приобрело характер кошмара, и мы невольно оказались в роли нарушающих частную жизнь и врагов общества, – написали три американских психолога в обобщающей статье по этому вопросу в 1958 году. Далее Дж. В. МакКоннелл, Р.Л. Катлер и Е.Б. МайНейл продолжают: «Высокоэмоциональная реакция общественности на «открытие» подпорогового восприятия должна послужить объективным уроком для представителей нашей профессии, так как в ярком свете гласности мы можем видеть этические вопросы, требующие неотложного решения, а также предзнаменование других проблем. Когда теоретический постулат E=mс2 превратился в реальность атомной бомбы, сообщество физиков начало глубоко задумываться и о социальной, а не только о научной, ответственности. Судя по интенсивности тревоги общественности, которой стала известна лишь небольшая доля информации об этом подсознательном социальном «атоме», существует явная необходимость для психологов исследовать этические проблемы, которые являются частью эры применения их открытий».

Эти три психолога признали свою ответственность как ученых, которые должны иметь представление, каким образом их открытия могут затронуть общество. Но странно, что психологическое сообщество этой ответственности не приняло. Они просто притворились, что вся эта проблема являлась обычным недопониманием. Норман Диксон описывает это так:

«В конце 50‑х годов этот страх оказал сильное влияние на профессию. Бывшие сторонники подпорогового восприятия начали менять свою точку зрения. Прошла значительная переоценка более ранних исследований и сделанных заключений». Диксон продолжает, давая такую оценку своим коллегам‑психологам: «Так как во главе этой переоценки стояли психологи, а объект их злословия был не столь драматичным, как взрыв атомной бомбы, для них решение «этических проблем», на которые ссылается МакКоннел и другие, стало не столь сложным, как то, которое требовалось от физиков. В то время как последние вряд ли могли бы отрицать реальность деления ядра, психологи не имели таких же сложностей с подпороговым восприятием. Вместо того, чтобы сказать (как, возможно, следовало бы): «Да, есть достаточные доказательства, заставляющие предположить, что информация, о которой люди не знают, может оказывать на них влияние», а затем попытаться снять озабоченность общественности, предложив пути и<