Реформация: Божий суд на практике

Представления о Боге, который превыше всего прочего и поступает, как ему заблагорассудится, заняли центральное место в богословских системах мыслителей Реформации XVI века. Фактически многие протестанты черпали тогда вдохновение в тех самых историях, которые отталкивают современных читателей, в частности, в таких историях, где звучат повеления Бога, недоступные человеческому пониманию. Подобно Августину, Жан Кальвин опирался на самые суровые библейские повествования о завоевании, чтобы выдвинуть свои радикальные богословские аргументы. Последним крупным трудом Кальвина был комментарий на Книгу Иисуса Навина (1563–1564), которую один его почитатель назвал «завещанием умирающего церкви». Для позднейших поколений христиан это наследие оказалось обоюдоострым мечом. Кальвин использовал ветхозаветные повествования об убийствах как главный пример, иллюстрирующий его богословие, и гораздо позднее его интерпретации мучали мыслителей из протестантов и пуритан[165].

Важное место в богословии Кальвина занимала идея избранничества: Бог выбрал для себя народ, и этому решению нельзя сопротивляться и его нельзя ставить под сомнение. Вследствие первородного греха падшее человечество обречено на проклятие, и это падение и развращенность окрасили собой все мысли и чувства человека. Вспомним притчу Христа о пшенице и плевелах: до времени они растут вместе, а затем наступает суд, и плевелы ничего не могут сделать, чтобы избегнуть своей печальной судьбы. Кто‑то может быть человеком высочайшей нравственности, приносить пользу обществу или даже спасать невинные жизни, но все это не позволяет ему надеяться на спасение, если данный человек не предопределен ко спасению. И если даже человек сознательно обращается ко Христу и вступает в его церковь, это не позволяет изменить уже вынесенный вердикт. По человеческому разумению такое богословие чудовищно несправедливо, как будто его создал дьявол, но именно такая реакция, утверждал Кальвин, показывает, как глубоко испорчен человек и как порочны его установки по сравнению с абсолютной справедливостью Бога.

Люди не вправе сетовать на суровость Бога ни при каких обстоятельствах, даже когда Он истребляет целые народы. Кальвин не хотел сказать, что массовые убийства и геноцид допустимы в обычных условиях – вовсе нет: «если бы израильтяне просто удовлетворяли свою похоть и ярость, убивая матерей с их детьми», такое поведение было бы «варварством и зверской жестокостью» – тем, что мы сегодня называем военными преступлениями[166]. Но подобные слова неприменимы ни к какому – ни к одному – действию, если оно совершается по повелению Бога. В таких обстоятельствах христианину в лучшем случае остается смиренно благодарить Бога за его невероятное терпение по отношению к другим народам, которые грешат не меньше, но пока еще не исчезли с лица земли.

Проверкой на правильную установку здесь служило отношение к убийству детей, которое возмущало даже тех, кто привык к жестоким европейским войнам начала периода Современности. Кальвин утверждал, что и дети были рождены в грехе и заслужили проклятье так же, как и их родители, и только милостивый Бог по своему произвольному решению может спасти их. Кальвин начисто отвергал саму мысль о том, что человек может судить о деяниях Бога или находить их несправедливыми:

Разумеется, любой человек, если он пристально исследует себя, поймет, что он достоин ста смертей. Почему же тогда Господь не может увидеть, что одна смерть младенца, вышедшего из утробы, вполне справедлива? И тщетно будем мы тихо роптать или громко жаловаться на то, что он обрек все потомство проклятой расы на подобное уничтожение; горшечник имеет полное право поступать со своими сосудами или, точнее, со своей глиной так, как ему заблагорассудится [167].

Кальвин говорил, что проклятие может упасть на целую расу, и тогда она может заслуживать полного уничтожения, и что в таком случае было бы большим грехом противостоять Богу, если бы он повелел эту расу уничтожить. «Хотя по нашему разумению дети и многие женщины здесь ни в чем не повинны, вспомним о том, что небесный суд не подчиняется нашим законам»[168].

Однако даже Кальвин – человек, который обычно не боялся доводить какой‑нибудь свой аргумент до ужасающего логического завершения, – добавил сюда еще один пункт, который делает представленную им картину божественной справедливости несколько менее суровой. Да, Бог повелел уничтожить народы Ханаана, но все они этого заслужили из‑за своих вопиющих грехов. Кальвина больше интересует не то, почему Бог истребил этих людей, но то, почему он терпел этих ужасных грешников так долго: «Кто же здесь будет жаловаться на чрезмерную суровость, если Бог так долго откладывал осуществление своего суда? А если кто‑то скажет, что по меньшей мере дети были еще невинны, легко ответить, что их гибель справедлива, поскольку эта раса была проклята и обречена на вечные муки»[169].

Кальвин повлиял на многие поколения христиан, причем не только на узкие кружки так называемых пуритан, но и на протестантов многочисленных церквей Европы и Северной Америки. Позднейшие писатели с благодарностью восприняли его мысль о том, что ханаанеи, безусловно, заслужили страшного наказания за свои крайне тяжкие грехи. Так, например, около 1700 года пресвитерианский пастор из Уэльса Мэтью Генри создал библейские комментарии, в которых тесно следовал за Кальвином, и его труды перепечатываются и сегодня. Генри исходил из предпосылки, что, если Бог подвергает город кровавому мщению, это объясняется лишь крайне нечестивым поведением его жителей. Они просто на это напрашивались. Так, говоря об уничтожении города Гай, Генри пишет: «Бог, праведный Судья, вынес приговор ханаанеям за их нечестие; израильтянам оставалось только привести его в исполнение… Причиной тому, без сомнения, послужили тяжелые грехи царя Гая; вероятно, он был крайне испорченным и порочным, а также изрекал хулы на Бога Израилева»[170]. Крайняя испорченность царя, однако, была чистой выдумкой Генри, поскольку Библия об этом ничего не говорит.