Резня в благочестивых гимнах

 

Подобные аллегорические толкования приобрели особую популярность в Средние века и эпоху Реформации, к ним прибегали и гораздо позже. Такое духовное понимание имело то великое преимущество, что ограничивало приложение текста к актуальным ситуациям и конфликтам в реальном мире. В 1637 году колонисты Новой Англии вступили в кровопролитную схватку с индейцами пэко, которых белые, что неудивительно, идентифицировали с Амалеком. Радикальный пуританин Роджер Уильямс написал письмо к Джону Винтропу, протестуя против пролития «невинной крови» во имя священной войны. Уильямс не сомневался в том, что колонисты были новым Израилем, однако он предупреждал, что практическую политику не стоит строить по модели Амалека: «Можно доказать многими аргументами, что постоянная война Господа с Амалеком имеет сверхъестественный и мистический характер». Другие библейские отрывки противоречили этой истории, и их следует признать более важными, потому что они носят скорее исторический, нежели мистический характер[330].

Великая традиция аллегорического толкования распространялась через гимны и литургические тексты. Исход и завоевание Ханаана как духовные события обрели новую популярность с распространением гимнов в XVIII и XIX веках. Верующие пели: «Я иду в страну Ханаанскую, где душа уже не умирает». Последним препятствием на пути к этому месту предназначения была река Иордан, символизировавшая смерть:

 

На опасном берегу Иордана стою

И жадно гляжу

На прекрасную землю Ханаана,

Где находится мое владение.

 

Местные жители Ханаана, которые мешали Израилю двигаться к его владению, разумеется, были олицетворением сил мрака. Чарльз Уэсли точно повторял рассуждения раввинов, когда говорил, что Амалек есть сила греха, а не явление внешнего мира. Вот что говорит об этом один из его гимнов:

 

Иисусе, мы дерзаем уповать на Тебя

Вопреки внутреннему Амалеку,

Он скоро будет искоренен

С самим его именем, источником греха.

 

Не менее решительно последователи Уэсли клялись уничтожить ханаанеев[331].

Позднейшие поколения христиан также понимали завоевание и сопровождавшие его убийства в духовном смысле. Это значило, что побежденные племена были просто яркими и порой гротескными символами нравственного зла. Проповедник XIX века Джонатан Бейли говорил: «Амореи – это похоти сердца; хетты – это более хитрые и осторожные враги интеллектуального самообмана; ханаанеи представляют зло в целом». Поэтому христиане «должны духовно искоренять ханаанеев, хеттов и амореев»[332].

В викторианскую эпоху христиане также превратили историю об уничтожении мидьянитян в аллегорию внутренней борьбы со злыми импульсами. Дж. М. Нил написал на эту тему странный гимн, который в те времена часто пели и любили:

 

Христианин, ты их видишь на Святой земле?

Воины Мидиана тихо крадутся.

Христианин, встань и порази их.

Подсчитав выгоды и потери, порази их силой святого креста [333].

 

Если бы Гитлеру удалось до конца осуществить план холокоста, возможно, христиане через несколько веков описывали бы крадущихся евреев как символ порока. Этот образ никого бы не оскорбил, поскольку не был бы связан с живущими в тот момент людьми. Тех, кто мог бы здесь оскорбиться, не осталось бы в живых.

При таком аллегорическом подходе кровавые события прошлого невозможно связать с параллельными ужасами из современной жизни, это происходит уже на уровне языка. Авторы гимнов и толкователи Библии старательно избегают таких слов, которые могли бы указать на параллели в настоящем. Они сознательно ставят архаичные слова, которые помещают события в отдаленное воображаемое время и в мир мифов. Израиль должен поразить или сразить мидьянитян, он их не режет и не устраивает бойни. Мы не можем себе представить, чтобы в современном гимне на библейские темы звучали такие слова, как «этническая чистка» или «геноцид»; слова мешают увидеть в этих событиях прошлого нравственную проблему.

 

Цензура

 

Хотя все еще издаются книги, содержащие аллегорическое толкование Писания, большинство современных читателей ждет от комментариев чего‑то иного, чего‑то большего. Несмотря на то что аллегорические толкования и сегодня могут использоваться для благочестивого чтения, читатель ожидает, что комментатор поделится критическим и историческим пониманием текста, которое позволит лучше понять его «реальный» смысл. Хотя они по‑разному относятся к библейской критике, тем не менее сегодня как либералам, так и фундаменталистам подход Оригена к Писанию кажется чем‑то чужим и непонятным. Вопрос «Это происходило на самом деле или нет?» для нас слишком важен. Однако, если мы хотим читать Ветхий Завет как историческую книгу, нам придется столкнуться с нравственным вопросом о насилии. Многие читатели прибегают в этом случае к такому решению: они игнорируют неприятные тексты, подвергая их своего рода неформальной цензуре.

Любой текст, пользующийся популярностью несколько столетий, будет чем‑то оскорблять вкус современного читателя. Современные критики смеются над тем, что сегодня создаются адаптированные издания классиков, соответствующие сегодняшним реалиям, таким, как необходимость учитывать класс, расу и пол, но это древняя и почтенная практика. Знаменитые сказки, которые нам знакомы, в оригинале были куда уродливее, и мы бы не захотели, чтобы дети читали начальные версии с их отвратительными подробностями. В XVII веке история Красной Шапочки кончалась тем, что волк пожирал главную героиню. Или, если взять сказку о Ганселе и Гретель, в оригинальной версии детей из дома изгнала не злая мачеха, а собственная суровая мать. Только в XIX веке братья Гримм сделали из этих историй нечто приемлемое и не такое кошмарное. Подобным операциям подвергались и произведения Шекспира. Так, в 1818 году Томас Боудлер издал свой труд «Шекспир для семейного чтения», откуда «удалены такие слова и выражения, которые не следует читать вслух, когда вся семья в сборе». Появился даже английский глагол bowdlerize от фамилии автора Bowdler, по иронии судьбы, это слово само смягчает более древний термин: раньше в таких случаях говорили о «кастрации» книги.

Мысль о «кастрации» Библии может нас удивить, тем не менее самые ортодоксальные верующие знакомы с радикальными методами отбора и редактирования. Если ты живешь в США, ты неизбежно иногда натыкаешься на Новый Завет в издании Гедеоновых братьев: эту книгу, изданную огромным тиражом, часто раздают бесплатно. Мы так привыкли к существованию подобных изданий, что забываем об одной вещи: с богословской точки зрения это странное явление, поскольку оно предполагает, что Новый Завет сам по себе, в отрыве от Ветхого Завета, дает работоспособную модель христианской веры. Маркион бы этому порадовался. В данном случае, разумеется, решение распространять только Новый Завет не связано с богословскими убеждениями их издателя, это просто вопрос стоимости и практичности. Тем не менее это позволяет нам избирательно относиться к Библии и опускать те отрывки, которые нас слишком волнуют или смущают. Цензурирование Библии имеет долгую историю, хотя тексты, которые смущали или шокировали людей, были разными в зависимости от эпохи. Нередко также селекция происходила на основе «бесстрастного изучения», хотя ответственные за это философы и богословы выражали тем самым определенные тенденции, очевидные для внешнего наблюдателя. Так, Мартин Лютер хотел исключить несколько книг из канона Библии. Он был готов «швырнуть в Эльбу» агрессивную еврейскую Книгу Эсфири, он также считал, что книга Откровение, которую так часто использовали экстремисты, не должна обладать всей полнотой канонического статуса[334]. Когда Америка только что стала самостоятельной страной, Томас Джефферсон пытался отредактировать Библию так, чтобы она соответствовала его версии либерального христианства. Пытаясь восстановить Евангелия в их изначальной форме (разумеется, как он это понимал), Джефферсон удалил из текстов все ссылки на сверхъестественное, так что в его версии не было никаких чудес и не было воскресения[335].

Возникали и другие версии Библии, создатели которых стремились к тому, чтобы определенная аудитория не сталкивалась с некоторыми текстами. В IV веке Ульфила перевел Библию на готский язык, на язык варваров, но намеренно решил не включать в эту версию все четыре Книги Царств, поскольку его потенциальные читатели были и без того слишком хорошо знакомы с войнами и политическими убийствами. Готам «нужнее было обуздывать свою страсть к войне, чем ее возбуждать». Этот переводчик без угрызений совести опустил книги, которые «просто рассказывали о военных подвигах». Хотя его подход может показаться нам странным, Ульфила оставил нам важный пример: он с самого начала задумался о последствиях свободного доступа к текстам Писания. Среди прочего, читатели этой версии Библии из числа готов не сталкивались с рассказами о Сауле и амалекитянах, которые могли бы повлечь за собой кровопролитные войны на протяжении столетий[336].

Позднейшие поколения христиан испытывали больше беспокойства по поводу сексуальных текстов Писания. Поскольку Библия, переведенная на разные языки, стала доступной многим, подростки с жадностью искали в священном тексте все места, где упоминались груди или проститутки, тогда как их наставники не желали признать, что в Писании есть непристойности. Хотя пасторы и проповедники не могли открыто отрицать того, что в Библии встречаются нескромные слова и выражения, они вели себя так, как будто их не было. Песнь Песней нередко порождала большие сложности такого рода, несмотря на все усилия духовных лиц, призывавших видеть здесь невинную аллегорию взаимоотношений Христа с его церковью.

Когда в XIX веке возросло влияние пуританства с его щепетильным отношением к сексуальности, наличие «грязных» текстов в Библии стало серьезно смущать христиан, тогда как атеисты насмехались над Писанием с его непристойностями, которые надо скрывать от молодежи. Апологет Рубен Торри, отвечая на подобные обвинения, говорил, что на самом деле проповедник всегда подвергает текст цензуре. Так, отмечал он, «в первой главе Послания к Римлянам есть вещи, которые не принято обсуждать публично, так что, как правило, при чтении данной главы вслух из ее текста исключают пару стихов». Он из скромности даже не указывает, о каких стихах идет речь, но это, несомненно, стихи 26 и 27, где Павел осуждает «постыдные страсти» – а именно, и мужской гомосексуализм, и (о чем во дни Торри совсем не говорили) лесбиянство[337]. Эти стихи никогда не подвергались цензуре в том смысле, что никакие протестантские аналоги Ватикана официально не запрещали их перепечатывать или упоминать, тем не менее прихожане никогда о них не слышали. Это во многом похоже на то, как сегодня христиане обращаются с библейскими текстами о массовых убийствах и завоеваниях.