Детство Шарьяра и Анжим. Песнь седьмая.

 

О том,

какое необъяснимое чудо

произошло с двумя золотоволосыми младенцами

на дне старого пруда,

а также о том, к чему приводит болтливость

и как жестоко поплатилась

рябая служанка Шируан

за свой беспечный и неугомонный нрав

В третий раз луна пошла на ущерб –

Оставался лишь тоненький, бледный серп,

Третий месяц кончался уже с той поры,

Как не стало в угрюмом дворце Гульшары.

Но в себя не пришел – горевал Дарапша,

То в безумье впадал, бушевал Дарапша,

То сидел взаперти – слезы лил, тосковал,

Одного лишь Томана к себе допускал.

Наконец, уговорам визиря вняв,

У границы огромное войско собрав,

В дикий край – покорять нечестивый народ

Он отправился в тяжкий, дальний поход,

Объявил, что вернется лишь через год.

Припеваючи жили девять ханум,

Ни о чем не тужили девять ханум,

Сладко ели и пили в цветных шатрах

Да тайком грешили девять ханум.

Проводили в безделье целые дни

Да лениво потягивались они,

И не ведали никаких забот –

Ни к чему не притрагивались они,

А тем временем, не покладая рук,

Сорок девять рабынь трудились вокруг,

Сорок девять рабынь – для любых услуг.

И была среди этих рабынь одна

Некрасивей всех и глупее всех,

Но зато весела – веселее всех,

Не смолкала ее болтовня и смех.

Незлобивой, послушной она была,

Как дитя, простодушной она была

И охотно бралась за любые дела:

От зари до зари выбивала ковры,

Выносила помои, скребла котлы,

Во дворцовых покоях мыла полы,

Звали девушку Шируан‑шоры.

Вот однажды, с утра подметая дворы,

На задворках нашла Шируан‑шоры

Чей‑то старый, брошенный орамал,

Чей‑то грязный, поношенный орамал,–

Видно, кто‑то полжизни его таскал.

Но для нищей рабыни, носящей рванье,

И такая обновка была хороша:

Увидала находку – схватила ее,

И от радости заволновалась душа.

Молода, глуповата была Шируан,

А лицом рябовата была Шируан,

И взбрело ей в голову: «А почему

Не померить мне шелковую чалму?

Погляжу‑ка, хорош он мне или мал

И к лицу ли мне будет такой орамал?

Если впору, по праздникам буду носить,

Только где бы зеркальце раздобыть?

У ханум по‑хорошему не возьмешь,

Что ни спросишь у них, говорят: не трожь!

А без спросу возьмешь да еще разобьешь –

Так накажут, что станет жить невтерпеж.

Очень худо простою рабыней быть –

Даже зеркальца некому мне купить,

Скоро будет семнадцать, а мужа нет,

И нисколечко денег к тому же нет,

А на зеркало нужно с десяток монет...

Ну‑ка к пруду старому я схожу –

На свое отражение погляжу!

Госпожи мои долго спят поутру,

А пока что к пруду я удеру,

Заодно и воды в бурдюк наберу!..»

И довольная выдумкою своей,

Напевая, махая пустым бурдюком

Да по грязи шлепая босиком,

Мимо кузницы, через кусты, прямиком

Побежала к пруду она скорей,

Побежала, беспечна и весела,‑

И откуда несчастная знать могла

Что за страшная участь ее ждала?

Прибежала к пруду она

Ни души кругом, тишина.

Стала девушка напевать

Да косички переплетать,

А потом, чалму намотав

И на камень прибрежный встав,

Наклонилась – стала смотреть

На зеркально‑чистую гладь.

Неподвижен был сонный пруд,

На воде кувшинки цветут,

А едва дохнет ветерок,

По воде морщинки бегут,

Над прибрежьем утро встает,

И вода блестит, как металл,–

Если б кто‑нибудь только знал,

Если б кто‑нибудь подозревал,

Что таится на самом дне,

В синей, дремлющей глубине!

Но у девушки на уме

Только ветреность да баловство,

Ей добиться бы лишь одного:

Покрасивее быть в чалме.

То на лоб надвинет ее,

То конец откинет ее,

То сдвигает ее на бочок,

И подмигивает чуть‑чуть,

И слегка выставляет грудь –

Все уловки спешит изучить,

Чтоб мужчину приворожить,

Подцепить его на крючок,

Так и сяк примеряет чалму,

Будто в зеркало, в пруд глядясь,

И грозит, тихонько смеясь,

Отражению своему.

Вдруг заметила девушка свет,

Разгорающийся под водой,

Золотистый, струистый свет,

Разливающийся над водой,

И все трепетней, горячей

Переливы живых лучей,

Будто стала вода гореть,

То как золото, то как медь,–

Даже больно глазам смотреть!

Брови девушка подняла,

В изумленье открыла рот,

Прошептала: «Барекелла!

Удивительные дела!..

Если этот чудесный блеск –

Отраженье моей красоты,

То совсем, совсем не пусты

Золотые мои мечты–

Скоро сбыться должны мечты!

Раз я так хороша собой,

Стоит только надеть чалму,

То хотелось бы знать, почему

Остаюсь я простой рабой?

Почему, сколько помню себя,

Девяти госпожам служу

И с утра до поздней поры

Чищу платья, мету дворы,

Мою блюда, скребу котлы,

С бурдюком за водой хожу?

Почему с такой красотой,

Ослепляющей каждый взор,

Я не замужем до сих пор?

Говорят, я груба, ряба

И достойна только раба,

Но видать, я совсем неплоха

И получше найду жениха.

Видно, мне и вправду к лицу

Эта шелковая чалма:

Как надену, пойду к дворцу –

Всех джигитов сведу с ума!

С первым встречным не стану спать,

Пусть ко мне будут сватов слать,

Жениха подберу сама –

Не спесивого богача,

А красивого усача,

Молодца, чья кровь горяча!..»

Так дивилась своей красоте

Рябоватая Шируан,

Предавалась сладкой мечте

Глуповатая Шируан,

И не чуя близкой беды,

Наклонясь над гладью воды,

В темном омуте отражена,

На себя любовалась она.

Вдруг прошла по воде волна,

И как будто огнем зари

Освещенная изнутри,

Сразу стала вода ясна,

И сейчас же до самого дна

Стала девушке глубь видна,

В пруд едва не свалилась она –

До того удивилась она!

Смотрит девушка, изумлена,

От волнения чуть дыша:

Два веселеньких малыша,

Пухлых, голеньких крепыша

Под водой, золотясь в глубине,

Копошатся на самом дне!

Поглядели бы вы на них,

Как беспечно резвились они,

Как в воде копошились они

Босиком, в рубашонках одних,

И как ловко по влажному дну,

Мягко устланному песком,

Пробирались они ползком

Между водорослей тугих!

Ярким утром пробуждены,

Только что поднялись они,

И тотчас, веселы, смешны,

За игру принялись они,

И смеются глазенки их,

Шевелятся ножонки их,

Да играют с галькой цветной

Озорные ручонки их.

А у каждого – чуб золотой,

От него золотистый блеск,

И серебряный – чуб другой,

От него серебристый блеск,–

Вот откуда чудесный свет

Разгорается под водой,

Разливается над водой!

Простодушна, глупа, как дитя,

Молодая рабыня была,

И казалось: беспечно шутя,

Все шестнадцать лет прожила.

Потешались слуги над ней,

И смеялись подруги над ней,–

Все равно Шируан была

Бестолкова и весела

И по‑прежнему вздор несла –

Поумнеть никак не могла.

И сейчас, на дне прудовом

Увидав забавных детей,

Рассмеялась она тишком

И прикрыла рот рукавом,–

До того смешны, хороши,

Были славные малыши!

Как они под водой росли,

Не подумала Шируан,

Как дышать в глубине могли,

Не подумала Шируан,

Ей и в голову не пришло,

Что не просто у пруда сидит,

За смешными детьми следит,

А на дивное чудо глядит!

Ах, когда голова пуста,

До чего ж эта жизнь проста!

Стала девушка думать‑гадать,

Стала глупая рассуждать:

«Ну, конечно, у всех детей

Быть должны и отец, и мать,

Почему ж эти дети одни,

Или двое сирот они –

Нет у них никакой родни?

Это плохо – с первых же дней

Жить без матери, без отца,

Но уж очень они веселы,

Щечки розовы и круглы,

Не похожи на бедных сирот

Эти два смешных близнеца,

Ишь как возятся и шалят,

Ну, совсем как двое щенят!

Кто ж оставил ребят таких,

Шалунов, забияк таких

Без присмотра, совсем одних?

Или спрятались здесь они,

А родители ищут их?

Ох, уж эта мне детвора –

До чего несносный народ,

Сколько с ними забот‑хлопот!

Помню, месяца три назад –

Просто ужас, как дни летят! –

Суматоха была во дворце

Из‑за двух пропавших ребят.

Помню после, как по двору

Палачи вели Гульшару,

А потом ее из ворот

Стража выгнала поутру.

Как бедняжка была бледна! –

Упустила детей она,

И наверно, не меньше ста

Получила плетей она,

Огорчался наш добрый хан,

Сокрушался от всей души...

Так не дети ли Дарапши

Эти чудные малыши?»

Наклонясь над самой водой,

Стала вглядываться она,

И догадливости своей

Стала радоваться она,

Наблюдать за игрой детей

Все внимательней начала

И, по бедрам хлопнув себя,

Так со смехом произнесла:

«Ну, конечно же! Так и есть!

Как я сразу не поняла!

Только в воду боюсь залезть,

Я бы их хоть сейчас взяла!

Улизнули, верно, они

Да и спрятались в этот пруд,

Поступили скверно они –

Третий месяц, их не найдут,

Вот проказники, вот шалуны –

Хоть кого они проведут!

А вот я их сразу нашла,

Догадалась про их секрет,

Зря считают, что я глупа,

Что суюсь не в свои дела!

Ах, как жаль, что владыки нет,

Я бы тут же к нему пошла,

Весть хорошую принесла,

Получила бы горсть монет!

А теперь неизвестно куда

Он повел громадную рать,–

Отчего мужчинам всегда

Так не терпится воевать?

А вода в пруде холодна,

Надо деток достать со дна,

Поскорей моим госпожам

Рассказать я о них должна.

Если правда, что малыши –

Дети старого Дарапши,

Благодарность их заслужу

Да богатое суюнши.

Побегу‑ка я к ним скорей,

Расскажу, что нашла детей,

То‑то будут рады они,

Мне дадут награду они!..»

И махая пустым бурдюком,

По густой траве, босиком

К девяти своим госпожам

Устремилась она бегом,

Побежала, звонко смеясь,

В спальню пышную ворвалась

И, захлебываясь, торопясь,

Рассказала им обо всем.

Только что проснулись девять ханум

И, зевая, еще не протерли глаз,

Но услышав рабыни веселый рассказ,

Обомлев, содрогнулись девять ханум:

Сразу поняли, что за младенцы на дне,

И в душе ужаснулись девять ханум,

Сразу поняли, что сочтены их дни,

Если девушку выпустят из западни!

Втихомолку переглянулись они,

И зловеще перемигнулись они,

В тот же миг смекнули, как поступить,

И пока говорили с рабыней одни,

Две других побежали уже тайком

За камчами, веревками да мешком.

Занавеску задернули поплотней,

Обступили девушку, а потом

На нее навалились вдевятером

И веревками руки скрутили ей,

Оглушили несчастную, сшибли с ног,

Натянули на голову толстый мешок.

Вот, свистя, над рабыней камчи взвились –

Это девять злодеек за дело взялись:

Непристойно бранить ее принялись

И безжалостно бить ее принялись,

Понимали: их жизнь – у нее в руках,

И на ней вымещали злобу и страх,

Не решились сразу ее убить –

Лютой мукой задумали погубить!

И кричала, раздетая догола,

Беспощадно связанная Шируан,

Ничего, ничего понять не могла

За болтливость наказанная Шируан,

Задыхалась, хрипела в грязном мешке

И рыдала, на помощь зовя подруг,

Содрогалась в ужасе и тоске,

Извивалась от нестерпимых мук,

И не в силах бедняжка была понять:

Что могла такого она сказать,

Чтобы так разгневать знатных ханум,

Чтобы так от ярости их страдать?

Вот урок болтливому: не спеши,

Прежде чем сказать, сорок раз реши,

А не то случится, как с Шируан,–

Получила она свое суюнши!

А злодейки все злее били ее,

По плечам и по шее били ее,

Поперек хлестали и вдоль секли,

И кровавые струйки на пол текли.

И напрасно пыталась веревки рвать

Молодая, живучая Шируан,

И напрасно пыталась на помощь звать,

Чуя смерть неминучую, Шируан,–

На подмогу ей не пришел никто,

И особенного не нашел никто:

Что поделаешь,– все рабыни кричат,

Если их наказывают госпожи,

А поди госпожам хоть слово скажи!

Так терзали страдалицу девять ханум,

И не думали сжалиться девять ханум,

И охрипнув, уже не кричала она –

По‑собачьи от боли рычала она.

По затылку злодейки били ее,

Чтоб она потеряла память и речь,

И терзали плетьми – не щадили ее,

Чтобы до смерти жертву свою засечь,

Чтобы кровью ей поскорей истечь.

А когда уставали ее хлестать

И от злобы вопить, и удары считать,

Начинали на ухо ей шептать:

– Никогда не бывала ты у пруда,

И младенцев не видела никогда,–

Да?

– Никогда нам не будешь желать вреда

И не станешь больше ходить туда,–

Да?

– Увидала шайтана на дне пруда,

Захотела, чтоб с нами случилась беда,–

Да?

– Не за то тебя бьем, что боимся тебя,

А за то, что была ты дерзка и горда,–

Да?

– Ты несносна, болтлива, грязна, глупа,

Нет в тебе ни совести, ни стыда,–

Да?

– Что почудилось в глубине пруда,

С этих пор позабудешь ты навсегда,–

Да?..

И опять, и опять принимались хлестать,

Принимались несчастную бить‑пытать,

Были ведьмам подобны девять ханум –

Так вопили злобно девять ханум.

Но особенно зверствовала одна –

Будто стала от крови совсем пьяна:

Раздирала ногтями десятки ран

На спине исхлестанной Шируан.

А другая ханум поступила хитрей:

Ухватив тяжелый медный кумган,

Молотить стала девушку по голове,

Чтобы память у ней отшибить скорей,–

Ох, бывают люди страшней зверей!

А когда после долгих, жестоких мук

Перестала несчастная выть и кричать,

Перестала хрипеть, по‑собачьи рычать,

Обессиленная, замолкла вдруг,

И когда поутихла злоба чуть‑чуть,

И устали злодейки, прошел их испуг,

Хоть немного решили они отдохнуть

Да взглянуть на дело собственных рук.

Усмехаясь, атласный взяли платок,

Пот сначала утерли со лба и щек,

Чисто вымыли руки – и лишь тогда

С головы своей жертвы сняли мешок,

А едва окровавленный сняли мешок,

Пробежал по губам их веселый смешок:

Сразу видно – не зря потрудились они.

Как‑никак своего добились они!

Да, была бы. в живых ее бедная мать –

Не смогла бы, наверное, дочку узнать,

Да и слуги, подглядывавшие в дверь,

Ужаснулись – ее не узнали теперь:

Никогда не блистала она красотой,

Но была и веселой, и молодой,

А теперь, обезумев от лютых мук,

Стала сразу морщинистой и седой.

В луже крови лежит, ни жива, ни мертва,

Тихо стонет, судорогой сведена,

И трясется по‑старчески голова,

И густая блестит в волосах седина,

Рот кривится, несвязные шепчет слова,

А в безумных глазах – неподвижный страх,

Развязали – не может подняться с земли,

Вот злодейки ее до чего довели!

А когда осторожно служанки вошли,

Дали пить, приподняться ей помогли,

Ничего объяснить не пыталась она,

Лишь бессмысленно озиралась она,

И оскалила рот – засмеялась она.

Полоумной бродяжкою с той поры

Стала бедная Шируан‑шоры

И, босая, лохматая, круглый год,

Бормоча и скаля щербатый рот,

В полусгнивших отрепьях, грязна, страшна,

По проулкам кривым бродила она –

От одних ворот до других ворот.

Где она ночевала, никто не знал,

И о чем бормотала, никто не знал,

Кто добрей, тот давал подаяние ей,

Кто трусливей и злей – от порога гнал.

Знали все про былые мученья ее,

Но не ведали, в чем преступленье ее,

И боялись, и злобно смеялись над ней,

А мальчишки кидали каменья в нее.

Говорили: несчастье приносит она,

Подаянье для виду лишь просит она,

А на деле с шайтаном самим дружна,

Что узнает, ему доносить должна.

Становилась она все страшней и худей,

Все пугливей глядела на встречных людей,

Лишь порой, тряся головой седой,

Бормотала она про каких‑то детей

И смеялась, костлявым пальцем грозя –

Мол, об этом чужим говорить нельзя!

Так, наверно, прошло года два или три,

И по‑прежнему, голодна, худа,

Бормоча и посмеиваясь всегда,

Все бродила, все что‑то искала она,

С обнаженною грудью, не зная стыда

И всему земному давно чужда,

Как старуха, сгорблена и седа,

Еле ноги по грязи таскала она.

А потом наступила опять зима –

Привела небывалые холода,

И пропала она неизвестно куда.

То ли в лютую стужу замерзла она,

То ли где‑то настигла ее беда,

То ли в край другой погнала нужда,

Но пропала она, не оставив следа.

Лишь весною, когда из‑под снега и льда

Зачернела земля, зажурчала вода,

Чью‑то старую шелковую чалму

Две служанки дворцовых нашли у пруда,

Но не стали рассказывать никому.