Стремление сирот к определенности

Рон — священник из Мэриленда. Иногда он отправ­ляет ко мне на консультацию кого-то из своих прихо­жан, считая меня «крайним средством», которое может им помочь. Прежде чем сделать это в первый раз, он пожелал встретиться со мной пару раз, чтобы убедиться в моей компетентности. Мы прекрасно провели время за ланчем, он обладает замечательным чувством юмора. Тем не менее, его стремление к определенности в про­тиворечивых вопросах поразило меня.

Рон чрезвычайно доверяет Библии, хотя, как мне кажется, эта преданность имеет мало общего с «верой». Напротив, она кажется мне проявлением его маловерия. Родился он в пригороде Атланты, был старшим сыном в семье с пятью детьми. Он рассказал мне:

 

«Бывало, моя мать заходила в мою комнату в два часа ночи, прежде чем отправиться в больницу. Говорила, что все в порядке, что вернется через несколько часов. Одна­ко ее покрасневшие глаза выдавали ее и становилось яс­но, что все отнюдь не в порядке. Она сообщала мне, что отец заболел и пробудет в больнице несколько недель. Я не позволял себе сильно беспокоиться. Такое случалось время от времени, и предшествовали этому насторажива­ющие изменения в поведении отца. Он начинал творить все быстрее и быстрее, делать все больше работы по дому. Тогда мама спрашивала, не забыл ли он принять свое лекарство. Он отвечал, что ему не нравится, как он себя чувствует после этого лекарства, а через некоторое время становился раздражителен, потом начинал транжирить деньги. Затем просто-напросто пропадал из дому на не­сколько дней. Раньше или позже кто-нибудь замечал, что он ведет себя странно, и вызывал полицию. Так отец снова оказывался в приемном покос больницы».

 

Совершенно очевидно, что в родительском доме Ро­на не было особенной стабильности. Он никогда не был уверен в том, что отец не прекратит принимать лекар­ство и не впадет в манию или психоз.

Возможно, именно неопределенность, окружавшая его в детстве, заставила его стремиться к определенно­сти, когда он стал взрослым. Хотя я и не имел возмож­ности узнать Рона получше, его необычайно твердые убеждения по поводу сложнейших политических, теоло­гических и моральных проблем очень меня поразили. Казалось, ему известны все правильные ответы, как бы не был сложен вопрос. Чрезмерная определенность взглядов Рона, возможно, оказалась в значительной сте­пени порождена ситуацией с его отцом. Суть в том, что свое стремление к определенности, свой страх перед грядущим хаосом он обратил на изучение Библии. Это кончилось тем, что у него накопилось больше правиль­ных ответов на все вопросы, чем у самого Моисея.

Теперь, когда мы поговорили о стремлении Марга­рет управлять ситуацией и о сиротском желании Рона определить все на свете, давайте сопоставим их. Мне хотелось бы сделать это, поговорив о моем собственном отце.

Мой отец всегда был не только очень умным, он еще был одержим некоей идеей. Однажды, оглядываясь на прожитую жизнь, он сказал мне: «Иногда, вспоми­ная, как я жил тогда, прямо содрогаюсь. Сейчас я по­нимаю, как много я отдал ради того, чтобы выбраться из бедности, - словно был готов продать душу дьяволу, только бы стать врачом и заработать немного денег».

Он был десятым из одиннадцати детей в семье. Ро­дился в 1932 году, в том самом, когда его отец пришел однажды со своей изнуряющей работы весь в слезах, потому что ему вдвое сократили жалованье. Мой отец был тогда слишком мал, чтобы понять это, однако рас­сказ о том, как плакал отец, повторялся неоднократно и был источником страха для всей семьи.

Мой отец рос в Ланкастере, Пенсильвания, вдалеке от Эмишских ферм, которыми знаменита эта местность. Их семья жила в тесном, плохо отапливаемом сыром доме, чрезвычайно слабо утепленном, с жестяной кры­шей, мой отец спал на чердаке, вместе с другими пятью детьми. Зимой он видел, как идет пар у него изо рта, как этот белый туман выплывает из-под его покрывала, чтобы смешаться с туманом, что выдыхают остальные дети в комнате.

Военное время тоже принесло отцу много страда­ний. С девяти до тринадцати лет он жил в условиях рационирования. Он стоял в очередях за мясом, мас­лом, сахаром. Он ясно помнит, как ходил на мясной рынок и стоял в очереди целый час, чтобы получить один-два фунта сырой говядины. И очень часто бывало, что мяса на его долю так и не доставалось.

Во время войны он также убедился в том, что бед­няки в первую очередь попадают на фронт и на пере­довую. Многие из его старших родственников были в пехоте и десантных войсках. Даже его сестра служила в армии. Однако самым ужасным была гибель кузена, чей дом стоял через два дома от их собственного. Еще трое из их квартала погибли в бою, и моему отцу было ин­тересно, неужели и на соседних, более богатых улицах было столько же погибших.

Эта мысль особенно часто приходила в голову мо­ему отцу, когда он разносил почту в районе Ланкастера, называемого Грандвью, и видел, что люди там живут в отдельных домах, окруженных обширнейшими лужайка­ми. «Вот это да, у них столько места, что они не слы­шат, как соседи переговариваются за стенкой, — думал отец. — Можно включать музыку, и никто не станет Жаловаться на тебя за то, что ты шумишь».

Все эти впечатления, сложившись одно с другим, создали у него мечту о другой жизни. Где нет сокращения зарплаты, холодных зим, очередей за мясом, гибели на войне. Где твое жилище неприкосновенно. Где ты сам себе хозяин — и оттого сам определяешь собствен­ное будущее. Эта мечта давала ему силы на то, чтобы тратить тысячи часов на занятия, целью которых бы­ло — воплотить мечту в жизнь.

Порой сирота находится в изоляции, проводя массу времени за работой или учебой - желая гарантировать себе финансовую безопасность.

Несмотря на то, что у моего отца были любящие родители, в каком-то аспекте он был уязвим, подобно сироте. Он поклялся, что никогда не будет бедняком, чего бы это ему ни стоило. Такое весьма типично для сиротского образа мысли. Те, кто испытал финансовую незащищенность сироты, часто клянутся, что никогда к ней не вернутся. Многие идут на все, лишь бы избежать бедности.

СИРОТЫ И ДРУЖБА

Впервые я услышал об уличных детях Рио-де-Жа­нейро от своего близкого друга Тима Мэнетта, который ежегодно путешествует по Латинской Америке и Мек­сике. Он видел, как тысячи детей живут там на улице Эти дети способны нам показать, к каким отношениям прибегают люди, оторванные от своих родителей.

Мы увидим, какую важность для сироты или чело­века, чьи отношения с отцом были ущербны, представ­ляют его друзья. Порой друзья могут заменить семью, и любые изменения в отношениях с друзьями могут быть очень болезненны для сироты.

Примерно подсчитано, что на улицах латиноамери­канских городов сейчас живет около сорока миллионов брошенных детей⁴. Некоторые из этих детей — «хоро­шие», они просят милостыню возле аэропорта или оте­ля, чистят ботинки, поют на улицах, собирая мелочь, или разносят зелень; другие — это крикуны, наркоманы и безответственные хулиганы.

Жизнь на улицах сопряжена с опасностями, однако исследование показало, что физическое и душевное здо­ровье уличных детей порою оказывается крепче, чем у их братьев и сестер, оставшихся дома с родителями.

 

«Уличные лети разработали стратегию жизни, весьма удач­но компенсирующую утрату ими родного дома. Многие исследователи отмечают, что уличные дети, в среднем, весят больше, чем их братья, оставшиеся дома, что вызва­но тем, что они лучше питаются»⁵.

 

Многие исследования показывают, что такие дети, несмотря на свою необразованность и безграмотность, необыкновенно сообразительны и прекрасно умеют за­ботиться о самих себе. В самом деле, попрошайничество В условиях такой жесткой конкуренции требует от них ума, проницательности и выносливости⁶.

Иногда спрашивают: «Если эти дети так хороши, как же они дошли до того, что живут на этих опасных улицах?» Ответ нужно искать в происхождении этих де­тей. Многие из них не брошены, они — из семей, ли­шенных отца. Если у них есть отец или отчим, он порой заставляет детей работать и отнимает заработанное. Ес­ли отца нет или если его интересуют лишь деньги, за­рабатываемые ребенком, то ребенок начинает искать за­щиты и справедливых отношений на улице и часто на­ходит там лучших друзей, чем у себя дома⁷.

На улицах они находят тех, кто заменяет им семью, — ровесников и мужчин, старших по возрасту. Обычно мальчики начинают интересоваться жизнью на улицах и вскоре обнаруживают, что там гораздо лучше, чем дома. По ночам можно видеть, как эти маленькие мальчики, прижавшись друг к другу, спят, укрываясь одеялом или газетами, забравшись в картонные коробки; по ним вид­но, что их тесная дружба приносит им много радости. В дневное время их попытки раздобыть еду или деньги очень часто носят коллективный характер, и они обыч­но делятся своей добычей друг с другом⁸.

Все эти наблюдения заставляют меня вспомнить о десятках подростков, с которыми я имел дело, многие из которых поступали примерно так же, как эти улич­ные дети. В поисках того, кто бы мог на эмоциональ­ном уровне заменить им отца (а порой и мать), они обращали свое внимание на внешний мир. Друзья-ро­весники заменяли им семью, а друзья постарше и учи­теля становились для них героями. Такое положение вещей в чем-то типично для подросткового возраста, однако этот процесс начинается раньше и проходит бо­лее интенсивно у тех детей, чьи отношения с отцом складываются не лучшим образом, отчего они испыты­вают сиротские чувства.

ВЫЖИВАНИЕ СИРОТ

Кое-кого сиротские чувства приводят к краху (эмо­циональному или физическому), однако многие восста­ют против своего одиночества и решают сами заботить­ся о себе. Они учатся в любой ситуации находить луч­шие стороны.

 

«Вечером Робсрто и Антонио отправились на фешене­бельную Шестую Авеню. Заслужив несколько злобных взглядов и грубых замечаний от окружающих, они оста­новились на улице напротив того места, где молодая и обеспеченная парочка обедала в ресторане на открытом воздухе, расположенном почти на самом тротуаре. Маль­чики попросили у них еды, но парочка предпочла не заметить их. Мальчики почувствовали, что вмешиваются в какой-то важный разговор, и проявили настойчивость, предполагая, что им заплатят за то, чтобы они оставили обедающих в покос. В конце концов мужчина громко сказал им, чтобы они уходили. Когда они не послуша­лись, он позвал официанта, который без особого энтузи­азма велел мальчикам уйти. Они перешли на другую сто­рону улицы, не теряя визуального контакта с обедающи­ми, отчего тс никак не могли насладиться своей беседой. Когда официант скрылся на мгновение внутри ресторана, Роберто с противоположной стороны улицы снова попро­сил, чтоб ему дали чего-нибудь поесть; в это время Ан­тонио подкрался сзади и стащил с тарелки, принадлежав­шей мужчине, кусок мяса. Со смехом убежали они в тем­ноту улицы... И усталые возвратились в никем не занятый угол, который называли своим «домом»⁹.

 

Могло ли быть, что Роберто и Антонио не просто хотели насытить свои пустые желудки? Они могли бы найти для этого более быстрый — и менее рискован­ный - способ. В тот день мальчики, наверное, хотели утолить и свой эмоциональный голод, заполнить внут­реннюю пустоту, что им и удалось.

Если вы испытываете эмоциональную пустоту, вы будете искать любой способ для того, чтобы заполнить ее. Порой такие люди пытаются заглушить чувство не­защищенности едой, выпивкой, постоянными физичес­кими упражнениями, сексом и агрессией, кинофильма­ми, громкой музыкой, интенсивной работой или нарко­тиками.

Порой, проводя семейные консультации, я обнару­живаю сильнейшие реакции, направленные на выжива­ние, сходные с теми, что свойственны сиротам. Джон и Лайла состоят в браке шесть лет, у них недавно родился ребенок. После рождения ребенка Лайла сократила чис­ло своих рабочих часов, отчего финансовое положение семьи ухудшилось, а обязанности Джона на работе рас­ширились (без всякой прибавки к жалованью). Эти из­менения внесли в их взаимоотношения значительную напряженность. Оба родителя продемонстрировали си­ротскую реакцию.

— Когда я пытаюсь поделиться с ним своими пере­живаниями, он отворачивается и начинает изображать Мистера Всезнайку, — говорит Лайла. — Когда он стано­вится таким надутым, мне хочется его треснуть.

— Она может делиться всеми своими переживания­ми, — встревает Джон. — Меня это вовсе не раздражает, просто мне не хочется их выслушивать в первые же минуты после того, как я прихожу с работы. Ей хочется, чтобы я в любой момент был способен бросить все и устремиться ей на помощь.

— Чего же вы от нее ждете? — спросил я.

— Ну... немножко свободного пространства. Чтобы у меня не было ощущения, что в ее обществе я теряю последние силы.

— А вы, Лайла, чего ждете от Джона?

— Если я делюсь с ним своими переживаниями, я не хочу слышать, что я заблуждаюсь, он не должен от­носиться ко мне как к маленькой.

— А еще?

— Хм-м-м-м... Да. Я сомневаюсь, найдется ли у не­го вообще когда-нибудь время для меня, потому что...

— Она повторит это, даже если я проведу с ней три часа, — перебил Джон. — Она никогда не считает, что я провожу с ней достаточно времени, даже если это це­лый уик-энд.

Слушая их, я поразился, что каждый из них, подоб­но сироте, считает, что слушать нужно именно его. Они были неспособны прислушаться друг к другу, потому что оба были в «режиме эмоциональной самозащиты».

Джон требовал свободы и простора, потому что не мог отыскать в себе эмоциональных резервов на то, чтобы прислушаться к выражению чувств Лайлы. Лайла требовала, чтобы Джон поставил ее чувства превыше всего. А Джон эмоционально ослаблен; у него не хва­тает «энергии», чтобы откликнуться на все запросы Лай­лы, и все ее утверждения он либо отрицает, либо опро­вергает доводами логики. По сути, они оба решили, что в этом браке главное - выжить самому, невзирая на то, какую цену за это заплатит другой. Их «выживание» состоит в бесконечных разговорах о собственных по­требностях, защите собственных прав — короче говоря, они ведут себя, как сироты.

ОДИНОЧЕСТВО СИРОТ

Пример Джона и Лайлы доказывает, что брак может и не быть спасением от одиночества. Чтобы в браке не возникло одиночества, он должен быть полон доверия, супруги должны иметь некую цельность, способность что-то давать друг другу. Одиночество может наполнять очень большие семьи, на любом этапе жизни, несмотря ни на какую тесноту.

Одна из моих пациенток, чей отец был раздражи­тельным алкоголиком, рассказала, что она собирала се­бе в постель больших кукол и плюшевых зверей. В та­ком окружении она и засыпала вся в слезах, слушая, как отец громит все и вся в доме. Когда он начинал кричать, она обнимала большого плюшевого мишку, на­деясь найти таким образом защиту и покой, которых лишил ее отец. Со слезами призналась она, что в дет­стве ее лучшим другом был именно этот плюшевый мед­ведь.

Моя бабушка, которой девяносто лет, — значитель­но более зрелая личность, чем маленькая девочка, одна­ко она тоже вынуждена бороться с сиротским одиноче­ством. Мы очень близки с ней и разговариваем по те­лефону не меньше двух раз в неделю. Она все еще продолжает жить одна в своем доме, а мои родители время от времени навещают ее. Она рассказывает, как с возрастом растет одиночество: «Доживаешь до пятиде­сяти, и твои друзья начинают умирать. Это удар, однако у тебя еще много друзей, надо жить своей жизнью. Но вот ты доживаешь до восьмидесяти, твой супруг умира­ет, те из друзей, кто пока жив, уехали во Флориду или попали в дом для престарелых. Тело угасает, колени болят оттого лишь, что ты стоишь. Выйти из дому все труднее, потому что жара, холод, вообще все на свете — сильно этому мешает».

Чем старше становилась моя бабушка, тем чаще она говорила о смерти, однако мне это кажется нормаль­ным, ведь ее тело слабело, а чувство одиночества уси­ливалось. Кое-кто говорит, что смерть это дело, которое каждый из нас совершает в одиночку. Однако в случае с Милдред я буду вынужден не согласиться...

ОДИН НА ОДИН СО СМЕРТЬЮ

Некоторые моменты одиночества не относятся к обыденному опыту. Жизнь прибывает и убывает, так же обстоит дело и с чувством одиночества. Оно, бывает, спускается в долину. А бывает, заберется на самую вер­шину горы.

Моя работа с Милдред была как раз одной из таких экстремальных ситуаций. Она была первым человеком, которого я сопровождал на пути к смерти.

Это была женщина в преклонном возрасте, лежала в больнице несколько раз; злокачественная опухоль рас­пространилась у нее по всему телу, ей была прописана химио - и рентгенотерапия. Я в то время был молодым субинтерном, студент-медик четвертого курса, и был прикреплен к ней на месяц.

Когда я пришел к ней в первый раз, было шесть утра и, судя по звуку, она спала. Я не хотел будить ее, однако моя работа требовала этого. Милдред пришла в раздражение оттого, что я ее разбудил. Я извинился, что прервал ее сон, таким голосом, на который способен лишь встревоженный студент-медик, и спросил, не бу­дет ли она возражать, если я прослушаю ее легкие. Она ответила, что согласна делать все, что я попрошу, лишь бы в этом не были задействованы ее собственные мус­кулы. Было очевидно, что она грустила, однако былое остроумие все же проглядывало. Мне показалось, что она была как раз таким человеком, к которому в детстве учителя относятся с симпатией. Я был уверен, что она встревожена, однако у нее хватало мудрости не подда­ваться безутешной скорби.

Через несколько недель стало ясно, что Милдред умрет, однако никто не хотел сознаться в этом вслух. Врачи все тянули, однако я чувствовал, что дело дошло до той точки, когда ей следовало сообщить об истинном -положении вещей. Она говорила мне, чем займется, когда вернется домой, а я сидел и слушал, как будто она действительно должна была туда вернуться. Все это казалось мне ужасным мошенничеством, и я в конце концов попросил разрешения у главного врача — и он его мне дал - на то, чтобы поговорить с ней о ее по­ложении.

Милдред восприняла новость стоически. Я сообщил ей о ее предсмертном состоянии и стал навещать ее трижды в день. Две ее дочери тоже приходили, однако у них были свои обязанности, они уже смирились, го­ды, проведенные матерью в больницах, вымотали их. Очень скоро мы с Милдред обратились к вопросам ве­ры. Обстановка для бесед была очень подходящей — молодой врач и умирающая женщина, один из нас сто­ял на пороге смерти, испытывая ни с чем не сравнимое чувство одиночества, другой же старался наполнить по­лумрак больничной палаты человеческим сопережива­нием.

Мы ежедневно молились. Милдред говорила, что ей помогало, когда я держал ее за руку и молил Бога, чтобы Он не оставил ее. Мы были с ней такие разные. Наши даты рождения отстояли друг от друга на полве­ка, мы были разного пола, принадлежали к разным эт­ническим группам. У меня не было ничего, кроме бу­дущего, у нее — ничего, кроме прошлого. Однако, когда мы молились, Бог превращал отчаяние умирающего си­роты в умиротворение и спокойную уверенность.

Когда Милдред умерла, меня не было рядом с ней. Я попрощался с ней вечером, и мы серьезно поговори­ли о ее смерти. В нашей последней беседе я сказал, что увижусь с ней в потустороннем мире, и выразил надеж­ду, что она встретит меня, когда мне придет время от­правиться в путешествие, в которое она отправится в ближайшее время. Она улыбнулась и кивнула. Она умерла рано утром — около шести часов. Ее смерть на­помнила мне нашу первую встречу, когда я проник в ее комнату утром, примерно в то же время. Я думал об одиночестве и уязвимости, о том, что все мы, в конце концов, — тоже сироты, в одиночку отправляющиеся в свой последний путь. Я подвел ее к подошве горы и помахал на прощание рукой, а на вершину она взбира­лась сама. Однако я верю, что Некто все же сопровож­дал ее во время этого последнего подъема.

 

9

 

СИРОТЫ И ДУХОВНАЯ ЖИЗНЬ

 

Когда Барбара впервые обратилась ко мне по пово­ду своей депрессии, ей было тридцать.

— Должна вам сразу сказать, что в настоящее время я полностью разочарована в самой идеи о Боге, - на­чала она. — Мне так надоели все эти церкви, что я просто не могу о них больше слышать.

— Мы будем говорить только о том, о чем вы сами захотите, — успокоил я ее.

— Стоит мне лишь вспомнить, с какими глупостями сталкивалась я в церкви, и мне совсем не хочется туда возвращаться.

Она рассказала, как в детстве ходила в воскресную школу.

— Я попала в класс сестры Энн, которая считала, что должна показать нам «кузькину мать». Она швыряла тряпки, визжала и запугивала нас. С того времени я и решила, что все это не для меня.

Однако ее поиски на этом не окончились. Когда она училась в колледже, ее соседка по комнате стала говорить с ней о Боге.

— В том, что она говорила, было много смысла, и я стала ходить с ней на собрания в ее церковь. Через некоторое время я даже вступила в общину. Однако некоторые положения, высказанные пастором, были мне не совсем ясны, и я имела глупость встретиться с ним для того, чтобы он мне их разъяснил. Я честно задавала вопросы, а он решил, что я ополчаюсь лично против него; он заключил, что раз я вижу некоторые вещи не так, как он.., значит, я преисполнена гордыни.

Обретя такой опыт, Барбара обратилась к другой церкви и через некоторое время стала очень активной прихожанкой. Она отдавала десятую часть своего дохо­да, работала в детской миссии, ходила на все богослу­жения, помогала готовить помещение церкви к собра­ниям и прибирать его после них. Церковь была суще­ственной частью ее жизни до того момента, как муж оставил ее ради другой женщины.

— С этого момента на меня стали смотреть как на прокаженную, будто у меня на груди была огромная буква «Р», первая буква слова «разведенка». Меня избе­гали. Лучшие друзья поговорили несколько раз со мной по телефону, а потом пропали. Неоплаченные счета ста­ли расти, и я обратилась к старейшинам церкви с прось­бой о помощи.

Она продолжала.

— Это не выглядело так, будто я прошу подаяния. Я много работала, однако моей зарплаты не хватало на то, чтобы платить за дом и на федеральные сборы. И зна­ете, что мне было сказано? Что они хотят расследовать обстоятельства, сопутствовавшие разводу. Как я должна была это понимать? Они знали меня больше пяти лет. С каких это пор я стала вызывать у них подозрение? Все было в порядке, когда у меня не было никаких тяжб, когда я служила им и давала деньги!

Барбара страдала, и не только от того, что распался ее брак, но и от того, как стали обращаться с нею некоторые люди в церкви. Старейшины церкви все-таки решили дать ей 150 долларов, однако она понимала, что они сделали это лишь ради того, чтобы ощутить себя великодушными, а вовсе не для того, чтобы оказать ей существенную помощь. Она вернула им эти деньги и покинула церковь, где от нее все отвернулись.

Расстройство Барбары очень легко понять.

Подобно другим страдающим людям, Барбара наде­ялась, что церковь ободрит и укрепит ее. Ее отношения с родителями были всегда основаны на справедливости, и она надеялась, что церковь поможет ей справиться с возникшей пустотой, позаботится и утешит ее. Однако, как и многие другие, она почувствовала, что ее переста­ли ценить, от нее отвернулись. Такие отношения с цер­ковью могут только усилить сиротские чувства в чело­веке.

Более того, многим сиротам концепция Бога может показаться даже пугающей.

У Ларсона трое детей, один и которых страдает син­дромом Дауна, и Ларсон испытывает страх перед Богом.

«Я пришел к выводу, что совершенно беззащитен перед Богом, — сказал он мне. — Он может бить меня, гнуть, сжечь, сделать все, что вздумается, во славу Сво­его имени... Не знаю... мне даже трудно стало молиться, потому что чем ближе я чувствую себя к Нему, тем сильнее боль... и мне кажется, что в моей жизни все идет к худшему».

Ларсон, которого отец держал в большой строгости, считает Бога суровым, непреклонным отцом, для кото­рого принципы важнее людей.

Поговорив с Ларсоном, я очень быстро выяснил, что его молитвы очень похожи на сиротские. Он рас­сказал об одной важной деловой встрече и мимоходом упомянул, что просил Бога не оставить его во время нее.

— Ларсон, когда я слышу, что вы просите Бога не оставлять вас, мне начинает казаться, что вы думаете, что Он уже оставил вас.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Я скажу по-другому. Когда вы говорите «Бог, будь со мной», не следует ли из этого, что в данный момент Бог не с вами?

— Ну... Не знаю. Вы считаете, что молиться — это плохо?

— Вовсе нет. Вот только ваши молитвы указывают на то, что вы считаете себя покинутым и одиноким, думаете, что, может быть, и Бог вас оставил. Каждый раз, прося Бога прийти на помощь, вы, должно быть, подчеркиваете, что Он не с вами, — и тем самым только усиливаете в себе сиротливое чувство одиночества.

Ларсон не согласился со мной. Однако при следу­ющей встрече сказал, что после того, как он стал бла­годарить Бога за то, что Он всегда с ним, вместо того чтобы просить Его прийти на помощь, его ощущения улучшились.

Поняв, что содержание его молитв влияло на его настроение, он начал более внимательно относиться к своим молитвам. Он обнаружил, что, несмотря на все свои разговоры о молитвах, он молился всего несколько минут в день. Он также понял, что дошел до того, что его молитвы были направлены лишь на то, чтобы «уми­лостивить Бога,.. чтобы Он не угрожал» ему.

Ему казалось, что если он не принесет к алтарю свое словесное приношение, то Бог может рассердиться и снова наказать его. Он не искал единения с Богом, его молитвы скорее были похожи на заклинания, при­званные не допустить, чтобы суровый, строгий Отец вмешивался в его жизнь.