О сексуальных проблемах в женских концлагерях

Я, Зоя Дмитриевна Марченко, по просьбе моего давнего друга М. И. Буянова попытаюсь кратко рассказать о том, что может представить интерес для читателей этой книги.

С начала 30-х годов я трижды осуждалась по политическим статьям. Большевизм исковеркал мою жизнь. Я хочу, чтобы вы, читатели, все сделали, чтобы весь тот ужас, который пришлось пережить моему поколению, никогда не повторился.

А теперь о теме моего очерка.

Насколько мне позволяет память, могу сказать, что вопросы секса появляются уже в лагерях, где более-менее стабилизировалась жизнь, есть какой- то режим работы и отдыха, даже развлечений, есть возможность встреч с мужскими бригадами, иногда даже совместной работы. Исчезает напряженность и неопределенность жизни в следственных камерах или ужасающие условия в этапах. Тогда не до этого... А вот когда уже жизнь как-то налаживается, есть барак, есть постоянное место на нарах (позднее, в Магадане, например, уже на вагонках — в нижнем или верхнем этажах), уже сложился круг соседок или просто друзей, иногда найденных на этапе, когда организм втянулся в режим дня, ранние подъемы, короткие часы свободного времени, — тогда после безразличия, отупения и постоянной тоски — вдруг замечаешь, что у соседки милое лицо, что у другой красивая кофточка, словом начинаешь возвращаться к жизни...

И далеко не сразу вдруг почувствуешь, что тебе 30 лет, что есть еще на свете что-то, кроме развода, работы, столовки, усталости и опять — того же круга жизни... Тем более, что у меня, например, на полгода прекращались менструации — организм еле-еле вытягивал обязательный цикл существования...

Охота на женщин началась сразу, с первого дня нашего «привоза» в бухту Нагаево. После нескольких дней в трюме по бурному Охотскому морю, когда рядом за стеной везли лошадок (и после этого все наши узелки с драгоценными своими вещами пропитались стойким, на несколько лет, лошадиным запахом), когда кругом валялись с морской болезнью, когда наша драгоценная пайка не влекла, когда дохнуть воздухом можно было лишь на короткой «оправке», когда по узкой лестнице выпускали на палубу и мы имели удовольствие видеть волны лишь под ногами в хрупком «гальюне», — вдруг пароход остановился, началась разгрузка...

Замолкла пароходная машина, прекратилась качка, мы стояли. Команда «С вещами!» Утепляемся, как можем (у меня на легких туфлях сверху были полученные на пересылке во владивостокской Черной Речке лапти, вместо гетр — кем-то подаренные рукава от старого пальто, все это было перевито веревочкой. На плечах — «труакар» из старой солдатской шинели, так как мои пальто и платья пропали в этапе)... Выходим на палубу — свет ошеломляет, но еще больше ошеломляет почти фантастический берег: темные скалы, холодное море, безжизненное пространство. Это был ноябрь 1938 года. Серое небо. Холодный ветер. Край земли. Безысходность. Бессилие и отупение.

С палубы на землю перебрасывается огромный трап — и вот мы спускаемся на землю Колымы. Идем рядами по этим пологим доскам, а с двух сторон уже бушует весь мужской Магадан. Нас тогда привезли 350 бытовичек и столько же «58-й». И вот наши скорбные ряды проходят через строй жадных, оценивающих мужских глаз... Нам потом говорили, что наш этап резко снизил цены на рынке любви Магадана. До нас — было мало «товара»...

Так мы идем, вернее, тащимся, измученные, грязные, голодные, еле-еле передвигая ноги, а из рядов бытовичек уже несутся бодрые выкрики, уже идет перекличка с какими-то знакомыми, а вернее, «своими», уже там жизнь начинается. Там законы секса — на первом месте, там «кому тюрьма, а мне — дом родной»... Там уже ожидание радостных встреч... Ведь они — социально-близкая среда, они — не «враги народа», им будут лучшие работы, свободное хождение по городу, сытное питание и они скоро будут, входя с пачками денег в наш (58-й статьи!) барак, вопить: «Женщины, у кого что продается? Давайте сюда!» А мы будем, чтобы иметь несколько рублей на марки и конверты для письма домой или на убогий ларек, — вынимать из узелков заветные рубашечки или блузочки и, поколебавшись, их отдавать.

Позже, уже через год, летом 1939 года, неожиданно я попала, несмотря на свои страшные буквы КРТД (контр-революционная троцкистская деятельность) — в бригаду уборщиц местной гостиницы. Нас не положено было выпускать в город, но бригада бытовичек, которым доверено было убирать огромное помещение бывшего Колымпроекта, превращенное в гостиницу для потока вольных приезжих, совершенно ничего не делали. Придя под конвоем в холл гостиницы, где конвоир сдавал нас местной администрации, а сам уходил или сидел где-либо в теплом уголке, бытовички моментально исчезали в соседних бараках-общежитиях вольных шоферов, которые тогда были одними из самых богатых людей на Колыме. Полы бытовички не мыли, комнаты не убирали и лишь к обеденному перерыву, когда конвоир приходил за нами, чтобы увести в лагерный пункт для обеда и затем опять вернуть сюда же, — появлялись. Часто просили «пронести через вахту» пачку денег. Их могли заподозрить и обыскать, а нас — «58-ю» — не обыскивали, ведь понимали, что «такого заработка» у нас не будет. Иногда в пустом номере оставались после уехавших какие-либо тряпки или вещички, мы их действительно подбирали и проносили. У меня до сих пор стоит пластмассовая коричневая чашечка, которую я так пронесла и подарила Надежде Витальевне Олицкой-Суровцевой, моей близкой подруге... После ее смерти чашечка, проделав путь с Колымы до Умани (где Н. В. скончалась), вернулась ко мне...

В Магадане — я была там все 9 лет срока (судьба меня хранила от лесоповала и Эльгена) — мы жили с бытовичками в разных бараках. Конечно, иногда и к нам забирались бытовички и нас обворовывали, но это было редко. В наших бараках было чисто, постели проверялись и дневальными и постоянными комиссиями, и ежедневные обходы бараков начальницей лагпункта требовали порядка и даже особого покрытия той узкой полосы нар или вагонки, которые фактически и были собственным домом каждой из нас...

Иное дело — бараки бытовичек. Там висели коврики, там были «лебеди» и «пальмы», там были подушечки с трогательными узорами (главное занятие и подкрепление пайками нас, 58-й статьи!), были вышивки, кружевные наволочки и пр. И были «супружеские кровати». Среди них сожительство было законным, там лесбианская любовь не порицалась, наоборот, уважалась; трогательные, заботливые отношения «супругов» были предметом даже зависти...

Иногда администрация пыталась разлучать такие пары, но это приводило к отчаянному сопротивлению и их пытались покрывать свои же друзья и соседки... Такая любовь процветала.

Были, конечно, и «коблы»: мужеподобные женщины, которые одевались в коcоворотки, коротко стриглись, носили брюки и сапожки, бинтовали грудь и выглядели соответственно.

К сожалению, помню случаи, когда и среди наших женщин несколько человек (причем очень красивых, высокоинтеллигентных, образованных) попали в сети такого «кобла» — отвратительного, мужеподобного крепыша, невысокого роста, с наглым взглядом и уверенными движениями... Мы знали об этой беде, но понимали, что ничем не поможем — пытались говорить, но все было напрасно... Пока у самой женщины не хватало силы воли с этим покончить...

Конечно, были случаи сожительства и среди 58-й статьи. Женщин в первые годы нашего пребывания в Магадане было мало. А на Колымской трассе еще меньше. Там любая женщина ценилась высоко. Позже, когда подошли уже окончания сроков у ряда з/к, мужчины, которых, кстати, не выпускали на материк, так как нужны были на месте, — прямо ставили вопрос перед начальством: привезите женщин, помогите создать семьи, и мы сами не уедем... После этого был брошен клич среди комсомолок страны — помогать строительству Дальнего Востока, ехать на Колыму добывать золото... Возможно, это иначе подавалось, но в результате в Магадан прибыл пароход, полный молодых комсомолок. Их быстро развезли по трассе и почти все они стали добычей предприимчивых мужчин. Прибывшие из голодной военной страны, не видевшие ни сытости, ни приличной одежды, ни тем более внимания и ухаживания мужчин, — они быстро пошли по рукам, их перекупали... Потом уже Женсовет Дальстроя публично каялся, что, мол, не досмотрели, что этих девочек пустили в пучину голодных мужских коллективов, а там уже надо было просто вешать «красный фонарь»...

Но, вернусь к своим годам. Первыми начали сдавать позиции женщины, попавшие на работу с мужчинами; так как законы урок и там царили, то начались сначала подкармливания, затем подарки, потом уже требования ответных уступок. Часто начальники выбирали себе уборщиц, секретарш и пр. Большие начальники просто имели право брать себе домработниц. Касалось это главным образом «административных» статей, то есть должностных, легких уголовных, а нас, 58-ю, да еще с буквами «Т» или «ПШ» — конечно, не брали. Там, безусловно, без сожительства не обходилось. Был даже случай, когда «наша» увела очень большого начальника у его жены.

В 1939 году мне повезло: попала уборщицей в гостиницу. Кроме прямой работы, могла еще отдельно убрать номер, помыть полы, постирать белье и заработать. Меня там подкармливали, некоторые очень деликатно, уходя из номера, оставляли на столе все для завтрака, просили поесть. Конечно, было непривычно сытно. Затем ко мне начал придираться заведующий гостиницей — какой-то в прошлом административный чин, пробивной дядька, и здесь вынырнувший из массы з/к. Сперва я не понимала, почему придирки — затем поняла и была выставлена из этой благополучной бригады, так как не подходила...

Основная масса заключенных состояла из 30- летних. Ведь отбирали для работы на Севере. И естественно, вопросы любви вставали иногда там, и тогда, когда этого и не ждешь...

Большинство еще жило с мыслью о невозможности забыть мужа, с утопической надеждой с ним встретиться. Некоторые, особенно те, у кого на воле оставались дети, готовы были любой ценой сохранить себя, чтобы вернуться к ним. Такие шли легче на сожительство, тем более, что я знаю случаи, когда получали возможность благодаря этому посылать домой деньги...

Знаю такой случай: высокоинтеллигентная женщина, в прошлом секретарь редакции одной из московских газет, встретила в Магадане родного брата. Его участь (попасть или не попасть в этап на прииск, что было почти равносильно смерти) — зависела от одного человека. И она, уже 40-летняя женщина, пошла на сожительство с этим спасителем брата. Тот уцелел, затем мы встречались уже в Москве. Но... мы — наш круг — были поражены, когда, она, уже не первой молодости, тихая умница, попала в список мамок, с которым бегали по баракам нарядчицы, вызывая с вещами на Эльген, где был Детский комбинат... Много насмешек вынесла эта женщина...

Знаю случай, когда моя большая приятельница, в прошлом жена дипломата, жившая в первые годы советской власти в Персии и затем жившая в Ленинграде, в среде профессуры и писателей, — попала в бригаду на кирпичный завод. А была она очень хороша. И умна, и образована. А на кирпичном заводе, где работали мужчины тоже, ее осенила (иначе не назовешь!) настоящая глубокая любовь, да еще к простому работяге, земляку-украинцу, это озарило и ее и, особенно, его лагерное существование. Его вскоре забрали на этап — куда- то в неизвестность, почти наверняка на гибель. Человек этот плакал, прощаясь с ней. И она тоже очень долго не могла забыть эту страницу своей многострадальной жизни.

Время шло и началась сдача позиций — в том смысле, что мы все яснее стали понимать невозможность возврата к прошлому, что годы идут, мы стареем и упускаем возможность еще получить радости жизни. И даже как-то стиралось уже прежде казавшееся безусловным понятие верности мужу... Для разных натур это вообще было необязательно, но некоторые держались очень стойко.

Мы узнавали с воли, что, скажем, жена дожидалась мужа десятки лет, а он возвращался с другой женой... Или наоборот.

И наши цитадели любви колебались.

Знаю случай, когда женщина пошла на сожительство просто по непонятному даже ей обстоятельству, без расчета, без чувства. Перед этим она имела встречи с человеком на работе, очень ее захватившим, буквально всколыхнувшим все ее существо. Он был расстрелян по созданному там же делу. И вдруг простая возможность контактов с другим мужчиной — толкнула ее на сожительство. Может быть, это психологически объяснимо...

Самым позорным было идти на сожительство с охранником. Конечно, повторяют, для нашего круга, 58-й... И первой сдалась на это жена сына крупнейшего деятеля партии (не могу назвать имя)... Осуждать прямо мы не могли, но такие женщины много теряли в наших глазах...

При мне произошли три случая помешательства — как говорили, на сексуальной почве и уж во всяком случае имели сексуальную окраску. Общим для этих женщин было то, что на воле они были скороспелыми выдвиженками, «женотделками», какими-то примитивными инструкторшами среднего звена власти. Видимо, было одностороннее развитие, без общего подъема культуры.

Одна (лежала рядом со мной на нарах) постоянно писала, часто по ночам, присев к свободному в это время столу, бесконечные заявления Сталину... Конечно, с просьбой о пересмотре дела. Она верила в своего кумира. Внешне — худенькая черноглазая женщина, какая-то порывистая, резкая в словах и выражениях.

Однажды пришедшие из ее бригады товарки сказали, что ее увезли в больницу. Что именно с ней было, не знаю, но говорили, что она помешалась на сексуальной почве, что она сама бесстыдно рвалась к санитарам и ей доставляло наслаждение, когда они ее били...

Вторая соседка, тоже рядом лежавшая на нарах, в прошлом какая-то выдвиженка районного масштаба, грубоватая, резкая, но как соседка (это очень важно в бараке) — вполне терпимая, в один из дней напугала весь барак. После обеда я зашла к себе взять что-то на нарах. Свои вещи (если были большого объема) находились в каптерке, но у себя на узкой полоске нар, около стены, где подушка, можно было соорудить ящичек или полочку и там хранилась зубная щетка, мыло, какие-то другие вещицы, письма, белье. Иного «своего» нам не полагалось. И это ЖЕНЩИНАМ и ПО МНОГУ ЛЕТ...

Застала в бараке ЧП: моя Нюра сидела (мы спали на втором этаже) — на нарах с всклокоченными короткими волосами, со сверкающими глазами, среди разбросанных вещей (мои, кстати, не тронула) — и что-то кричала на весь барак. Дневальная уже вызвала сестру из медпункта. Я попробовала Нюре что-то спокойно сказать, но в ответ увидела безумные глаза, услышала непонятные крики. Надо было уходить на работу, конвой ждал на вахте.

Нюру увезли, потом женщины из больницы рассказывали, что помешательство было на сексуальной почве. До этого она была замкнутой, молчаливой, видимо, назревало в ней что-то... Могла быть и любовь, возникшая на работе, но подавленная. Говорили, что она бежала навстречу любому мужчине и сразу с готовностью ложилась на землю... Ее дальнейшую судьбу не знаю.

Еще случай. Была в моем звене на торфе белокурая женщина, хорошая исполнительная работница, тоже из среды выдвиженок районного масштаба. В звене подобрались женщины, не боявшиеся физического труда. А нам надо было выносить на носилках по мокрому болоту нарезанные мужчинами квадраты сырого торфа, складывать их на сухих местах на просушку. Желая нас подогреть, а может быть и по директиве, среди нас пустили тогда — 1940 год — слух, что «возможна колонизация», то есть нас выпустят на волю на Колыме, без права отъезда, но дав возможность создать семью, жить свободно, конечно, работать, но почти полувольными. Для многих, естественно, засветилась надежда пожить еще по-людски, иметь свой угол, может быть найти своего мужа, словом, жить совсем иначе, хотя и не быть «за зоной»... Одна моя приятельница — в прошлом инструктор райкома партии Одессы — даже уже начала через вольняшек закупать кастрюли, так как боялась, что не успеет...

Так вот, эти слухи нас будоражили, работали мы с особым усердием, ведь хотелось, чтобы лагерные годы кончились раньше, чем ужасные наши сроки...

Однажды ночью я проснулась. Кто-то тихонько дергал меня за ноги. Поднялась и увидела эту Кcану. Она что-то говорила быстро, волнуясь и умоляла подняться. Дня за два до этого у меня был инцидент в умывалке с одной бытовичкой из-за воды. Она — молодая женщина, но лишенная даже материнства за свой нрав — накинулась на меня с тазом и если бы не Галя Коваленко, возможно, убила бы, так как ее все боялись и не решались с ней спорить. Ксана мне указывала на дверь — значит, просит выйти. Я немного подумала: не подослали ли ее бытовички, чтобы со мной разделаться ночью, во дворе? Но Ксана с ними не водилась, я оделась и вышла в ночной тихий двор лагпункта. Это было на Промкомбинате.

Никого не было рядом, мы с Ксаной отошли от двери и она, очень взволнованная, начала вдруг мне говорить что-то о врагах, о вредителях, озираясь, понижая голос, оглядываясь... Ничего не было понятно. Я ее успокаивала, уговорила, вернулась в барак и уже забралась на свой второй этаж (тогда еще спала на нарах, а не на вагонке). Вдруг распахнулась дверь, с криком вбежала в сонный барак Ксана, подбежала к моей наре и закричала во весь голос: «Вот она! Смотрите! Вот враг!» — и еще какую-то околесицу. Как ваньки-встаньки со всех нар поднялись сонные женщины (сон в бараке — дело священное, ведь всех впереди ждет тяжелый длинный рабочий день), заговорили, дневальная уже вела дежурного с вахты, а Ксана бегала вдоль нар, кричала что-то бессвязное и не могла успокоиться... Однако когда к ней подошли два вахтера, взяли за руки и повели, то ее последние слова были (я до сих пор это помню!): «Женщины, смотрите, я не одна ушла с мужчиной, я не иду на свидание, смотрите, чтобы все видели!»... Так в ее больном мозгу переплелись два запрета, которыми были обставлены наши дни, и здесь сработал страх: она идет одна с мужчиной, это преступно... Позже мне рассказали, что и у Ксаны помешательство было на сексуальной почве...

Была у нас тихая, скромная, очень добрая немецкая молодая женщина — прекрасный товарищ, безупречной честности. Некрасивое лицо, дивная рыжая коса, но тело — совершенная розовая фарфоровая Афродита. Даже мы, сами молодые и некоторые красивые, в бане ею любовались. Она — дочь потомственного социал-демократа, приехавшего в Советский Союз строить социализм. Семья жила под Ленинградом, отец работал на заводе мастером. 1937 год все разметал: отца и брата (военного) расстреляли, мать бросилась в Неву и погибла, Марию арестовали — десять лет Колымы. Первые годы она работала на посильных работах и всегда в женских бригадах. Воспитана была в строгих немецких, высокодобродетельных, правилах. Позже, после Колымы, мы встретились очень тепло, и она всегда была верным, преданным, заботливым другом.

Когда с начала войны женщин стали притеснять по национальным признакам (увезли финку, увезли немок вглубь Колымы, в Эльген и другие далекие места), Мария тоже попала в совхоз Эльген. Очевидно, уже там у нее возникали какие-то сексуальные сложности. Повторяю, сложена она была идеально, ей об этом и мы, друзья, говорили. Одна из наших женщин, позже ставшая очень известной в московских кругах по своей удаче в вопросах искусства, а там, на Эльгене, тоже сравнительно удачнее других устроенная и решавшая половые проблемы достаточно успешно, говорила Марии (это я слышала от самой Марии): «Чего ты стесняешься? Надо брать жизнь, как есть!»

Молодая женщина, не бывшая ранее замужем, сама искренность и правдивость — так и не решилась на эту «настоящую жизнь». Дело кончилось тем, что она психически заболела. Мне рассказывали, что она сидела на нарах, сбрасывала с себя одежду, кричала: «Целуйте меня!» — и бытовички вокруг стояли и насмехались...

Она поправилась, закончила срок, была реабилитирована и вернулась в Ленинград, где у нее оставалась лишь дочь расстрелянного брата, да и то с другой фамилией, так как следователь сразу после ареста мужа посоветовал невестке выходить замуж, чтобы спасти ребенка... Скромно и тихо она дожила, конец ее был тяжелый: рак желудка. А в квартире ее травили соседи, так как ее немецкая аккуратность им претила и гадили они ей как и чем могли... Вся семья немецких идеалистов была стерта с лица земли...

Записала то, что помнила. Исправлять не буду; как вылилось, так пусть и остается.

 

ПОДЪЕЗЖАЯ К МОСКВЕ

Недавно возвращался из Ленинград домой. Одна из женщин, с которой ехал в купе, поинтересовалась моим возрастом. Узнав его, сказала:

— Моему сыну сейчас было бы столько же, сколько вам.

— А что с ним?

— В первую блокадную зиму он погиб.

Потом разговор переключился на то, что в стране хаос, безалаберность, что надежд на их исправление нет.

Большевики создали людям собачьи условия — вот они и оскотинились. Не только люди виноваты, главные преступники — власти. В таких ненормальных условиях прошло почти столетие — вот и вырастили коммунистические селекционеры новый вид людей, ни на кого непохожих.

Зачем далеко ходить за примерами — даже билет на поезд мы купили, отстояв громадную очередь; вскоре билеты вообще прекратили продавать — пусть лучше поезда пойдут полупустыми. Нелепости на каждом шагу, достигшие, как порой кажется, степени психического заболевания — не людей, а этого государства, переполненного амбициями, жестокостью и хамством.

Страна наша богата, порядка в ней лишь нет, — процитировал я широко известные строки Алексея Константиновича Толстого.

— И не будет, — сказала моя спутница. — Такова наша страна. Исправить ее смогут лишь новые варяги. Как и тысячу лет назад, надо пригласить западных европейцев и вручить им судьбу государства.

— Какой варяг пойдет к нам? Безумец если. Потомки всех прежних варягов покидают нас: немцы уезжают, греки... Никто к нам не поедет. Мы обречены жить в том же дерьме, в котором прозябали. Завоевывать новые пространства умели, а осваивать свои неспособны.

— Да, очень терпелив наш народ. Очень многое перенес, закален этим. Полуголодный, обозленный, раздетый, униженный — ан — нет, держится и живет ненамного меньше шведов или итальянцев. Ничем нас не проймешь.

— Блокаду ленинградскую выдержал — это ведь что-то значит.

— А какой ценой? И все напрасно, и все по-советски. Простой народ с голоду помирал, а даже последние клерки из Смольного жили как в раю. Одна моя знакомая осталась в живых только потому, что ее соседка работала уборщицей у Жданова, она подбирала объедки, продавала их, так сама выжила и другие тоже. И обогатилась на горе одних и богатстве других.

— Но блокада — это не только горе, это и героизм?

— Я этого героизма не замечала. Скорее, его и не было. В людях — голодных, замерзших, перепуганных — проснулся зверь. Тысячи людей доносили друг на друга. НКВД платило своим осведомителям хорошо; когда наступил голод, у входа в НКВД появились громадные очереди: одни шли наниматься в стукачи, другие — стучать, третьи — искать арестованных.

— Неужели в блокаду НКВД так активно функционировало?

— Не меньше, чем в 1937 году. Многие из них, кто считается умершим в блокаду, на самом деле уничтожены чекистами. Сваливать все на немцев нельзя.

Да и то, что нацисты окружили Ленинград, это ведь вина сталинской клики. Не гитлеровцы виновны в блокаде, а большевики. Они всегда ненавидели Петербург и всегда хотели его уничтожить. И при Зиновьеве, и при Кирове, и при Жданове, и потом — все партвожди уничтожали население города.

— А что произошло с вашим сыном?

— Его съели.

— Как съели, разве такое возможно!!!

— В первую блокадную зиму людоедство было распространено гораздо шире, чем о нем принято говорить. Ели детей, ели замороженное трупное мясо, а о собаках и кошках и разговора быть не может: они все были съедены. Представляете город, в котором не слышно собачьего лая, в котором нет никаких домашних животных?

Съели домашних животных — принялись за детей.

— Ни у одного народа Европы в XX веке не было людоедства.

— А в XIX столетии разве было? Никогда не было, а в Советском Союзе было и было по меньшей мере два раза: один раз в период коллективизации, когда большевики искусственно вызвали голод на Украине и в других наиболее богатых областях страны.

— А второй раз в период блокады?

— Совершенно верно. Ели своих детей и чужих. Вот до чего довели народ.

— А ваш сын?

— А моего я боялась оставлять одного, иначе украдут и съедят. Ему было два с половиной годика. Один раз я не углядела: пошла с ним в магазин, а его из рук вырвали и навсегда.

Сколько людям пришлось перенести! А эти преступники заявляют, что не они виновны в бедах народа. Запомните, молодой человек, не бывает хороших или плохих коммунистов, они все одинаковы, все они преступники — во всяком случае их руководители. Приличный человек по своей воле большевиком не станет.

Большевики превратили наш народ в людоедов. Вот и убивали венгров, жителей Праги, Кабула, вот и зверствуют в Карабахе, в Прибалтике, все у нас через пень колоду, все шиворот-навыворот; страна абсурдов, словом. А вот и Москва. Еще раз говорю, молодой человек, не бывает хороших коммунистов, все они той или иной степени преступники.

— Я не состою в какой-либо партии, а к коммунистам всегда относился с презрением, ибо были они правящей партией, а к правящим всегда липнет дерьмо, да и сами правящие быстро перерождаются. Видя, что из себя представляют люди — и правящие, и нет — я прихожу в ужас. Дело в людях, а не в партиях.

— Все мы рабы, ибо раб, считающий себя свободным, раб вдвойне, а мы не осознаем еще всю глубину нашего падения. Мы людоеды, запомните это, молодой человек. Мы останемся ими пока не обретем свободу, пока не скинем идеологию, пребывающую у власти, пока не свергнем иго тоталитаризма. Прощайте.

Свобода для многих тягостна и хлопотна, ведь нарушаются старые стереотипы, приходится жить по-новому, опираться на собственные силы. Кому жилось неплохо при прежнем режиме, те нередко сопротивляются наступлению демократии. Я же ее встретил с самым радостным чувством (хотя и сделал мало для ее наступления, но все же что- то делал). При большевистских властях мне жилось несладко: не материально, а психологически.

Меня унижали в самом главном — в творчестве.

Приходит, например, приглашение на конференцию по психотерапии. Я пишу доклад, несу его визировать своему всесильному начальнику, занимавшему все должности в детской психиатрии и исполнявшего роль надзирателя за чистотой коммунистической науки. Тот читает мой доклад и говорит:

— Исходя из политической соображений необходимо, чтобы у вас был соавтор.

И называет себя или кого-то из своих холуев (чаще всего известного трепача и лентяя, который не то что статей не мог писать, а даже истории болезни). Что делать?

И вышло несколько статей в соавторстве с этими субъектами. В них все правильно, но мои соавторы тут ни при чем.

При большевиках я жил двойной жизнью; когда их власть пошла на убыль, я восстановил единство своей души и энергично принялся наверстывать упущенное: теперь у меня одного больше статей и книг, чем, наверное, у всех детских психиатров и психотерапевтов России вместе взятых. Мое имя запрещено упоминать в научной прессе, ибо официальной медициной я проклят. Я — ни с кем, и особенно не с государством. Тем более, что все посты в психиатрии и психотерапии России занимают прежние властители и их лакеи.

Тем и прекрасна демократия, что она дает возможность создавать свое дело без оглядки на уже существующие структуры. Мне теперь уже не надо бороться с минздравами и прочими сборищами чиновников: я их даже не замечаю, ибо поглощен своими занятиями...

Одно огорчает: как было бы здорово, если бы свобода пришла раньше! Но и в этом мы сами виноваты: значит, слишком мало делали для ее приближения, надеясь на других и на всевозможные чудеса.

 

СДЕРЖИВАЯ ЧУВСТВА

Цивилизация неминуемо приводит к расцвету человеческой индивидуальности, к росту ее самосознания и свободы, к признанию все большего числа прав у личности. Если прогресс не ведет к этому, значит это не прогресс.

По мере роста цивилизации индивид приобретает право свободно распоряжаться своим трудом, своими силами, он может продавать или отдавать себя тем, кто максимально обеспечивает его всем необходимым. Человек требует для себя более лучших условий труда, жизни, отдыха. Он получает свободу слова, собраний, поездок. Все это дало отдельному человеку высокоиндустриальное общество. Тот, кто работает, имеет все: изобилие продуктов, свободу передвижения и пр. Развитое общество исключает цензуру и иные подобные ограничения, ибо информация — это такая же сила, которую можно купить или продать и которая может увеличить прибыль, то есть то, к чему и стремиться общество. Поэтому свобода — это неотъемлемое свойство индустриального строя.

Развитие экономики невозможно без увеличения политической свободы — это закон, но в России он часто нарушался; и экономика развивалась однобоко, и свободы был минимум при максимуме хозяйственного энтузиазма, такая дисгармония раздражала всякого, кто с ней сталкивался. Не замечали ее лишь правители — за это они расплатились 1917-ым и 1937-м годами. Каждого, кто будет это игнорировать, ожидает то же самое.

Вот две цитаты из великолепной книги М. Е. Салтыкова-Щедрина «Письма к тетеньке» — датирована она 1882 годом.

«Вы спрашиваете, голубушка, хорошо ли мне живется? Хорошо-то хорошо, а все-таки не знаю, как сказать. Притеснений нет, свобода самая широкая, даже трепетов нет — помните, как в те памятные времена, когда бывало, страшно одному в квартире оставаться — да вот поди ж ты! Удивительно как-то тоскливо. Атмосфера словно арестантски чем-то насыщена, света нет, голосов не слыхать; сплошные сумерки, в которых витают какие-то вялые существа. Куда бредут эти существа и зачем бредут — они и сами не знают, но, наверное, их можно повернуть и направо и налево, и назад — куда хочешь. Всем все равно...

Однако чего доброго, вы упрёкнете меня в брюзжании и преувеличениях. Вы скажете, что я нарисовал такую картину жизни, в которой, собственно говоря, и существовать-то нельзя. Поэтому спешу добавить, что среди этой жизни встречаются очень хорошие оазисы, которые в значительной мере смягчают общие суровые нравы».

К таким оазисам относятся любовь, друзья, природа, поэзия, изумительные места, которых так много в любой части Советского Союза. Но тем не менее жизнь людей очень тяжела. Так было всегда. Особенно сейчас в России, в стране, из которой я не хочу уезжать, ибо эмигрировать из нее — это все равно, что бросить в беде родную мать, хотя Россия для меня всегда была мачехой, а не любящей матерью.

Нельзя обожествлять ни один политический режим, все они имеют достоинства и недостатки. Христа в конце концов приговорили к смерти демократическим путем — проголосовали и дело с концом. Установится в России демократия (на это уйдут годы и годы) — все равно останутся многие старые проблемы и народятся новые. Безмятежная жизнь может лишь снится, нет проблем только у покойников. Во всем этом нельзя заблуждаться. Но какой бы режим не был, какие бы недостатки он не имел, мне противней тот, что подавляет личность, требует, чтобы она не высовывалась, чтобы не мешала начальникам воровать и лгать.

Одним из лозунгов большевиков было «Буржуазия уничтожает личность — мы уничтожаем классы». Ликвидировав классы, нельзя не ликвидировать личность. Так, к сожалению, и произошло. Оттого и люди стали другими — изнервничавшимися, запуганными, тревожными, переполненными необъяснимым безотчетным чувством вины. Здоровый человек многим отличается от психически больного. При шизофрении, например, особенно при тяжелых ее формах, человек как бы перестает ощущать себя живым среди живых, иногда это ощущение притупляется, иногда исчезает, порой надолго или на короткое время. Женщины, заболевшие тяжкими формами шизофрении, особенно если болезнь течет длительно, отрешаются от жизни, уходят в мир своих фантазий, о которых они чаще всего ничего не способны членораздельно сказать.

В 1984 году были опубликованы данные о распространенности психических расстройств в США. Оказалось, что приблизительно каждый пятый житель этой страны нуждается в помощи психиатра, причем распространенность психических расстройств среди женщин и мужчин практически одинакова, хотя еще недавно считалось, что женщины болеют значительно реже. Согласно данным, о которых я сейчас рассказываю, 1% американцев страдает шизофренией, 6,4% алкоголизмом и наркоманией, 8,3% неврозами с преобладанием тревоги, 3% — умственно отсталые. Примерно такие же данные получены в большинстве западноевропейских стран. По-видимому, и в России такие же показатели.

Двоих сыновей имеет эта добрая, мягкая, отзывчивая женщина. Их отец — спившийся шофер, с семьей не живет, участия в воспитании и содержании детей не принимает.

Есть еще бабушка — совсем старенькая, немощная.

Оба мальчика лечились у пишущего эти строки. И у того, и у другого было наследственное ночное недержание мочи, повышенная утомляемость, истощаемость, головные боли. Вскоре они вылечились и как врач я им уже был не нужен. Однако мать периодически позванивала, советуясь по тем или иным вопросам—воспитательным в основном.

Лет через десять после того, как я в последний раз видел ее сыновей, эта женщина мне позвонила уже по поводу себя. Вот краткое изложение ее монолога.

Я инженер, работаю в двух местах, ведь одной зарплаты не хватает, да и двух тоже. В магазинах шаром покати. Чтобы купить крупу или масло (я уж не говорю о мясе или колбасе — они теперь предел мечтаний), нужно часами стоять в очередях. И не всегда повезет: иногда стоишь, стоишь, а как подошла очередь, продукты кончились. Приходишь домой, измордованная, выдохшаяся, чем детей кормить — неизвестно. Оба сына работают, получают на двоих полтыщи в месяц, но что на эти деньги купишь? В магазин они ходить не желают (не мужское, мол, дело), столовых просто боятся, ведь там как для свиней готовят, дома же пищи нет.

Оба в отца пошли, тот тоже любил покуражиться: я мужчина, я требую уважения к себе, у нас на Руси Домострой был, женщина знала свое место, а теперь распустилась...

Муж заставлял меня сапоги с него снимать, всяко-разно издевался.

Каждого мужчину родила женщина и ни от кого женщина не видит издевательств, ругани, хамства больше, чем от мужчины — даже если это ее сын, разве это справедливо? Если Бог создал человека, разве он допустил бы такое безобразие? Нет, уж точно, люди произошли от животных — да и тут не хочется обижать животных.

В общем надорвалась я. Плачу, заснуть не могу, кошмары снятся, настроение — смесь тревоги и вялости. То там кольнет, то здесь. Голову постоянно чувствую, словно она сжата обручем.

Я понимаю, что все эти болезненные признаки, признаки переутомления, перенапряжения, понятны, объяснимы, и причины ясны, и лечение. Надо отдохнуть, отвлечься, отключиться, на время забыть свои проблемы.

Но как этого достичь? Все дорожает — зарплата не растет. Продуктов все меньше — значит, очереди все длиннее. У мальчишек такой возраст, что им и одеться надо, и пофорсить.

Старший влюбился — это было для него как удар молнии. До трех часов ночи гуляет со своей девицей. Ничего плохого в этом нет, так было и будет всегда. Но...

Преступность в столице растет, милиция сама прячется от хулиганья, убивают любого, кто попадает на глаза, даже священников. И именно в такое ужасное время сын ночами гуляет с девицей. Конечно, я тревожусь, очень переживаю; пока сын не вернется, не ложусь спать. На следующий день как сонная муха, все из рук валится.

Младший подрядился продавать газеты какой- то либеральной партии — так его обложили вымогатели, отбирают деньги, вырученные от продажи газет, да еще обещают убить за то, что, мол, зарубежную заразу распространяет среди истинных православных.

Была бы я помоложе — легче бы переносила все эти житейские проблемы. А тут выдохлась, надорвалась, выхода не вижу. Лечь в больницу или уехать в санаторий не могу — что с детьми-то будет? Они очень неприспособленны и эгоистичны, к матери претензий много, свои же обязательства не признают. Пока я дома, старший хоть к трем часам ночи возвращается, а если я лягу в больницу, вообще возвращаться не станет.

Живут братья недружно, я их постоянно разнимаю. <