Российская модель рынка труда: мы не как все

Ростислав Капелюшников

За и против

Двойственность российской модели рынка труда не позволяет дать ей однозначную нормативную оценку. С одной стороны, необходи­мо учитывать, какие импульсы исходят от российского трудового законодательства с его многочисленными правовыми и админист­ративными ограничениями. В этом отношении российский опыт, казалось бы, должен быть близок к опыту других стран, сталкиваю­щихся с проблемой «склеротизации» рынка труда. С другой сторо­ны, нельзя упускать из вида воздействие на систему трудовых отно­шений слабости механизмов enforcement'a.

Проблеме «избыточной» защиты занятости посвящена об­ширная теоретическая и эмпирическая литература (подробнее она обсуждается в статье Нины Вишневской «Кто выигрывает и кто проигрывает от чрезмерной защиты занятости: парадоксы зару­бежного опыта» в наст. изд.). Выделяются несколько главных нега­тивных последствий, которыми чревата избыточная зарегулированность рынка труда:

— возлагая на работодателей разнообразные дополнитель­ные обязательства, она повышает стоимость рабочей силы и, следовательно, сокращает спрос на нее. При прочих рав­ных условиях это означает снижение общего уровня заня­тости и рост безработицы;

— в большинстве случаев «избыточная» защита занятости не распространяется на всю экономику, а охватывает только ее центральное ядро. Результатом становится сегментация рынка труда. Наряду с секторами, вынужденными работать по правилам, образуются анклавы, в большей или меньшей степени свободные от бремени избыточного регулирова­ния. В Японии, помимо крупнейших корпораций, где дейст­вует система пожизненного найма, существует достаточно обширный сектор мелких фирм, где работники лишены специальных гарантий занятости. В Испании параллельно с бессрочными трудовыми контрактами, которые жестко ограничивают возможности увольнения работников, чрезвычайно широко практикуются срочные контракты, которые позволяют работодателям успешно обходить эту проблему. И список подобных примеров можно было бы продолжить. Те, кому удается устроиться в защищенном секторе (инсай­деры), выигрывают: они получают более высокую заработ­ную плату, пользуются широким спектром льгот и гарантий, их практически невозможно уволить и т. д. В то же время за­нятые в незащищенном секторе, а также безработные (аутсайдеры) проигрывают: их шансы найти «хорошее» рабочее место становятся минимальными. Первый сектор притягивает работников с сильными конкурентными позициями (зрелого возраста, с высоким уровнем образования и т. д.), чья производительность достаточно высока, чтобы окупать издержки, связанные с использованием дорогостоящей ра­бочей силы. И, поскольку доступ в него оказывается ограни­чен, большинству работников со слабыми конкурентными позициями (молодежи, имеющей недостаточную образова­тельную подготовку, и т. д.) приходится «оседать» во втором секторе. На «хорошие» рабочие места образуются очереди, что ведет к формированию длительной безработицы. Сверх­защищенность занятости на одних сегментах рынка труда оборачивается ее недостаточной защищенностью в других сегментах;

— крайним проявлением этой тенденции можно считать возникновение обширного неформального сектора, пол­ностью свободного от действия формальных регуляторов. Здесь не признается никаких гарантий занятости, письмен­ные контракты заменяются устными договоренностями, отношения между работниками и работодателями носят по большей части краткосрочный характер, оплата труда производится только наличными, налоги не платятся, спо­ры разрешаются без участия государства и т. д. Классиче­ским примером служат страны Латинской Америки, где избыточная жесткость трудовых отношений в формальном секторе экономики сосуществует с их избыточной гибко­стью в неформальном секторе;

— чрезмерная озабоченность защитой уже существующих рабочих мест способна затруднять создание новых рабочих мест. С одной стороны, крупные фирмы, на которые распространяются все законодательные и административные огра­ничения, вынуждены проявлять крайнюю осторожность в привлечении дополнительных работников, поскольку в слу­чае ухудшения экономической ситуации от них не удастся быстро и легко освободиться. С другой стороны, успешно работающие небольшие фирмы останавливаются в своем развитии и не идут дальше определенного порога численно­сти персонала, поскольку при его преодолении они подпада­ют под действие жестких регламентирующих норм и стал­киваются со скачкообразным ростом издержек на рабочую силу. Этим же объясняется отказ многих предпринимате­лей, вовлеченных в неформальную экономическую деятель­ность, от перехода в формальный сектор. Можно утверждать, что при прочих равных условиях чем больше бремя избыточной защиты занятости, тем ниже спрос на рабочую силу, выше и длительнее безработица, сильнее сегментация рынка труда, хуже положение уязвимых социальных групп, массивнее не­формальный сектор и медленнее темпы создания новых рабочих мест. Все эти эффекты, несомненно, имели место и на российском рынке труда. Однако их значение было все-таки меньшим, чем мож­но было бы ожидать, исходя из объема обязательств, возлагаемых российским законодательством на работодателей.

Российский опыт заставляет внести определенные коррек­тивы в общепринятые представления о тех негативных эффектах, которые порождает избыточная защита занятости. Стандартный анализ исходит из неявного предположения, что по крайней мере в формальном секторе экономики система enforcement'a функцио­нирует достаточно эффективно, поэтому действующие там аген­ты в общем и целом вынуждены соблюдать установленные «пра­вила игры», какими бы обременительными они ни были. Однако, как мы видели, по отношению к российской переходной экономи­ке применение этой предпосылки ограничено. Во многих случаях российские работодатели (включая само государство) имеют воз­можность действовать поверх требований закона и условий конт­рактов, не неся сколько-нибудь значительных издержек. Вследст­вие неэффективности механизмов enforcement'a граница между формальным и неформальным секторами размывается, и очень часто действия даже ведущих российских компаний на рынке труда становятся практически неотличимы от действий агентов теневой экономики.

Слабость механизмов enforcement'a частично нейтрализует жесткость существующего трудового законодательства, смягчая стандартные эффекты, связанные с избыточной защитой занятости (хотя, конечно, не отменяет их полностью). Без такой компенсации ситуация на российском рынке труда, скорее всего, оказалась бы на­много более критичной. Буквальное следование всем установленным правилам и нормам могло бы полностью парализовать его работу.

Однако одновременно подобное институциональное уст­ройство породило в минувшее десятилетие множество иных, не ме­нее серьезных проблем:

— подрывалось уважение к институту контракта — одно­му из главных институтов, составляющих фундамент сов­ременной сложно организованной экономики. Системати­ческое нарушение договорных обязательств фактически стало нормой российского рынка труда;

— без надежно защищенных контрактов становилось не­возможным стратегическое планирование экономической деятельности. Происходило резкое сужение временного горизонта принимаемых решений, трудовые отношения приобретали преимущественно краткосрочный характер. Это подрывало стимулы к инвестициям в специальный че­ловеческий капитал, являющийся одним из главных источ­ников повышения производительности труда;

— значительно возрастала информационная непрозрач­ность рынка труда. При найме работник заранее не знал, в какой мере станут соблюдаться условия заключенного с ним трудового контракта, будет ли вовремя выплачиваться официальная заработная плата и будет ли он получать что-либо неофициально сверх нее. В подобных условиях ин­формация о качестве рабочих мест превращалась из обще­ственного блага в частное, что усиливало общий уровень неопределенности, повышало издержки поиска и замедля­ло перераспределение рабочей силы из неэффективных се­кторов экономики в эффективные, многократно увеличи­вая число проб и ошибок;

— низкий уровень и нестабильность заработной платы заставляли работников диверсифицировать свою трудо­вую активность, прибегая к дополнительной занятости. Как следствие, терялись преимущества от специализа­ции и разделения труда, которые еще Адам Смит рассматривал в качестве важнейшего условия экономическо­го роста;

— отсутствие действенных санкций, ограничивающих оп­портунистическое поведение работодателей, открывало широкое поле для злоупотреблений, перекладывания из­держек приспособления на работников и даже прямого обогащения за их счет. Усилия руководителей предприятий начинали направляться на задачи, имевшие мало общего с задачами реструктуризации и повышения эффективности производства;

— замедлялись темпы создания новых рабочих мест, по­скольку, действуя в обход формальных правил игры (задер­живая заработную плату, отправляя работников в админи­стративные отпуска без сохранения содержания и т. п.), предприятия получали возможность сохранять старые, не­эффективные рабочие места.

Нельзя отрицать, что в пореформенный период российский ры­нок труда сыграл роль важного амортизатора, существенно смяг­чив возможные негативные последствия, связанные с избыточной защитой занятости. Он продемонстрировал немалый адаптивный потенциал, позволив избежать многих проблем, с которыми столкнулись страны ЦВЕ. Очевидно, что это стало возможным, прежде всего, благодаря господству неформальных правил и норм в сфере трудовых отношений.

К сожалению, гораздо хуже российская модель рынка труда оказалась приспособлена к тому, чтобы служить проводником эко­номического роста. Оборотной стороной ее пластичности стали за­медленная реструктуризация занятости, недоинвестирование в спе­циальный человеческий капитал, низкий уровень производитель­ности труда. В условиях глубокого экономического кризиса гиб­кость, достигавшаяся за счет слабости механизмов enforcement'a, бы­ла важным ресурсом адаптации, помогая гасить шоки без ущерба Для устойчивости всей системы. Однако, облегчая краткосрочную адаптацию, она не создавала достаточных предпосылок для долго­срочного реструктурирования экономики. Эта модель явно неадек­ватна задачам достижения устойчивого экономического роста и на новом этапе развития во многом утрачивает смысл и оправдание.

Каковы же возможные пути дальнейшей эволюции сложив­шейся системы трудовых отношений? Может ли она быть переве­дена в более упорядоченный и «правилосообразный» режим функционирования? Каков наиболее предпочтительный вариант ее ре­формирования? Какой должна быть здесь стратегия государства? Детально эти вопросы обсуждаются в других статьях данного про­екта. В них подробно анализируются не только конкретные измене­ния, нашедшие отражение в недавно принятом Трудовом кодексе, но также проблемы, которые еще ждут своего решения.

Однако общий вектор необходимых перемен очевиден — это постепенное сближение фактической и нормативной картин функционирования российского рынка труда. Говоря более кон­кретно, программа реформ должна сочетать шаги по его дерегу­лированию с мерами по усилению механизмов enforcement'a. Как и в других звеньях экономической системы, успеха здесь можно до­биться, только двигаясь двумя встречными маршрутами: повы­шая цену за отклонения от требований закона и контрактных ус­тановлений, но одновременно делая формальные ограничения бо­лее дешевыми, минимизируя их число и упрощая их содержание. Ведь именно непомерное бремя регламентации чаще всего порож­дает стимулы к уводу экономической активности в «тень», к тому, чтобы действовать поверх установленных правил игры. Сущест­вует и обратная связь: многочисленность и чрезмерная усложнен­ность регламентирующих норм подрывает возможности эффек­тивного enforcement'a. Чем прозрачнее и необременительнее сами правила, тем легче становится следить за их соблюдением и доби­ваться их выполнения.

Схематически оптимальный путь трансформации можно проиллюстрировать с помощью предлагаемого графика. Будем ис­ходить из того, что готовность работодателей следовать требова­ниям закона и условиям контрактов колеблется от 0 (трудовые отношения полностью внелегальны) до 1 (трудовые отношения целиком находятся в правовом поле). Кривая L отражает потенциальные издержки, вменяемые трудовым законодательством. Они тем больше, чем выше степень контракто- и законопослушности того или иного работодателя. При полном выведении трудовых отношений в «тень» эти издержки становятся нулевыми. Кривая О отражает потенциальные издержки, которые возникают при несоблюдении действующих правовых норм. Их величина, напро­тив, оказывается тем больше, чем сильнее ориентирован тот или иной работодатель на использование внеправовых трудовых пра­ктик. Последовательное исполнение всех существующих правил и норм делает эти издержки нулевыми.

 

Уровень подчинения требованиям закона и условиям контрактов

 

 

Равновесие достигается в точке пересечения кривых L и О, когда предельная цена за соблюдение законов и контрактов сравни­вается с предельной ценой за их несоблюдение. В этой точке суммар­ные издержки, сопровождающие использование рабочей силы, ока­зываются минимальными.

Чем жестче законодательная защита занятости, тем с боль­шим количеством запретов и ограничений приходится сталкивать­ся работодателю и тем дороже обходится ему их соблюдение. Увели­чению бремени зарегулированности соответствует сдвиг кривой L вверх, от L₀ к L₁. Аналогичным образом, чем ниже эффективность механизмов enforcement'a, тем меньше санкции за нарушение уста­новленных правил игры и тем больше возможностей действовать без оглядки на них. Ослабление механизмов контроля за исполнени­ем законов и контрактов означает сдвиг кривой О вниз, от О₀ к О₁.

Ситуацию на российском рынке труда можно условно опи­сать комбинацией кривых L₁ и О₁: следование нормам трудового за­конодательства обходится работодателям чрезвычайно дорого, од­нако у них есть масса возможностей действовать в обход него без опасения серьезных санкций. В подобных условиях всеобщего по­ворота к легализации трудовых отношений можно достичь только при одновременном изменении обоих параметров — последова­тельном дерегулировании рынка труда в сочетании с резким повы­шением эффективности механизмов enforcement'a. На графике та­кой «сдвоенной» реформе соответствует смещение кривой L от L₁ к L₀ и смещение кривой О от О₁ к О₀, что обеспечивает существенно более высокий уровень легальности трудовых отношений — L₀ вместо L₁. Очевидно, что при раздельном применении этих мер эф­фект был бы намного меньше.

Отметим попутно, что эта логика работает не только при изучении экономических эффектов, исходивших непосредственно от трудового законодательства. Она вполне приложима к анализу многих других, не менее важных институциональных характеристик российской модели рынка труда. Так, хорошо известно, что мощные дополнительные стимулы к уводу трудовых отношений в «тень» были связаны с высоким уровнем налогов на фонд оплаты труда. Несмотря на некоторое сокращение, сопровождавшее переход к единому социальному налогу, фискальная нагрузка на фонд оплаты труда предприятий по-прежнему остается огромной. И, как представляется, предложенный подход помогает лучше понять, как именно налоговое законодательство влияло на развитие российско­го рынка труда и какими могли бы быть пути его дальнейшего ре­формирования.

Как выглядит в межстрановой перспективе институцио­нальный выбор, стоящий сегодня перед российским рынком труда?

Ростислав Капелюшников

Российская модель рынка труда: мы не как все

Формирование конкурентной рыночной экономики и становление полноценного гражданского общества невозможно без эффектив­ной и живущей по прозрачным правилам системы трудовых отно­шений. По прошествии десяти лет экономических реформ можно говорить о возникновении специфической «российской модели рын­ка труда». Каковы ее отличительные особенности? Способствова­ла ли она успешному ходу рыночных реформ или, напротив, высту­пала их тормозом? Почему на российском рынке труда соблюдать формальные правила игры оказывается дороже, чем действовать поверх них, и почему миллионы людей по-прежнему предпочитают работать не «по закону», а «по понятиям»? И самое главное: адек­ватна ли сложившаяся модель трудовых отношений задачам, ко­торые выходят на первый план в условиях экономического роста? Сегодня, на наш взгляд, существует настоятельная потребность как в преодолении искаженных представлений о текущем состоянии российского рынка труда, так и в адекватной оценке перспектив его будущего развития.

К сожалению, ключевые особенности российской модели рынка труда не до конца осознаны даже экспертами, не говоря уже о поли­тиках или общественном мнении. Общая картина обычно теряется за обсуждением многочисленных парадоксов и «нестандартных» механизмов приспособления. Российский рынок труда восприни­мается скорее как нагромождение аномалий, чем как целостная и по-своему внутренне стройная система. Опыт, однако, свидетельст­вует, что рынок труда в России в своих проявлениях не хаотичен, а подчиняется вполне определенной логике, вытекающей из особен­ностей сложившейся модели.

Важно отметить, что эта модель никем не конструировалась «сверху», по заранее составленному плану. Она складывалась спон­танно, под воздействием решений, которые принимались незави­симо друг от друга государством, предпринимателями и работниками. Накладывающиеся реакции основных участников рынка тру­да зачастую приводили к результатам, которые никем не прогнози­ровались и для всех оказывались неожиданными. И если вначале могло казаться, что это какие-то случайные аберрации, то с течени­ем времени становилось все очевиднее, что речь идет об устойчи­вых, самовоспроизводящихся формах трудовых отношений.

В зарубежных транзитологических исследованиях обще­принят тезис о существовании двух альтернативных моделей «пе­реходного» рынка труда: первая модель распространена в странах Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ), вторая — в России и дру­гих республиках бывшего СССР (страны Балтии обычно рассмат­риваются в качестве особого промежуточного случая). К сожале­нию, отечественные исследователи, как правило, проходят мимо этого вывода. В результате даже такая проблема, как реформирова­ние трудового законодательства, чаще всего обсуждается в отрыве от реального функционирования российского рынка труда, вне свя­зи с отличительными особенностями модели, сформировавшейся в «шоковые» 1990-е годы.

Эволюция трудовых отношений в странах ЦВЕ в общем и целом соответствовала исходным ожиданиям, сопровождавшим старт рыночных реформ. Все они с известными вариациями (бо­лее или менее существенными) воспроизводили тот тип рынка труда, который хорошо известен из опыта ведущих стран Запад­ной Европы (Бельгии, Германии, Испании, Франции, Швеции и др.). Речь идет о рынке с высокой степенью защиты занятости, сложными механизмами заключения коллективных договоров, значительной сегментацией рабочей силы и устойчивой долговре­менной безработицей.

Переходное состояние экономики неизбежно накладывало отпечаток на функционирование рынков труда в странах ЦВЕ. Многие критически важные проблемы, с которыми они сталкивались, были незнакомы странам со зрелой рыночной экономикой (такие, скажем, как изменение заработной платы в связи с резким падением спроса на рабочую силу в условиях трансформационного кризиса, необходимость перемещения значительной массы ра­ботников из государственного сектора в частный и др.). Кроме того, они не располагали достаточными финансовыми ресурсами для того, чтобы полностью копировать институциональный каркас, хара­ктерный для «устоявшихся» рынков труда. В тех же случаях, когда такой набор институтов механически переносился в переходную экономику, результаты оказывались обескураживающими. Навер­ное, лучший пример такого рода — земли бывшей ГДР, где подоб­ный перенос привел к возникновению крайне высокой и продол­жительной безработицы. Однако ориентация стран ЦВЕ на запад­ноевропейский опыт едва ли подлежала сомнению, и чем дальше шло его освоение, тем больше эти рынки труда приближались к за­падноевропейскому прототипу со всеми присущими ему достоин­ствами и недостатками, проблемами и ограничениями.

Первоначально ничто не предвещало, что развитие россий­ского рынка труда пойдет по иному сценарию и что его итогом ста­нет формирование специфической модели, во многом отличной от утвердившейся в странах ЦВЕ. С самого начала Россия вслед за дру­гими реформируемыми экономиками начала «импортировать» стандартный набор институтов, действующих в данной сфере: был введен законодательный минимум заработной платы, создана сис­тема страхования по безработице, легализована забастовочная де­ятельность, сформирована сложная многоступенчатая система кол­лективных переговоров, установлены налоги на фонд оплаты тру­да, внедрена политика налогового ограничения доходов, предпри­нимались попытки индексации заработной платы и т. д.

В этих шагах, подчеркнем, не было ничего «нестандартно­го». Отсюда — вполне закономерные ожидания, что в России ры­нок труда будет работать примерно так же, как рынки труда в дру­гих постсоциалистических странах, раньше нее вступивших на путь реформ. Правда, с учетом большей глубины трансформаци­онного кризиса можно было предполагать, что масштаб и острота проблем окажутся иными: «сброс» предприятиями рабочей си­лы — активнее, безработица — выше, трудовые конфликты — многочисленнее, инфляционное давление со стороны издержек на рабочую силу — сильнее и т. д. К тому же, обретя дополнительные «ребра жесткости» в виде вновь введенных институтов, российский рынок труда сохранил немало прежних, советских законодатель­ных норм и ограничений, которые так и не были отменены. Неуди­вительно, что первые пореформенные годы прошли под знаком скорой катастрофы, которая, как представлялось большинству на­блюдателей, неминуемо должна была разразиться в сфере занято­сти российской экономики.