О чувстве фальши и бесцельности, лежащем в основе бредовой работы, и о том, насколько важным сейчас считается передать молодежи чувство фальши и бесцельности

 

В более глубоком смысле история Эрика объединяет практически всё, что причиняет страдания людям на бредовой работе. Это не просто чувство бесцельности (хотя и оно, конечно, тоже), но это еще и ощущение фальши. Я уже упоминал, что операторы на телефонных продажах испытывают гнев, когда им приходится обманывать или давить на людей, чтобы заставить их сделать то, что противоречит их интересам. Это сложное чувство, у нас даже нет для него названия. Ведь когда мы думаем о мошенниках, у нас возникает образ махинатора, виртуоза игры на доверии. На них легко взглянуть как на фигуры романтические, как на бунтарей, которые живут за счет своей смекалки, достойных восхищения и за то, что они достигли некоторого мастерства. Именно поэтому они смогли стать героями голливудских фильмов. Аферист вполне может получать удовольствие от того, чем занимается. Но когда тебя вынуждают заниматься мошенничеством – это совсем другое. В таких условиях неизбежно ощущаешь, что ты, в конечном счете, находишься в таком же положении, что и человек, которого ты пытаешься обмануть. Вами обоими управляет и манипулирует ваш работодатель, только в вашем случае дополнительное унижение состоит в том, что вы злоупотребляете доверием тех, на чьей стороне вы должны быть.

Можно было бы предположить, что бредовая работа будет вызывать совсем иные чувства. В конце концов, если работник кого‑то и обманывает, то он делает это от лица работодателя и с его полного согласия. Но почему‑то именно это многих сильно беспокоит. У вас даже нет ощущения, что вы кого‑то надуваете, – вы даже не можете прожить это как собственную ложь. На самом деле вы даже чужую ложь не можете прожить. Ваша работа – как незастегнутая ширинка вашего босса: все ее видят, но никто не говорит о ней вслух.

Пожалуй, это только усиливает ощущение бессмысленности.

Возможно, анти‑Эрик действительно придумал бы, как вывернуть эту бессмысленность наизнанку и сказать себе, что он заодно с теми, кто проворачивает эти трюки. Возможно, если бы он был по‑настоящему пробивным парнем, то использовал бы свои административные способности для того, чтобы в конце концов стать главным в офисе. Но даже детям богатых и могущественных это обычно удается с трудом. Следующая история показывает, какую нравственную путаницу они зачастую переживают.

 

Руфус: Я получил работу, потому что мой отец был вице‑президентом компании. Я должен был рассматривать жалобы. В связи с тем, что формально это была биомедицинская компания, все возвращенные товары считались биологически опасными. Поэтому я проводил много времени в комнате в одиночестве, без всякого внешнего контроля и без какой‑либо работы. Почти всё, что я помню о своей работе, – это игра в «сапера» и прослушивание подкастов.

Я целыми часами изучал таблицы, отслеживал изменения в вордовских документах и так далее, но я уверяю вас, что я ничего не привнес в эту компанию. В офисе я всё время сидел в наушниках. Я уделял минимальное внимание людям вокруг себя и той «работе», которую должен был выполнять.

Я ненавидел каждую минуту своей работы на этом месте. На деле обычно я приходил домой пораньше, уходил на два‑три часа на обед, проводил часы «в уборной» (то есть просто бродил где‑нибудь), и никто не сказал ни слова. Мне платили за каждую минуту моего пребывания там.

Сейчас я об этом вспоминаю и думаю, что это было что‑то вроде работы мечты.

 

Оглядываясь назад, Руфус понимает, что это была невероятно удачная сделка, – на самом деле он весьма озадачен тем, что так ненавидел эту работу. Но, конечно, он не мог совсем не осознавать, как его воспринимали коллеги: сынок босса, которому платят за безделье; думает, что он выше того, чтобы с ними заговорить; начальство наверняка предупреждало, что надо «оставить его в покое». Это вряд ли вызывало теплые чувства.

Тем не менее эта история вызывает другой вопрос: если отец Руфуса не рассчитывал, что его сын будет занят работой, почему он вообще настаивал на том, чтобы он ее получил? Вероятно, он мог попросту содержать своего сына или вместо этого предложить ему работу, которую нужно было бы делать, учить его выполнять задания, а также он мог хотя бы минимально пытаться отслеживать их выполнение. Вместо этого он, кажется, считал, что для Руфуса важнее, чтобы он мог сказать, что у него есть работа, чем чтобы он получал настоящий опыт работы[74].

Это удивительно. Тем более удивительно, что настрой его отца кажется довольно распространенным. Так было не всегда: было время, когда большинство студентов, чьи родители могли это себе позволить или кто был достаточно хорош, чтобы выиграть учебный грант или стипендию, получали содержание. Считалось правильным, что в жизни молодой женщины или молодого мужчины будет несколько лет, когда деньги не будут для них основной мотивацией. В это время он или она могут познавать другие ценные вещи – например, философию, поэзию, спорт, сексуальные эксперименты, измененные состояния сознания, политику или историю западного искусства. Сейчас считается важным, чтобы они работали. При этом будет ли их работа чем‑то полезным – не так важно. На самом деле от них, как и от Руфуса, в принципе не ожидается, что они вообще будут работать, – главное появляться на работе и притворяться. Многие студенты написали мне только для того, чтобы пожаловаться на это явление. Ниже Патрик размышляет о своей работе продавца‑консультанта в магазине, расположенном в студенческом центре.

 

Патрик: На самом деле мне не нужна была работа (мне хватало денег и без нее), но после некоторого давления со стороны моей семьи я устроился на нее. У меня было какое‑то извращенное чувство долга, которое говорило, что я обязан получить рабочий опыт и подготовиться к тому, что будет после университета. В действительности работа отнимала у меня время и энергию от других занятий – политики и активизма, а также от чтения для удовольствия. Из‑за этого я ненавидел ее еще сильнее.

Эта работа была стандартной для магазина в студенческом центре. Я должен был обслуживать клиентов на кассе (хотя с этим легко могла справиться и машина). По итогам испытательного срока моей работе дали оценку, и мне прямо указали, что я «должен быть более позитивным и радостным, когда обслуживаю клиентов». Так что от меня не просто требовали выполнять работу, которую с таким же успехом могла делать машина, – они также хотели, чтобы я делал вид, что это доставляет мне удовольствие.

Когда моя смена приходилась на время обеда, то было еще сносно: было много работы, поэтому время проходило быстрее. Работать днем в воскресенье, когда в магазин никто не заходит, было просто ужасно. У них было требование, что мы не должны бездельничать, даже если магазин пуст. Так что мы не могли просто сидеть за кассой и читать журналы. Вместо этого менеджер придумывал абсолютно бессмысленную работу для нас – например, пройти по всему магазину и проверить срок годности продуктов (хотя мы знали, что сроки годности в порядке, потому что новую парию товара всегда завозили вовремя) или еще аккуратнее расставить продукты на полках.

Самое‑самое худшее в моей работе – она давала много времени на размышления, потому что не требовала никаких интеллектуальных способностей. Поэтому я просто думал о том, насколько моя работа бредовая, что ее могла бы выполнять машина, с каким нетерпением я жду наступления коммунизма, а также бесконечно представлял теоретические альтернативы системе, в которой миллионы людей вынуждены выполнять такую работу на протяжении всей своей жизни, чтобы выжить. Я не переставая думал о том, насколько я несчастен из‑за этой работы.

 

Так и происходит, когда вы сначала открываете молодому уму целый мир социальных и политических возможностей, отправляя его в колледж, а затем говорите, что надо перестать думать и прибраться на уже убранных полках. Сейчас родители считают важным, чтобы у молодых людей был такой опыт. Но что конкретно Патрик должен был извлечь из этой работы?

Вот другой пример:

 

Брендан: Я учусь на учителя истории старших классов в небольшом колледже в Массачусетсе. Недавно я устроился работать в столовую.

Коллега сообщил мне в первый день: «Половина этой работы – делать так, чтобы всё выглядело чистым, а другая половина – выглядеть занятым».

Первые несколько месяцев меня заставляли «следить» за подсобкой. Я протирал заслонку на витрине, выкладывал десерты и убирал столы, когда люди уходили. Помещение было небольшим, так что я успевал сделать всю работу за пять минут из положенных тридцати. Я успевал много читать по учебе.

Однако иногда на смену выходил кто‑то из менее лояльных управляющих. В этом случае мне нужно было краем глаза постоянно следить за ситуацией, чтобы удостовериться, что они всегда видят меня занятым. Я понятия не имею, почему в описании должности нельзя было просто указать, что работы немного: если бы мне не приходилось тратить столько времени и сил на то, чтобы выглядеть занятым, я бы мог справляться и со своим чтением, и с уборкой столов намного быстрее и эффективнее.

 

Но дело, конечно, не в эффективности. На самом деле, если бы нужно было научить студентов необходимым рабочим навыкам, лучшим решением было бы позволить им заниматься своим образованием. В конце концов, учеба – это во всех смыслах настоящая работа, кроме того, что тебе за нее не платят (хотя если ты получаешь стипендию или пособие, то тебе на самом деле платят). В действительности если бы Патрика и Брендана не заставили пойти на «реальную» работу, то их учеба или почти любая другая деятельность, которой они стали бы заниматься, была бы куда более реальной, чем по большей части надуманные рабочие задания, которые им приходилось выполнять. В обучении есть реальное содержание. Нужно посещать занятия, читать тексты, выполнять упражнения или писать эссе и получать за них оценку. Но на практике, похоже, именно эти особенности заставляют учебу выглядеть неадекватной в глазах тех, у кого власть (родителей, учителей, правительства и администраторов), потому что все они решили, что они должны также рассказать студентам о реальном мире. С их точки зрения, образование слишком ориентировано на результат: если ты успешно сдаешь тесты, то можно учиться как тебе угодно. Успешный студент должен научиться самодисциплине, но это не то же самое, что умение исполнять приказы. Разумеется, то же самое относится и к большинству других проектов и занятий, в которых студенты участвуют: репетиция театральных постановок, игра в рок‑группе, политический активизм, приготовление печенья или выращивание травки для продажи другим студентам. Всё это может быть надлежащей профессиональной подготовкой для общества самозанятых взрослых или даже для общества, которое в основном состоит из независимых профессионалов (врачей, юристов, архитекторов и так далее). Университет когда‑то предназначался для подготовки именно таких людей. Это подошло бы даже для подготовки молодых людей к участию в демократически организованных коллективах, которые имел в виду Патрик, когда мечтал о коммунизме. Но, как отмечает Брендан, это совсем не подготовка к работе на современных рабочих местах, которые становятся всё более бредовыми:

 

Брендан: бо́льшая часть работы для студентов представляет собой какие‑то бредовые задания вроде проверки удостоверений личности, контроля пустых комнат или уборки и без того чистых столиков. Всех это устраивает, потому что мы получаем деньги, пока учимся, но ничего не мешает просто выдавать студентам деньги и автоматизировать эту работу или полностью отказаться от нее.

Я не очень хорошо знаю, как всё это устроено, но значительная часть работы спонсируется федеральными властями и привязана к займам на образование. Это часть большой общенациональной системы, которая нужна, чтобы нагрузить студентов кучей долгов (они должны в дальнейшем заставить нас работать, ведь образовательные кредиты очень трудно погасить), а также бредовой образовательной программы, которая призвана обучать и готовить нас к такой же работе в будущем.

 

Брендан в чем‑то прав, и я вернусь к его соображениям в одной из следующих глав. Здесь я бы хотел остановиться на том, чему на самом деле учатся студенты, которых заставляют заниматься надуманной работой. Есть уроки, которые они не могут извлечь из обычных студенческих занятий и инициатив, таких как подготовка к тестам, организация вечеринок и так далее. Даже судя по историям Брендана и Патрика (и я с легкостью могу вспомнить другие) мы можем заключить, что эта работа учит студентов по крайней мере пяти вещам:

1) работать под непосредственным наблюдением других людей;

2) имитировать работу, даже когда ничего делать не нужно;

3) никому не платят деньги за то, чем ему нравится заниматься, даже если это полезно и важно;

4) деньги платят за то, что не приносит пользы, не имеет никакого значения и не приносит никому удовольствия;

5) и даже если тебе платят за выполнение заданий, которые не приносят тебе никакого удовольствия, то нужно делать вид, что получаешь удовольствие, по крайней мере если твоя работа предполагает взаимодействие с людьми.

Это и имеет в виду Брендан, когда говорит, что выдуманная работа для студентов – это способ их «подготовки и обучения» для будущей бредовой работы. Он учился на школьного учителя истории. Конечно, это осмысленная работа, но все преподаватели в Соединенных Штатах теперь тратят гораздо меньше времени на преподавание и подготовку к урокам, потому что резко возросло количество часов, занятых административной работой. На это и обращает внимание Брендан: неслучайно чем сильнее работа, требующая высшего образования, заполняется бредом, тем больше давления оказывается на студентов колледжей: их заставляют узнавать, как устроена настоящая жизнь, посвящая меньше времени самоорганизации и целенаправленной деятельности, а больше времени – заданиям, которые подготовят их к самым безумным сторонам их будущей карьеры.