Игра кончилась. Я поспешно собираю кружочки в тарелочку.

– А я узнала, почему Бердичевский так дешево продал Тарасовой машину,– сообщает бабушка маме, и сразу кажется, что никакой игры не было, а неторопливая беседа, сквозь которую я не могу пробиться, потому что не существую, тянется уже давно.– Он же в Америку уехал, а у нее там родственники. Вот она и наобещала, что они ему помогут. Если так, и он поверил, и поэтому продал, то он просто дурак. Она аферистка известная, ей верить нельзя. Теперь она на машинке покатается, а он шиш с маслом увидит. Хотя кто их всех знает… такой шахер.махер кругом, не разберешься.

– Баба, ну мама же ко мне пришла! Дай я с ней поиграю! – прошу я.

– Играй, малохольный. Кто тебе не дает? – удивляется бабушка и снова обращается к маме: – А что, карлика твоего из театра выперли?

– Не выперли, он сам ушел.

– Чего ему засвербило?

– Мам, долго рассказывать… Можно остаться с людьми, которые говорят: «Откажись от авторства, а мы тебе костюм купим»?

– Ну… Всегда можно к общему компромиссу прийти. Его тут не знает никто, и нечего на парное дерьмо с кинжалом бросаться…

– Баба, ну, пожалуйста, дай я с мамой поговорю!

– Что он выиграл? Теперь его вообще ни в один театр не возьмут.

– Между нами только, потому что боюсь загадывать, но один режиссер хороший видел постановку, заинтересовался, чья она. И, представляешь, оказалось, они с Толей были одно время в Сочи знакомы, и ему тогда еще Толины работы нравились. Сейчас ждем ответа, может быть, он его художником на свой фильм возьмет.

– Дай.то Бог, может, он и вправду талантливый человек. Не пил бы так только…

– Мам, ты нарочно, что ли, слышать ничего не хочешь? Я тебе уже сто раз говорила, что он три года не пьет.

– Не знаю… Что ж он раньше хлестал?

– А что еще делать, когда не нужен никому?

– Правильно, теперь он тебе нужен стал. Ребенок тебе незачем, тебе Гойя курортный понадобился. Подставилась под его гений! То он только до звезд доставал, а теперь, поди, и до умывальника иногда дотягивается…

– Баба! Мама! – кричу я безо всякой надежды.– Ну, пожалуйста, дайте мне тоже поговорить! Мама, ты ко мне пришла или к бабушке?

– Ладно, мам, не будем меня обсуждать сейчас,– говорит Чумочка, вняв моим крикам.– Давай лучше кассету хорошую поставим. Где Сашин магнитофон? Я Высоцкого послушать принесла.

То, что произошло в следующую минуту, так и осталось для меня непонятным. Про магнитофон я уже совсем забыл, и вдруг он снова появился в моей жизни, вынутый бабушкой из.за дивана так, словно был поставлен туда не на вечное хранение, а на пару минут.

– Иди открывай, я не знаю, как тут…– сказала бабушка, оставив коробку на столе.

Я нерешительно снял картонную крышку и потянул пенопластовые прокладки. Между ними знакомо заблестел гладкий черный пластик. Я не верил происходящему. Мне казалось, что это какой.то розыгрыш.

– Ну открывай, что ты на него, как баран, уставился? – поторопила меня бабушка и пояснила маме: – Я убрала на пару дней, а то бы он никаких уроков не делал, все крутил бы эту бандуру свою.

«Свою!» – сверкнуло последнее слово, и, быстро сбросив прокладки, я установил магнитофон на столе. Так, значит, я все.таки смогу думать: «А у меня „Филипс“!»

Мама достала из сумки кассету, и я был счастлив, что смогу показать, как ловко умею обращаться с такой сложной техникой. Послушный магнитофон требовательно, будто протянул руку, открыл кассетную крышку, вздрогнула в прозрачном окошке умная стрелка, зазвучала из динамика гитара, поплыли, сменяя друг друга, цифры счетчика. Мама была под впечатлением!

Высоцкий мне понравился. У Борьки я слышал скучную песню про коней, и нравился мне только хриплый голос певца, который было бы здорово дать послушать из окна прохожим, но совершенно неинтересно слушать самому. А на маминой кассете были записаны смешные песни про жирафа, про гимнастику, про бегуна, который в конце концов пошел заниматься боксом, и слушать их действительно нравилось. Даже бабушка иногда смеялась.

– Верно! Верно! Бег на месте общепримиряющий! Гениальный певец был! – сказала она, когда кончилась короткая кассета.– Так глупо, ни за понюх, жизнь свою сгубил. Марина Влади хорошо с ним хлебнула, до конца дней хватит. А талантливая артистка была, не прислуга, вроде некоторых. И знала, ради кого хлебает. Действительно, гений был, а не с манией величия.

– Я не Марина Влади, хлебать ничего не собираюсь, но чем могу человеку помочь, тем помогу,– ответила мама.

– Ты тут причем?! О тебе вообще речи нет! Хотя тоже артисткой стать могла бы. Как ты в выпускном спектакле играла! Я слезами умывалась, думала, будет толк из дочери. А роль твоя первая! Все говорили: «Пойдет доченька ваша». Пошла… В потаскухи пляжные. Что из тебя теперь? Если только позировать будешь костями своими. Карлик твой пляски смерти не пишет?

– Что за язык у тебя, мам? Что ни слово, то, как жаба, изо рта выпадает. Чем же я тебя обидела так?

– Обидела тем, что всю жизнь я тебе отдала, надеялась, ты человеком станешь. Нитку последнюю снимала с себя: «Надень, доченька, пусть на тебя люди посмотрят!» Все надежды мои псу под хвост!

– А что ж, когда люди на меня смотрели, ты говорила, что они на тебя, а не на меня смотрят?

– Когда такое было?

– Когда девушкой я была. А потом еще говорила, что у тебя про меня спрашивают: «Кто эта старушка высохшая? Это ваша мама?» Не помнишь такого? Я не знаю, что с Мариной Влади было бы, если б ей с детства твердили, что она уродка.

– Я тебе не говорила, что ты уродка! Я хотела, чтоб ты ела лучше, и говорила: «Не будешь есть, будешь уродяга».

– Всякое ты мне говорила… Не буду при Саше. Ногу ты мне тоже сломала, чтобы я ела лучше?

– Я тебе не ломала ноги! Я тебя стукнула, потому что ты изводить начала! Идем с ней по улице Горького,– стала рассказывать мне бабушка, смешно показывая, какая капризная была мама,– проходим мимо витрин, манекены какие.то стоят. Так эта как затянет на всю улицу: «Ку.упи! Ку.упи!» Я ей говорю: «Оленька, у нас сейчас мало денежек. Приедет папочка, мы тебе купим и куклу, и платье, и все что хочешь…» «Ку.упи!» Тогда я и стукнула ее по ноге. И не стукнула, а пихнула только, чтоб она замолчала.

– Так пихнула, что мне гипс накладывали.

– У тебя не перелом был, у тебя была трещина, но ты же не жрала ничего, вот и были кости, как спички. Я потому и заставляла тебя лучше есть. Сама голодная ходила, в тебя впихивала. А ты хоть раз поинтересовалась: «Мама, а ты сыта?» Не то что любви, благодарности ни в одном взгляде не было. Только и знала последние жилы тянуть. В больницу приходила, деньги требовала!

– Я не требовала. Я на чулки попросила, а ты начала мне спектакль разыгрывать, как скоро умрешь, и тогда мне все достанется.

– А ты и сказала, что не можешь ждать, пока я умру!

– Нет, я просто сказала, что чулки мне сегодня нужны.

– Могла бы потерпеть, не таскаться, пока мать в больнице. Но у тебя папочка был перед глазами, потаскун известный, конечно, отстать боялась. Превзошла! Превзошла! Он с гениальными не якшался. Хотя не знаю, они с цирком ездили в Омск на гастроли, там вроде были лилипуты какие.то…

– Баба, ну что вы все ругаетесь7 Дай я с мамой поговорю немножко. Я ее столько не видел…

– Эх, Господи, сколько сил ушло, сколько нервов – все впустую. За что, Господи, одного ребенка похоронила, второго проституткой вырастила?

– Что ж ты меня все в проститутки записываешь? У меня за всю жизнь два мужчины было, а в проститутках я у тебя лет с четырнадцати хожу.

– Я хотела, чтоб ты училась, а не таскалась!

– Я не таскалась, но то, что всю жизнь думала про себя, что такая ученая, а не нужна никому,– это так. И то, что не о ролях думала, а не знала, за чьей спиной от тебя спрятаться,– тоже так. И если вижу сейчас, что есть человек, который меня любит и который ради меня работает с утра до ночи, так, может, в этом и есть мое счастье. Отец тебе всю жизнь отдал, ты этого оценить не умела. Я умею. За это ты меня втаптываешь? А был бы ребенок со мной, которого ты мне пять лет не отдаешь, так, может, я и совсем счастлива была бы.

– Человек твой не ради тебя работает, а ради квартиры, можешь себя не тешить. А ребенка ты сама бросила. Мне держать его не надо, он сердечком своим сам все чувствует. Понимает, кто за него кровью изошел, а кто на урода променял полутораметрового. Ладно, пойду пожрать тебе дам. Может, поправишься немного, Гойя твой хоть Козетту с тебя напишет, все ж не совсем прислугой будешь…– И, глянув на меня исподлобья, бабушка вышла из комнаты.

Я снова остался наедине с мамой. Снова получил несколько замечательных минут и засуетился, понимая, что сегодня таких минут больше не будет. Я обнял маму изо всех сил и не знал, предложить ли ей еще раз сыграть в «Блошки», попросить ли что.нибудь рассказать или послушать еще Высоцкого.

– Расскажи мне что.нибудь,– решил я наконец.

– Не знаю даже, что и рассказать. Бабушка мне все мысли смешала, сижу, как курица, глазами хлопаю.

– И чего вы с ней все ругаетесь?

– Такие вот мы у тебя… Ругливые. Дядя Толя книжку принес старинную. Называется «Заветные сказки». Старинные сказки русские, необработанные. Там такие тексты, ну точно, как бабушка выдает.

– Как?– засмеялся я.

– А вот так! – обрадовалась мама тому, что заинтересовала меня рассказом.– Про попа, например, есть сказка, как к нему мужик нанялся работать и назвался Какофием. Работать – не работал, стащил калачей связку, в шапку попу наложил и сбежал. Поп его искать бросился, надел шапку, выбегает за ворота и кричит: «Не видали ли, люди, Какофья?!» А ему отвечают: «Видим, батюшка, видим! Что ж ты весь в говнах?»